ПРИЕМНЫЕ ДЕТИ ВОЙНЫ
История далекая и близкая
Старшая надзирательница включила вторую настольную лампу, справа от себя. Белый круг света лег на медный поднос, уставленный тарелками: здесь и куриная ножка на почернелой от огня косточке, и картофельное пюре с глазуньей, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба, и чашечка еще дымящегося эрзац-кофе.
- Хочешь?
У Васи заурчало в желудке.
- Хочешь! - утвердительно сказала немка. - Все это будет твое, но при одном условии.
- Каком?
- Номер человека...
- Какого? Не знаю я никакого человека!
- Того человека, кто вручил тебе прокламацию.
- Никто мне ничего не вручал!
Ауфзеерка Бинц недовольно поморщилась.
- Опять за старое? А ведь от твоего ответа зависит твое будущее.
- Мое будущее - крематорий! - не сдержался Вася.
- А вот и неправ ты, мальчик. Да будет тебе известно, в наш лагерь прибыл герр Трайгер, представитель Красного креста. Он отбирает детей для усыновления и удочерения в дружественных нам странах. Твою юную подружку...
- Клаву?
- Да-да, именно Клаву, номер 15191, он уже включил в транспорт.
- А меня?
- И тебя включит. Но сначала подкрепись. Это от него подарок, дети ему нужны здоровые, без изъяна.
Ауфзеерка Бинц пододвинула поднос к самому краю стола. И Вася непроизвольно потянулся за едой. Но получил резкий удар стеком по рукам.
- Стоп! Прежде - номер!
- Не знаю я никакой номер!
Последовал второй удар. Теперь по голове.
Свинцовым туманом придавило Васю к полу. Корчась, он слышал, как скрипнула дверь, в комнату вошел какой-то мужчина.
- Фрау Бинц, - послышался странно знакомый голос. - Мне нужна ваша подпись.
- Одну минутку, герр Трайгер!
“Трайгер, - подумалось Васе. - Трайгер... Но почему - Трайгер? У него голос Колькиного отца, Клавкиного родного дяди. Голос дяди Миши Вербовского. Если бы он говорил по-русски... А так, по-немецки, точно не признать. И погиб, слух прошел, в окружении, в первые дни войны. Трайгер... Глупости какие приходят в голову, когда хочешь жить!”
* * *
- Явился! - сказал Никита, не поднимая глаз от укороченной большими портновскими ножницами зеленой немецкой шинели.
- Так точно! Явился в полное твое распоряжение! - с долей иронии ответил Коля.
Никита осуждающе посмотрел на него.
- Все шутишь? Гляди, кабы слезами не обернулись твои насмешки.
- Да ну!
- Гну!
- Ну, и гни дальше, пока не сломаешь.
- Поговори мне!
Со зловещим выражением лица Никита защелкал ножницами у носа насмешника.
Коля отстранился и ловко выхватил со стола шинель.
- Можно примерять? - спросил, влезая в рукава.
- Чего примерять? На тебя сшито! Вопрос в другом - чем отблагодаришь?
- “Спасибо” тебе не достаточно?
- “Спасибо” - каждому под размер ума. А ты меня отблагодари такими словами, что помогут наладить сердечную дружбу.
- Вот загнул! - смутился Коля. - К Полине - что ли решил моститься за мой счет?
- На свадьбу приглашу и подарка не потребую, - невразумительно пояснил Никита.
- Тогда бывай, встретимся на свадьбе.
- Э, нет! - Никита придержал его за рукав немецкой шинели. - У меня еще признание в любви не вытанцовывается, а ты - “свадьба”.
- Хочешь, чтобы я за тебя сочинил?
- Голова - Дом Советов!
- Хорошо. Я за тебя сочиню такое, что загодя за меня сочинили.
- Мудрено что-то...
- А вот послушай.
Коля решил разыграть партизанского Ромэо. Все равно Полина никогда не поверит, что этот деревенский умелец с образованием, что курам на смех, ударился в стихи. Он прочистил горло кашлем, характерным для выступающих на школьной сцене чтецов художественного слова и начал:
Я вас любил. Чего же боле?
