Мир глазами Наташи Шарымовой
Лицом к лицу
Наташа Шарымова и Алекс Либерман Фото: Steven Nelsen
Вернисаж вернисажем – позавчера, во вторник в Kings Highway Library в Бруклине - но мне бы хотелось, воспользовавшись этой выставкой Наташи Шарымовой, которая продлится еще два месяца, поговорить не об экспонатах, но об экспоненте, потому как ее художественная, журналистская, культуртрегерская, организаторская, меценатская и всякая прочая творческая активность, в которую она вкладывает «живу душу», представленной в экспозиции цифровой графикой не ограничивается. По диапазону своей разносторонней жизнедеятельности, по своему отзывчивому на все талантливое характеру, по своей неуемной натуре она вправду человек возрожденческого замеса. Можно только удивляться, как ее на все хватает.
Наташу я шапочно знал с питерских времен, где все мы были знакомы друг с другом, но тогда и там мы тусились в разных кругах, и круги эти - когда соприкасались, а когда нет. Я ближе знаком был с ее мужем Сашей Шарымовым, ответственным секретарем журнала «Аврора», где Лена Клепикова была редактором отдела прозы. Мы оба с Наташей хорошо знали Бродского, но по отдельности: Бродский не любил сводить своих знакомцев друг с другом. То же – с Довлатовым.
Здесь, в Америке, мы с Наташей близко сошлись совсем недавно - спасибо Сереже за эту посмертную услугу. Вот как было дело.
Мы с моим соавтором Еленой Клепиковой мастерили для московского издательства «РИПОЛ классик» книгу «Быть Сергеем Довлатовым. Трагедия веселого человека» - первую в нашем авторском сериале. Для трех вклеек с иллюстрациями искали фотографии. Много нам помогала Лена Довлатова – и не только с архивными снимками из семейного альбома, но и с мемуарными подробностями и сверкой фактов.
Выяснилось, что у наших общих с Сережей друзей Изи и Соломона Шапиро много не только воспоминаний о нем, но и редких, нигде прежде не печатавшихся снимков: те и другие вошли в книгу и печатались в «Русском базаре». Но самые большие сюрпризы нас ждали, когда к работе над книгой подключилась Наташа Шарымова - бескорыстно и с явным удовольствием. Ну, чисто добрая самаритянка!
Она и в Питере была такой и, на редкость чуткая к художественной эманации, брала под свое покровительство безвестных мастеров разных мастей, чем и славилась. А тут мало того, что предоставила нам свои замечательные снимки в каждую из трех вклеек, но и снимки, ею разысканные, раздобытые, идентифицированные либо отредактированные ввиду технически плохого качества оригиналов.
Именно благодаря Наташе в нашей книге появились такие замечательные отреставрированные ею фотки, как Довлатов, ведущий экскурсию в Пушкинских горах, где он работал сезонным гидом, или Лена и Сережа Довлатовы в здешнем русском ресторане по случаю очередной его публикации в «Нью-Йоркере».
А дальше произошло настоящее чудо. Судите сами.
Когда-то, считай в другой жизни, я делал вступительное слово на единственном творческом вечере Довлатова в России. Было это, как подсказывает мне педантичный Сережа (в его документальной «Невидимой книге») 13 декабря 1967 года в ленинградском Доме писателей имени Маяковского на улице Воинова. Кроме довлатовского свидетельства, ничего от этого вечера не сохранилось, а иные питерские окололитературные прихвостни всячески замалчивают мое в этом историческом вечере участие.
И тут вдруг оказывается, что Наташа Шарымова, фотоархивариус нашей ленинградской культурной жизни, включая питерский андеграунд, вовсю щелкала на этом вечере и посылает мне целую подборку снимков – самого Довлатова, читающего свои изумительные рассказы, и внимающих ему слушателей. А меня, выступающего с вступительным словом, так даже дважды засняла. Замечательная вышла полоса в тетрадке иллюстраций: Наташа, Сережа, Володя.
Так восстанавливается историческая справедливость.
