Продавец маков

15 лет тому назад - 30 апреля 1992 года умер поэт Олег Григорьев.

Продавец маков
Продавал раков.
Тут подошел
Любитель маков
И возмутился,
Увидев раков:
- Вы, кажется
Продавали маки,
А у вас тут
Сплошные раки.
- Ну и что же? –
Сказал продавец. –
Не все ли равно,
Наконец!
Вареный рак
Красен, как мак,
По-моему, так,
А по-вашему, как?
- Да, это так, -
- Сказал любитель маков. –
Хоть я и не любитель раков,
Но коль сегодня маков нет,
То дайте раков мне букет

Олег Григорьев
«Чудаки», 1971г.

...Солнце так залило убожество нашего «щемиловского» жилья, что пыль надо было вытереть немедленно. Схватила тряпку, кинулась к столу, заваленному рисунками мужа, обрезками паспарту, какими-то бумагами. На одной прочла: «...Миша, друг, пришли мне все это, а тебя посадят – я тебе пришлю...»
Вечером я спрашиваю мужа:
- С кем ты связался? Как это: «... а тебя посадят – я тебе пришлю»?
- Это от Олега Григорьева... Ты же знаешь его книжку «Чудаки».
Книгу я, конечно, знала и сразу полюбила, только никак не могла понять, за что же он сидит.
Какая-то запутанная история: потерял паспорт, кого-то поймали, нашли у него паспорт Олега, а он нигде не работал. Тут как раз в «Детгизе» вышла книжка Такая замечательная книжка. Кто-то посоветовал: чего же прятаться? Надо пойти и взять свой паспорт... Он пошел – и взяли его...

В бак налили кипяток.
Бак закрыли на замок.
Не поднять его никак,
Точно, сейф тяжел наш бак.
С боку кружка на цепи:
«На, попробуй отцепи».
Бак запаян, замурован,
Ввинчен в пол, к стене прикован,
Остается к баку
Привязать собаку.

Эту книгу «стихов для детей» беру в кавычки, ибо их сразу как-то азартно-восторженно полюбили взрослые. А книгу для детей открывала написанная в слащаво-доверительном тоне аннотация, где говорилось детям в назидание, что автор «совсем еще молодой человек, но он уже успел поработать и прессовщиком, и почтальоном...»
В те годы сокрытие и умолчание становились привычной формой лжи. Даже в маленькой аннотации было трудно без нее обойтись, и автор скрыла, что Олег собирался стать художником, учился в художественной школе – он и был художником, участвовал в одной из первых выставок ленинградских авангардистов, смотрел на мир глазами художника. И видел:

«..вместо человеческих фигур, которые строят дом, фигурические челогуры, которые доят стром. Вместо рабочих в комбинезонах, идущих домой,
какие-то Рамбинзоны в заботине, грядущие за мной».

В журнале «Детская литература» появилась хвалебная рецензия. Вместе с продуктами, красками, кистями Миша послал её Олегу в лагерь – то, что он был художником, тюремщики одни и оценили: вынули его из ямы, которую копали заключенные и пересадили в «Красный уголок». Но ревматизм он в этой яме уже успел нажить.
А хвалебные рецензии больше не появлялись.
- Яму копал?
- Копал.
- В яму упал?
- Упал.
- В яме сидишь?
- Сижу.
- Лестницу ждешь?
- Жду.
- Яма сыра?
- Сыра.
- Как голова?
- Цела.
- Значит, живой?
- Живой.
- Ну, я пошел домой.
Эти стихи Олег написал до того, как его посадили Они есть в книге «Чудаки». Как будто знал, что его ждет.