Что я могу еще сказать?
Теперь я знаю, в вашей воле
Меня презреньем наказать.
Никита, кривясь, выслушал Колю и погрозил ему пальцем.
- Разыгрываешь?
- Чего так?
- Стихи, доложу тебе, кореш, не на уровне, как сказал бы настоящий поэт. А я скажу: не по случаю.
- Ну?
- Гну!
- А проще?
- Будет тебе и проще. “Я вас любил...”. Какое - “любил”? Что подумает девушка? Подумает, что я, еще не женившись, уже ее разлюбил. Надо написать, чтобы проняло до печенок. Мол, влюблен был в нее, скажем так, заочно. Не знал, положим, даже о ее существовании, а уже влюбился. Такие стихи для девушек всегда - первый сорт. Браки ведь, как говорят у нас в деревне, заключаются на небесах.
- Понятно, - согласился Коля.
- Что тебе понятно?
- Надо написать: “А я тебя еще не встретил, не знаю, что тому виной”.
- Теперь вижу, что тебе понятно. Пиши так. И еще пиши, чтобы не было никаких таких дуростей в отношении меня. “Меня презреньем наказать”. Тьфу, дурость какая! Нужно мне ее презренье, как пятое колесо телеге. Мне ее любовь нужна! И согласие на женитьбу! А ждать долго я не могу. Мы на войне. И я не в силах предсказать, что будет дальше.
- Не в силах предсказать?
- А что? Это не литературно? Это очень литературно. Я где-то это даже читал.
- А сейчас еще и услышишь.
Коля отставил ногу, воздел руку к потолку, как на известной по учебнику картине юный выпускник лицея Александр Пушкин, держащий экзамен перед маститым стариком Державиным, и распевно повел:
А я тебя
Еще не встретил.
Не знаю,
Что тому виной.
Порывистая,
Словно ветер,
Еще неузнанная
Мной.
Еще неузнанная,
Где ты?
Как долго мне
Осталось ждать?
Но ты сказать
Не можешь это,
И я не в силах
Предсказать.
- Браво! - захлопал в ладоши Никита. - Ты настоящий поэт! С тобой можно идти в разведку!
- Иди лучше на свою свадьбу, - пробурчал Коля, с опозданием понимая, что его любовное стихотворение первым прочитает Полине, причем, от собственного имени, Никита.
* * *
В тот момент, когда с лязгом засова дверь камеры отворилась, Вася отрешенно смотрел на зарешеченное окно. Он почувствовал присутствие в камере постороннего человека.
“Кто здесь?” - подумалось ему.
Женский голос вывел его из душевного паралича.
- Ну, и запах!
- Запах? И вам мерещится запах? - Вася резко повернулся на голос.
- Зачем же - “мерещится”? Живой запах, как на кухне.
- Запах хлеба?
- Хлеба.
- И курицы?
- Мальчик, да что с тобой? Ты болен?
- Я не болен. Я думал, что с ума сошел.
Вася с внезапно возникшем облегчением смотрел на женщину, необыкновенно милую, небольшого росточка, со вздернутым носиком и коротко стрижеными волосами.
- Успокойся, - сказала Мария Евгеньевна, бывшая медсестра из военнопленных.
Вася приподнялся на лежаке, подтянул к подбородку колени.
- А вас за что сюда, в карцер?
- За то же, что и тебя. Листовки!
- А откуда вы знаете - за что меня?
Вася разом закостенел: не провокатора ли к нему подсадили?
- Земля - слухом кормится.
- Вам кто-то сказал?
- Много будешь знать - скоро состаришься.
Мария Евгеньевна взглянула на мальчика, и ее сердце жалобно екнуло. Перед ней сидел, скорчившись, маленький старичок с заметными страдальческими складками в уголках рта, дряблой шеей и обесцвеченными глазами. Так что, ее “скоро” было явно неуместно.