Господи, как мы были молоды в тот вечер: Довлатову – 26, Соловьеву – 25, Шарымовой – 23. А какая Наташа соблазнительно красивая на том снимке – глаз не оторвать!
Попытался я уболтать Наташу Шарымову на воспоминания о человеке, которого она так хорошо знала по Питеру и Нью-Йорку и здесь встречалась на регулярной основе благодаря совместной работе в «Новом американце». Тем более, у нее не только сверхточный фотоглаз, но и поразительное чутье на людей - тот самый «инстинкт пророчески-слепой», о котором писал Тютчев. Ни в какую – наотрез!
Подробностей не знаю, но какая-то, думаю, гложет Наташу обида на Довлатова, а он был не всегда сдержан на язык (скорее наоборот), говоря о своих знакомых и даже друзьях и родных. Нас с Леной его талантливое злоречие как-то счастливо миновало, а потому – никаких обид.
Но вот что интересно: многие из обиженных настолько обидчивы, что посмертно мстят Довлатову, злословя его в своих мемуарах, а незлопамятная Наташа предпочитает молчать. Доброй души человек – редчайшее, штучное качество.
Зато – и тут начинается самое интересное – для следующей книги в этом сериале, или как сейчас говорят в Москве, «линейке» – «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества» - мне удалось Наташу разговорить на целую главу. Честно, я даже не знаю, что получилось у нас по жанру – интервью? беседа? разговор? диалог? По любому в этой книге о Бродском, которая вот-вот выйдет в Москве, Наташа Шарымова выступает на равных с автором правах – на соавторских.
Вот несколько всего фрагментов нашего с ней разговора – они хороши и сами по себе, а сейчас, в преддверии юбилея Бродского, как нельзя кстати. А весь наш диалог любопытствующий читатель найдет в книге.
ЛЕНИНГРАД.
С самого первого дня нашего знакомства я знала, что Иосиф безошибочно распознал свое предназначение, свой жизненный сценарий, точно понял свою роль. Чтобы определить это, не надо быть психологом или тонким знатоком человеческой природы: свой выбор, свой вектор, свое призвание, и, если хотите, «свою миссию» 18-летний Иосиф Бродский декларировал, манифестовал и внушал – сначала себе, а потом другим. Не заметить эту яркую и открытую позицию было невозможно.
Энергия молодого Иосифа была естественным образом сфокусирована, все его мысли, чувства - насколько я могу судить, конечно, - и поступки были подчинены одной цели: служению поэтической музе, простите за пафос. В этом выборе – выборе жизненного пути - не было расчета, но не было и сомнений. Выбранный путь был неизбежен, к чему бы он ни вел. И, если вы относились с симпатией к тем ранним творениям Иосифа, то чувствовали исходящую от него убежденность и обреченность. Со стороны вы видели человека, который знает, что делает.
Он тогда любил повторять слова Мандельштама, переданные ему Ахматовой: «Ко всему готов...».
Что еще в Бродском поражало?
Дерзость. Смелость, о которой, по-моему, никто не вспоминает. Об интеллектуальной или еще какой – да. Но об обычной – если смелость может быть обычной – нет. Он любил рискованные ситуации. Надеюсь, кто-нибудь из его геологического прошлого добавит детали. А в Ленинграде начала 60-х вместе с другом художником Гариком Гинзбургом-Восковым любил забираться на крыши заброшенных тогда соборов: Смольного или Спаса–на-Крови.
Пора, по-моему, рассмотреть структуру личности и гений Бродского профессионалу-психологу с позиций современной науки. То, что Иосиф представлял собой человеческую особь, иерархически определяемую, как Alfa-male, сомнений нет, но частности, подробности... В его присутствии – и это касается не только меня лично – хотелось быть/казаться умнее, остроумнее, тоньше, красивее, выше, если хотите.
Динамика личности и динамика внутреннего вулкана, который тогда бушевал у него в груди - необыкновенно интересно. Захватывающе!
НЬЮ-ЙОРК.
У Иосифа на Мортон-стрит не умолкал телефон. Но автоответчик он покупать не хотел: «Придется потом весь этот бред слушать...»