Перед самым окончанием срока его отпустили на побывку домой. Он пришел к нам, и я увидела его впервые. Мальчишеского роста, всей стати мальчишеской, с тонкими чертами лица, с детской припухлостью губ, светлоглазый, распахнутый навстречу всем ветрам и ощутимо – всем несчастьям, - он принес с собой две толстые тетради, от корки до корки аккуратно исписанные стихами. Он сочинял в камере, в бараке, в яме, в «Красном уголке».
Читал негромко, очень просто. Как будто старался, чтоб до тебя дошел в каждую строчку вложенный смысл. Как будто говорил с детьми. Меж тем к детям он обращался как к взрослым.
Его хотелось укрыть и спасти, но он абсолютно точно знал, что ни укрыться, ни спастись нельзя, ибо несчастье – сама жизнь. Вокруг него происходящая.
Миша уговаривал его остаться у нас, но он буквально вырвался и той же ночью потерял обе тетрадки. Кое-что потом восстановил по памяти. Он сочинял безустанно, всегда и потерю потерей не считал.
А никто и не собирался его печатать. Времена изменились, редакторы держали нос по ветру, а ветер доносил: «Ни-ни! И не вздумайте!»
И только в восьмидесятом году в Москве вышла вторая его книга. Без всякой аннотации, а жаль. Тут бы и сообщить деткам, что так и не принятого в Союз писателей автора милиция все эти годы обкладывала, как гончие – зайца, бдительно следя, чтоб он работал, трудился, не тунеядствовал. И он работал - то строителем, то на фабрике, то каблучником, то прессовщиком...
И очень наделся, что когда выйдет его новая книга – он назвал её «Витамин роста», - ему дадут в Союзе писателей справку для милиции, в которой будет написано, что он не тунеядец, а писатель. Но:
Человек шел спиною назад,
Ногами назад и затылком назад.
А может, он шел вперед?
Вперед, только наоборот.

Разразился скандал. Книга вызвала приступ бешенства у генерала от детской литературы - Сергея Михалкова. Говорили, что в бешенство его привели вот эти стихи:
- Ну как тебе на ветке? –
Спросила птица в клетке.
- На ветке, как и в клетке.
Только прутья редки.
Надежда на то, что «умный не скажет, дурак не поймет», теперь выглядела по-детски наивной: умные давно уже сотрудничали с дураками и объясняли им что к чему. И Михалков объяснил кому надо, что стихотворение «Былина» – это настоящее издевательство над русским былинным творчеством, надругательство над русским народом:
Сидит Славочка на заборчике.
А над ним на скамеечке Боренька.
Боренька взял тетрадочку,
написал: «Дурачок ты, Славочка».
Вынул Славочка карандашище,
Написал в тетрадь: «Ты дурачище».
Борище взял тетрадищу,
Да как треснет по лбищу Славищу,
Славища взял скамеищу,
Да как треснет Борищу в шеищу.
Плачет Славочка под забориком.
Под скамеечкой плачет Боренька.

Двух редакторов московского “Детгиза” выгнали с работы. Олег особенно болезненно это переживал. Ему же «перекрыли кислород». В те времена это было излюбленное выражение московских деятелей от литературы. Особенно изящно оно звучало в устах детских писателей, но, что хуже, имело реальный смысл.
Мне кажется, в тот день, когда Олег, еще не зная, что скандал уже разразился, уезжал в Москву, чтобы получить только что вышедшую книгу, и по дороге на вокзал зашел к нам, я в последний раз видела его трезвым. Это был особенный Олег – казалось, собственные его неудачи отпали, о них можно больше не думать, и весь он готов сосредоточиться на том, что происходит в твоем доме, в твоей душе.
Он был в тот вечер красив, как много лет назад. Был так добр и терпелив к нашим детям – они не сходили с его рук. А потом читал нам свои «взрослые» стихи. Одно мне понравилось особенно:

Сидел я в камере-одиночке,
а какая-то девушка сидела выше.
Говорит: Похлопай себя
по животу ладошкой,
так, чтобы я тебя слышала.

Она мне спустила на нитке
локон своих волос,
а я был острижен наголо,
зато щетиной оброс.

Я вылепил ей из хлеба
человечка мужского.
А она к нему прилепила
человечка другого.
К его голове я приклеил
локон ее волос.
Потом нас по разным точкам
тесный «столыпин» развез.
А человечков с полки
ночью украла крыса.
Один человечек в локонах,
другой человечек лысый.