* * *
Ранним утром, в прибывающем свете нового дня, по заснеженной грунтовой дороге, ведущей в Бобровичи - поселок городского типа с небольшим маслозаводом, превращенным в склад собранного на полях сражений оружия, продвигалась малочисленная процессия. Впереди - трехколесный мотоцикл с коляской, за ним - две подводы с людьми, одетыми в форму Вермахта.
Смерзшийся с ночи снег поскрипывал под колесами. Льдисто постукивали вожжи. Пар шел от заиндевелых ноздрей битюгов.
“Немцы”, сидящие, скинув ноги, на телегах в подмороженных касках с отдающими холодком автоматами на груди, грели ладони под мышками и, без стеснения, с матерком, кляли трофейные пятипальцевые перчатки и мышиного цвета шинели на рыбьем меху.
- С такой амуницией - едри тебя в котень! - сунулись в нашу стужу!
- Дурье безмозглое!
- Блицкригу им захотелось! Думали - лето-осень - и покончат с нами своим криком.
- Пусть кричат теперь - надрываются, когда им мордахи выморозит!
- С гусиной кожей на морде не очень-то покричишь. Надорвешься.
Сеня Баскин, командир группы, сидя позади фельдфебеля Клинберга, управляющего мотоциклом, оглянулся на взъерошенных, подрагивающих плечами партизан, и непроизвольно усмехнулся. “Не дать - не взять, и впрямь похожи на фрицев, вкусивших русского морозца!”. Он перевел взгляд на стриженый затылок двухметрового Генриха, на подсвеченные розовым огнем уши с вытянутыми мочками, торчащие из-под офицерской фуражки с высокой тульей. Невольно представил, как удобно было папочке этого долговязого немца таскать его за уши. И чуть было не прыснул. Но подавил в себе смешок и, чтобы не расхолаживаться, ткнул стволом “парабеллума” в спину водилы.
Фельдфебель Клинберг скосил глаза вправо от рогатого руля, на коляску, откуда на него, почти в упор смотрело дуло “шмайсера”, лежащего на коленях “киндера”-переводчика.
Вдали, там, где большак сползал со взлобка в затянутый дымкой поселок, показались две размытые в воздухе фигуры.
“Патрульные!” - смекнул Коля.
Сами собой угасли разговоры. Напряженную тишину прерывал лишь глухой перестук копыт - чок, чок, чок!
Фельдфебель Клинберг притормозил рядом с патрульными и начал что-то выговаривать, сумрачно раскатывая хриплое “р-р-р”.
Сеня сдавливал разгоряченную рукоять “парабеллума” в кармане шинели, испытующе посматривал на Колю: все ли делает немец правильно, согласно уговору?
Коля незаметно кивнул.
-Яволь! Яволь! - выдавливали охранники, внимая начальственному тону фельдфебеля. А он отчитывал их за неряшливый и сонный вид, требовал повышенного внимания, предупреждал, что партизаны могут оказаться в такой близости, что они и не представляют себе.
Бдительности это им не прибавило. Они покорно повторяли свое “Яволь! Яволь!” и виновато шмыгали носом.
- Герр фельдфебель, нам пора! - Коля напомнил о себе двухметровому Генриху.
Заурчал мотоциклетный мотор, мимо коляски проплыли обморочной белизны лица солдат. Минуту спустя, когда с патрулем поравнялась первая подвода, послышался придавленный вскрик - один, второй. Коля не обернулся. Зачем ему смотреть на оттаскиваемые за обочину трупы с торчащими из груди черенками ножей? Только и молвил, но так, чтобы его отчетливо услышал двухметровый Генрих: “На войне как на войне”.
Бобровичи, в снегах до бровей, с дымовыми шпилями над крытыми соломой и кое-где черепицей избами, жили, затаясь, в полудреме. Их часы будто бы остановились. У Коли как раз наоборот, его часы с особой тщательностью отсчитывали каждую секунду.
Окраинные дома уже позади. Окна - бельма. Ни одного надышенного глазка. Значит, спят...
Впереди - маслозавод. Вот он, одноэтажный домик, похож на казарму. А вот и часовой. Обхватил плечи руками. Притоптывает. Заморозился, видать, как чурбак. Снять такого - одно мгновение...