Иосиф был моим соседом по Вест-Виллиджу, семь минут ходьбы... Эта география объясняет в какой-то мере наше общение. Иногда мы случайно встречались на улице. Раз я увидела его на Бликер-стрит, около Шестой авеню, он рылся в коробках с джазовыми пластинками, этот магазин существует до сих пор.
Бродский приходил ко мне со своими гостями, русскими по преимуществу, появлялся на днях рождения и других посиделках. Думаю, если бы я жила в Вашингтон-Хайтс или Джерси-сити, Иосиф не добрался бы ко мне в гости.
Круг знакомых Иосифа постоянно здесь расширялся, но в сутках только 24 часа, значит, кто-то из прежних друзей-приятелей уходил на периферию... Но это же случается в жизни любого человека...
И у меня, и у вас, Володя, тоже есть друзья, которые были нам близки в прошлом, а сейчас - нет. Дело житейское.
Иосиф знал-чувствовал, что «бронзовеет», и в одну из наших последних встреч говорил с сожалением, что утрачивает масштаб человека...
Сформировавшись в России, Иосиф был в некотором смысле — по-русски — совершенно безбашленным, общинным, соборным человеком. При всех его гимнах индивидуализму. Эта русская соборность сидела у него внутри и руководила им, избегнув логического осознания и анализа. Вот откуда его чувство ответственности за всю мировую поэзию, когда он стал формировать «группу поддержки».
Или эта группа стала формироваться сама?
Нет, не только русские. Американцы, итальянцы, скандинавы, китайцы и т.д. Поэтический Интернационал из поэтов всех времен и народов, живых и мертвых. Он хотел, я думаю, вывести поэзию на новый уровень, отсюда все его заявления о том, что поэтическое творчество — высший вид человеческой деятельности.
Ни в коем случае это не было осознанным либо сознательным выбором, а скорее нечто на уровне инстинкта, подсознательное, химически-биологическое. Могу подтвердить свои догадки о внутренней мотивации Бродского тем, что Иосиф году в 90-ом или 91-ом вместе со своим студентом Эндрю Кэроллом занялся «литературным проектом», целью которого было распространение поэзии по американским городам и весям. Он мечтал о том, чтобы поэтические антологии продавались в супермаркетах по символическим ценам, а в гостиницах рядом с Библией лежали бы сборники стихов. Было разложено несколько тысяч поэтических книг в номерах американских отелей. Кажется, этот проект, хоть и вяло, функционирует до сих пор.
А помните, с каким энтузиазмом Бродский принял участие в акциях Poetry in Motion, когда в поездах нашей подземки были развешаны плакатики со стихами?
Да мало ли! Бродский был членом Совета Кафедрального собора St. John of Divine, а там был, помните, «поэтический уголок».
Составлял сборники, посвященные любимым поэтам. Принимал участие в конференциях. Всего не упомнишь. «Забота о поэзии», как он говорил, была для него не социальной ролью, а внутренней необходимостью.
Под конец этой статьи приведу конец нашего с Наташей Шарымовой разговора – того стоит.
- Наташа, вы встречались с великими мира сего — кого лично вы считаете самым-самым в искусстве?
- Кешу Смоктуновского
- А Бродский на каком месте?
- Рядом. Тоже — с нимбом. Тоже — рыжий.
- А кто произвел на вас самое сильное впечатление?
- Дюк Эллингтон. Вернее, его духи. Хвост — Алексей Хвостенко.
- А кто разочаровал при встрече?
- Никто.
- А кого из покойников вы позвали бы на свой день рождения, Наташа?
- Смоктуновского. Вместе с Соломкой, Саломеей, Суламифью, его женой, она, кажется, еще жива. Еще кого? Не по рангу. Марлен Дитрих, Эллигтона, Майлза Дэвиса, Толю Герасимова, Хвоста, Вику Беломлинскую, Ирину, мою сестру. И еще Леонардо, Данте и Бродского — пусть болтают друг с другом по-итальянски.
- Если только Ося выучил этот язык в Элизиуме. При жизни он его не знал.