Уже после возвращения из Москвы он принес листок папиросной бумаги, на котором было бледно отпечатано это стихотворение, а поверх названия «тюремное» – размашисто: «Посвящаю Вике Беломлинской с любовью», подпись и дата: 4/2.82

Я смотрю сейчас на этот листок и почему-то мне кажется, что в России даты так не писали... Как-то иначе... А сроки жизни поэтов там всегда были короткими...

Виктория Беломлинская


Олег Григорьев
Стихи

***
Молодой моряк в матроске
Вышел к берегу реки.
Снял матроску по-матросски,
Снял морские башмаки,
По-матросски раздевался,
По-матросски он чихнул,
По-матросски разбежался
И солдатиком нырнул.
ВремЯ
Сидоров хотел выпить молоко,
Перевернул бутылку над кружкой оловянной,
Но в кружку молоко не текло,
А крепко стояло там, как брус деревянный.
- В чем дело? – спросил Сидоров в окно
- У метущей двор тети Глаши.
- Видно, для молока время истекло
- И настало время для простокваши.

***
Поставил посуду под кран,
Глухо треснул стакан.
Звонко и как-то весело
Жена оплеуху отвесила

***
Пьем, пытаясь не упасть,
Мы бутылку за бутылкой.
Есть хотим, да не попасть
Ни во что дрожащей вилкой.

***
Жена торговала колбасой,
И так разъелась на колбасе она,
Что когда входила в бассейн,
Вода выходила из бассейна.

***
Сказал я девушке кротко:
- Простите за нетактичность,
Но бюст ваш, и торс, и походка
Напомнили мне античность.
Она в ответ мне со вздохом:
-Простите, но ваше сложенье
Напомнило мне эпоху
Упадка и разложенья.

***
Чтобы выразить все сразу,
Кулаком я бью по тазу.

***
Жену свою я не хаю
И никогда не брошу ее.
Это со мной она стала плохая,
А взял-то ее я хорошую.

***
Жили мы тесным кругом,
Стоя на двух ногах,
То, что хотели сказать друг другу,
Было выколото на руках.

***
С бритой головою,
В форме полосатой
Коммунизм я строю
Ломом и лопатой.

***
Разбил в туалете сосуд –
Соседи подали в суд.
Справа винтовка, слева винтовка,
Я себя чувствую как-то неловко.

***
Я спросил электрика Петрова:
- Для чего ты намотал на шею провод?!
Петров ничего мне отвечает,
Висит и только ботами качает.

Это стихотворение, написанное Олегом в 16 лет, давно стало фольклором

***
Участковый стал в двери стучать,
Я за ним в глазок следил, даже в оба.
С таким же успехом он мог бы стучать
В крышку моего гроба.

***
Приехала жена из Сочи,
Черная, как сапог.
Я даже вначале обрадовался очень,
Потому что сразу узнать не мог.

***
Пляж давно опустел,
Дождь идет проливной,
Лежат отпечатки тел,
Заполненные водой.

***
Один башмак мой чавкал,
Другой башмак пищал,
Покинуть предложили
Мне танцевальный зал.

Яблоко
Жена подала мне яблоко
Размером с большой кулак.
Сломал пополам я яблоко,
А в яблоке жирный червяк.
Одну половину выел,
Другая чиста и цела.
С червем половину я выкинул,
Другую жена взяла.
И вдруг я отчетливо вспомнил –
Это было когда-то со мной:
И червь, и сад, и знойный полдень.

На отшибе
На отшибе неприличный
Здесь за Пряжкою рекой
Сумасшедший дом кирпичный
Нарушает мой покой.
За высокою стеною
В стороне от глаз людских
Вдруг взрывается порою
Хохот тяжелобольных.
В пиджаках, в штанах суровых
Сумасшедшие сидят.
Ну а если ты здоровый –
Это просто сущий ад.
Визги, горькие метанья,
Как на бойне рев коров.
Индюшачьи бормотанья,
Бесконечный женский рев.
Хармс погиб в пустыне этой,
В склеп живых сюда сойдя,
Живописцы и поэты...
Вот сподобился и я.
За высокою стеною,
Как бессмысленный кураж,
Вдруг взрывается порою
Невеселый хохот наш.

***
Смерть прекрасна и так же легка,
Как вылет из куколки мотылька.