Двухметровый Генрих... Как он? Настороже. Интересно, какой он сюрприз готовит? А иначе и быть не может. Чего ради согласился участвовать в операции?
Справа, метрах в тридцати-сорока от маслозавода, конторка. До войны - понятно - в ней сидели директор, бухгалтер. А сейчас? Тоже понятно - немцы, из охранного подразделения.
Ага! Приметили нашего Генриха. Зажгли свет в домике. Сейчас покажется встречающий. А вот и он. Звание? Унтер-офицер. Хлеба с солью, надо полагать, нам не поднесут. Хотя...
Вот это, называется, влипли! Унтер приветствует нашего фельдфебеля с прибытием. И приглашает на завтрак. Что? Что? Какой к черту завтрак? А вот какой: завтрак для командного состава. Это получается и для меня. Фельдфебель поспешно соглашается, слазит с мотоцикла. Ну, и история! Вырядили меня из-за знания немецкого языка в мундир ефрейтора! Меня - не Сеню! Думали, так правильно. А вышло все кувырком. Что теперь делать? Не отказываться же, право... Но и торопиться... К смерти спешить не надо, она сама приходит по адресу...
А что у нас? Михась со Степкой уже откололись от общей группы. Действуют по уговору. Сейчас подойдут к часовому, предложат ему сигаретку. Он и пикнуть не успеет...
А Сеня? Сеня тотчас управится с унтером. И долой завтрак, да здравствует победа! Но чего-то он тянет... Тянет Сеня... А фельдфебель - наоборот. Уже у конторки, и оборачивается с улыбочкой гнусной, меня зовет. Меня? Зачем я ему понадобился? Идти? Сеня толкает в спину - “иди!”.
Вот дверь в конторку. А вот уже и комната. Слева печь. В центре стол. Запах какой! Запах! Не иначе - куриный бульон в кастрюле. А это что? Это... Ах, ты гад! Это Клинберг! Оказывается, не я ему понадобился, а мое оружие...
Коля резко отскочил в сторону от внезапно выброшенной руки фельдфебеля, пытавшейся выхватить у него автомат. Машинально выкрикнул:
- Хенде хох!
Унтер потянулся к поясу за пистолетом, повар недоуменно приподнял кочергу, которой ворошил горящие угли в печи.
Все короче расстояние до двухметрового Генриха. Подползают, тянутся к стволу крючковатые пальцы, нервно скребущие пустоту.
- Нихт шиссен! Не стрелять! Отдай оружие!
И на эти хрипучие требования накладывается далекий горловой всхлип. “Часовой снят! - понял Коля. - Дело пошло!”
Его указательный палец точно свело судорогой. И долго еще - долго по тому отсчету времени, какое вело бешено скачущее сердце, не мог он отпустить спусковой крючок.
* * *
Мария Евгеньевна - женщина, которую подселили к Васе, полностью завоевала его доверие, хотя вначале он и опасался: не провокатор ли она. Но в том случае, если провокатор, он не мог никому навредить - никакой секретной информацией о подпольщиках не обладал. Это его и раскрепостило. Это его и сблизило с женщиной.
Если бы ему еще удалось прочесть ее мысли! Но чужая душа - потемки. А “волшебный фонарь”, способный высветить эти потемки, каждый конструирует по-своему. Васин “фонарь” был до крайности прост, потому и эффективен. Он просто-напросто, изголодавшись по человеческому общению, изливал перед Марией Евгеньевной душу.
- Знаете ли, Мария Евгеньевна, растет у нас на Донце дикий терновник. Называется - ясинец. Сам из себя он очень красивый и вроде бы нежный на вид. Листья будто подсолнечным маслом облиты. Спичку поднесешь - и горят. Горят, но не сгорают - вот в чем штука!
- Неопалимая купина?
- Какая купина, Мария Евгеньевна? Ясинец! Только уймется на нем огонь, глядишь, листочки как новенькие.
- К чему это ты?
- К тому, что чую - и я такой. Горю, но не сгораю.
- Нет, дорогой ты мой мальчик. Среди людей таких нет.
- Проверьте меня!