Владимир Соловьев
comments (Total: 42)
И точнее Петра Вайля не скажешь: "...общее ощущение, которое возникает при чтении. Это даже не образ...скорее - масса или волна... Поле мощного магнетического воздействия...". А со дня издана её прошло ведь почти 15 лет, вот это - нетленка...
Книги Владимира Соловьева рассказывают не только и часто не столько о своих персонажах, сколько об авторе. ВС известен, как литературный полемист (критик), и как автор искреннего, нервного, на разрыв, повинительного романа с дразнящим для русского слуха названия "Три Еврея", где сам он - третий. Или первый? В Post mortem ВС позволяет себе литературные вольности: его герой - человек по имени Иосиф Бродский, но Боже вас упаси, читатель, если Вы полагаете героя полностью идентичным поэту Иосифу Бродскому: автор романа рассердится на вас. В новых книгах Соловьев с Еленой Клепиковой взяли на себя немилосердную миссию правдолюбов, журналистов-расследователей (кто хочет, может сказать сплетников) и прямописанно излагают личные, бытовые и литературно-касательные обстоятельства своих знаменитых друзей - с приложением документов и фото. Интересно? Не то слово! Действует гипнотически.
Полюса, полюса...
Точки... Мiра
На одном - Голгофа
На другом - власть и сила.
На одном- суды...
Этапы... лагеря...
И считая ступеньки, катится,
Глухо гремя,
Срубленная секирой,
Непокорная голова...
*
На другом... как из душа вода -
Блага...
И если совесть... прижать,
То и крошки с застолья,
Дьявол позволит собрать...
*
А совести нет,
То для тебя неважно
В каком летишь вираже,
Потому, что дна греха- нет уже.
*
И встают в очередь
К власти кормящей
Со списком заслуг -
Номера... пишут,
По утрам перекликаются...
И не каются.
*
Но вот слух прошёл -
Что на всех... не хватит.
Низы - не довольны-
Верхи... "всё знали",
Но, пока управляли...
*
Всмотрелись...внимательно-
На воротах табличка
"Ушла на Базу,
Буду не скоро -
не волнуйтесь разом"
*
И вот тут началось - как на зло,
В ход пошли заточки и... шило.
Кто был слабее - бежали...
Куда глядели глаза,
А руки их так дрожали,
Что в ОВИРе - не могли понять,
Никак.
Как можно? -
Мимо анкетных строчек
Всё заполнять?
*
Ну, и конфликт... конечно -
С властью - налицо-
Обещали - не дали.
Не власть, а... дерьмо.
05.04.2015 г.
Но как всякое художественное произведение , оно должно содержать неизбежный вымысел автора, а точнее это некий слепок реального с выдуманным (фантазия, мистика, просто неправда и т. д.) Точную рецептуру этого "блюда" знает только Он (автор). А выдаст ли кому? (Ноу-Хау !). И только время расставит всё на свои места... И читатель воспринимает его с позиции - интересно-неинтересно. Понравилось ли?
Но, если автор настаивает на том, что произведение документально по событиям и героям (реальным), то хотя бы элементарным законам физики оно должно следовать (иначе - фантазия!), а только потом ... логика, а далее можно говорить и про философию... И это так.
Вы утверждаете, что автор был вне, обозначенных им самим "полюсов". Но тогда где Он - автор? Покажите точку... пребывания автора, на "плоскости" того "бытия" и той "жизни", которую охватывали целиком "придворный" поэт и "опальный" поэт как два полюса этого мира. Всё остальное - внутри. И снаружи ничего нет ( или есть, но выдумка). И одного, та система, "задушила" в своих объятиях, другого помучив, изгнала, третий герой... "сошёл" на берег...
Я не хочу копаться в "деталях", и вытаскивать "чертей". Рецензий полно, можете ознакомиться.
Но, я предпочитаю собственное мнение и иду за своим ощущением. А оно мне говорит, что между Соловьёвым и Бродским остаются до си пор какие-то "внутренние" никому не известные... "считалки." И в принципе это нормально, т. к. и им "ничего человеческое не чуждо", и они же тоже люди.
Всего хорошего.