- У меня тут спичек нет, - печально улыбнулась женщина.
- Я о другом, Мария Евгеньевна. Если меня, пацана, посадили за дело, то вас...
- Ах, вон ты о чем...
- О том.
- Хорошо, к этому разговору мы вернемся позже.
Белым полотном покрывала зима тела немецких солдат, лежащие вповалку у конторы, снегом застилала узорные - в елочку - следы мотоцикла, четкие, не осыпающиеся по краям, отпечатки копыт с вмятинами от гвоздевых шляпок на подковах.
Коля шел по поселку. Шел, не видя куда, такой же медлительный, как спускающиеся с неба снежинки.
Паренек не помнил, когда стучащий в нем хронометр переключился на иной ритм: в момент ли, когда он уложил в комнате у печи троих гитлеровцев, либо потом, на выходе из пропахшего жженым порохом помещения. Он повернул к маслозаводу и столкнулся с запыхавшимся от бега Гришей.
- Скорей!
- Чего “скорей”? - недопонял Коля.
- Сеня зовет. Чего-то он сам не в себе.
- Что-то случилось?
- Я - знаю? Оружия на складе хоть завались. И все наше, от окруженцев сорок первого. Это знаю. А что с Сеней стряслось - не знаю. Весь из себя - какой-то... “Колю срочно сюда!” - сказал.
Коля прибавил шагу.
На маслозаводе шла авральная работа. Партизаны перетаскивали винтовки и бидоны с патронами на подводы. Сеня стоял у сепаратора, рассматривая армейский наган.
- Вызывали? - спросил Коля, подойдя к командиру.
Тот как-то странно посмотрел на него, и протянул наган, по внешнему виду подобный тому, какой был у Володиной мамы, из которого он подстрелил Колченогого.
- Держи!
Коля напрягся, подыскивая слова благодарности.
- Служу... - начал он.
- Молчи! - прервал его Сеня. - Смотри - наградная табличка. Что написано?
- Написано... - Коля стал читать гравировку на серебряной пластинке, и губы его запеклись. - Майору М.Ш.Вербовскому за отличное выполнение боевого задания.
- М.Ш. - это?
- Моисей Шимонович...
- Но ты ведь у нас Михайлович...
- Если по правде, то - Моисеевич.
- Батянино, получается, наследство.
- Получается... Он, сказывали, пропал в сорок первом.
- Выходит, не совсем пропал. * * *
Ауфзеерка Бинц - локоть на крышке стола, впритирку к пепельнице - докуривала сигарету. Затягивалась жадно, прерывисто, словно желала выцедить из вонючего чинарика новую порцию издевательств.
- Значит, не желаешь говорить?
- А что мне говорить? Мне говорить нечего.
- А о чем вы беседовали с заключенной номер 5693?
Вася искоса взглянул на старшую надзирательницу. “Еще чего! Буду я ей рассказывать о Марии Евгеньевне, здрасте-приехали! Вот, оказывается, зачем нас держат в одной камере. Меня задумали превратить в стукача. Сволочи!”.
Молчание мальчика выводило немку из терпения. Она резко поднялась на ноги, устрашающе шлепнула стеком по голенищу сапога.
- Малыш! Пора тебе образумиться. Ты думаешь, что своим несогласием сотрудничать с нами противодействуешь лагерным порядкам. Ошибаешься! Ты и подобные тебе “оригиналы” давно уже на службе у Третьего рейха. Ты благоустраиваешь территорию...
- Работаю на песке...
- Ты на песке, а они... Они снабжают своей кровью наши полевые госпитали. Стоят, как говорится по-русски, на страже здоровья наших солдат. Тебя мы тоже направим на сдачу крови. И будешь, как они... Будешь до конца дней помнить, что своей кровью спасал немецких солдат - тех, кто убивал ваших отцов. Иди! Ты свободен!
Свободен...
От себя не освободишься. На воротах лагеря написано: “Работа делает свободным”. Вот для этого он свободен.
* * *
Коля просматривал бумаги, обнаруженные в походном металлическом ящичке на маслозаводе. Это были армейские книжки, солдатские треугольники, вырезки из газет. Одно из писем - за подписью представителя Красного креста Трайгера - было на немецком языке. Ради него Анатолий Петрович и вызвал Колю в штаб.
Трайгер писал Гертруде - вероятно, жене - в нейтральную Швейцарию, что его миссия проходит успешно. Ему уже удалось найти двух ребятишек, удивительным образом похожих на фотографии разыскиваемых американским миллионером Готлибом внуков-близнецов. Они вместе с родителями остались на той территории Польши, которая отошла к Советскому Союзу после договора Риббентроп - Молотов. И теперь, когда Готлиб переведет обусловленную сумму в Цюрихское отделения Рейхсбанка, детишки будут переданы посредникам для доставки в Нью-Йорк.
- По всей видимости, - сказал Анатолий Петрович, - немцы задумали какую-то хитрую авантюру по продаже наших детишек за рубеж.
- Ищут похожих...
- На кого похожих?
- По письму выходит, на тех, кого могут выкупить богатые родичи.
- Выходит так... А еще, Коля, выходит, что допрашивал этого Трайгера твой отец.
- Больше некому. Папа - старший переводчик, из дивизионной разведки.
- Тут ведь вот какая странность. Письмо есть, а конверта с адресом нет. И удостоверения личности немца мы не нашли. И еще... завернуто это письмо почему-то - как намек, что ли? - в газетную страницу. А газета - ваша, из Славянска.
- Покажите, - вздрогнул Коля. - Это... это, должно быть, статья о папе. О том, как дрался он с бандой Свища.
- Точно!
- Раньше она висела у нас в рамочке под стеклом, на стене... А потом... потом, когда уходил на фронт, взял с собой, чтобы...
- Понял, - кивнул Анатолий Петрович. - Чтобы не сочли тыловой крысой.
- Не сочли, надо думать.
- Вот-вот, Коля! Думать! Зачем он завернул письмо немца в газету со статьей о себе самом?
- Привет, наверное, хотел передать.
- А, может быть, смысл в другом? Ну, да ладно! Если жив, дознаемся.
Коля развернул на коленях сложенный вчетверо, почернелый на изгибах, газетный лист. И ему вновь, как до войны, захотелось еще раз прочитать о папе, взглянуть на его выцветший от времени портрет...
* * *
Черная ночь. Смена караула. Где-то приглушенно, у ворот концлагеря, залаяли собаки, встречая подъезжающую машину.
Васю лихорадило. Капли пота проступали у него на лбу. Он скрипел зубами, спазматически дергался телом.
Опять донимал его страшный сон.
...Он шел в тумане по рыхлому снегу. Шел, проваливаясь в скрипучее месиво по колено. Шел к расположенному за концлагерем лесу, где прятались партизаны. А с ними и рыжая лисица, мудрая и хитрая, не однажды приходящая в его ночные видения.
- Э-ге-гей! - позвал ее из потайного убежища.
Издали послышалось:
- Ты меня ищешь?
Вася вгляделся в приближающееся чудище. Из тумана выплыло нечто, похожее и на зверя, и на человека - двуногое существо с лисьей мордой. И мальчик, похолодев, признал ауфзеерку Бинц.
В страхе он отшатнулся, руками прикрыл лицо. Но старшая надзирательница отвела его руки мохнатыми лапками с острыми коготками. И мигом рассосался туман, стало видно далеко окрест. И он увидел... Он увидел свою маму...
- Мама! - закричал мальчик. - Не иди сюда! Здесь враги!
Но мама не слышала его предупреждений. Шла... шла к нему по снегу, с трудом переставляя ноги.
- Сыночек! Мой миленький! Как долго я тебе искала!
Он понял, что не кричит, а всего лишь издает невнятные горловые звуки. И еще понял: если маму не остановить, она тоже попадет в лапы ауфзеерки Бинц.
И тогда, сам не зная как, по какому-то волшебной силы желанию Вася вырастил незримую стену, прозрачную и непреодолимую. Между мамой и собой.
- Мама! Тебе сюда нельзя!
“Секрет”
