Остров по имени Бродский: мысли вразброд – и врасплох

Литературная гостиная
№13 (988)
Юбилейная книга о Бродском: 75! Своего рода юбилейный адрес в жанре и формате книги. Сие вовсе не значит, что юбилейное издание - сплошь панегирик юбиляру. Отнюдь. Юбилейная книга, но без юбилейного глянца. «Многоуважаемый шкап...» - не мой жанр. 
 
Приветствовал бы эту книгу юбиляр?
 
Без разницы. Эта книга не для него, а про него. Для живых, а не для мертвых.
 
Вспоминаю, однако, что со своих ленинградских дней рождения Ося сбегал незнамо куда: ищи ветра в поле. А в родном нашем городе так иногда сквозило, что человек терял самого себя. Идея двойничества пришлась трижды переименованному городу в самый раз. Был ли у Бродского двойник? И не один. Человек не равен самому себе, об этом и пойдет речь. 
Две большие разницы – идолопоклонство и любовь. Я следую завету моих далеких предков: не сотвори себе кумира. А потому, где и как могу, пытаюсь раскумирить и демифологизировать Бродского, в которого мы с Еленой Клепиковой были влюблены с давних питерских времен, когда общались с ним часто, тесно и на равных. 
 
Развенчание культа Бродского позарез – во имя любви к нему. Дабы спасти реального, знакомого, живого, близкого, любимого человека из-под завалов памятника, который должен быть разрушен, как Карфаген. ИБ – в данном случае JB (Joseph Brodsky) – часто повторял «plane of regard», то есть точка отсчета. Я избрал домашний plane of regard, интимный угол зрения. 
 
Целевая установка автора: создать трагический образ большого русского поэта, нигде не выпрямляя ни его поэтический путь, ни его человеческую судьбу. 
 
Внутреннее задание автора самому себе – дать сложный, противоречивый, оксюморонный, амбивалентный, парадоксальный портрет, даже если симпатики, фанаты и фанатики Бродского сочтут эту юбилейную книгу антиюбилейной и съедят меня живьем.
 
 Что ж, вызываю огонь на себя - мне не привыкать. За мной не заржавеет – хоть уже вечер, но еще не ночь. А потому скажу заранее: панегиристам Бродского лучше держаться подальше от этой юбилейно-антиюбилейной книги. Она не просто не для них – она им не по зубам. То есть не по мозгам.
 
Чтобы я заинтересован был только в согласных читателях? Ни в коем разе. Но не в тех, которые относят своих любимцев к секте неприкасаемых.
 
Задача не из легких: сделать из памятника человека, чтобы Бродский снова стал похожим на самого себя, а не на монумент, стащить его с пьедестала, пробиться сквозь «бронзы многопудье» и «мраморную слизь» к живому человеку, каким автор знал его в личку и близко, и к его великим стихам, которые я люблю с общей нашей ленинградской молодости. 
 
Пусть Бродский даже гений (допускаю), но не святой, а потому не «Житие святого Иосифа», но «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества». 
 
Нет, нет, не модная нынче патологография, но все-таки и не агиография! 
 
Да и не биография вовсе, хотя все признаки словесного байопика имеют место быть, но – портрет, которому авторизация покойника или его правопреемиков без надобности. 
 
Портрет Бродского, несколько отличный от его автопортретов в стихах и рисунках. На одном в лавровом венке – однако! 
В разговорах с друзьями он был более самокритичен, называл себя монстром и исчадием ада, пусть и не без кокетства:
- Достаточно взглянуть в зеркало... Достаточно припомнить, что я натворил в этой жизни с разными людьми.
Прошу прощения за старомодный термин: когнитивный диссонанс. 
 
Вот еще одна ссылка на моего героя:  
Чeловек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант... 
А надо бы все время себя спрашивать: 
- Не говно ли я?
 
«И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» — вот классическая формула поэта, увы. 
Кто из них время от времени не впадал в ничтожество? А из нас? 
 
Можно привести длинный список поэтов, которых никак уж не назовешь святыми: злослов и всеобщий обидчик (включая своего будущего убийцу) Лермонтов, картежный шулер Некрасов, Фет, который довел до самоубийства брюхатую от него бесприданницу, отказавшись жениться, предавший Мандельштама в разговоре со Сталиным Пастернак, да и сам Мандельштам, заложивший на допросах читателей и слушателей его антисталинского стиха – мало ли! 
 
Бродский – не исключение. Что нисколько не умаляет его поэтического подвига, благодаря которому он стал вровень с классиками русского стиха, одним из трех лучших наших поэтов прошлого века. 
 
Третьим – не только хронологически. С моей точки зрения, он уступает Мандельштаму и Пастернаку по богатству эмоциональной палитры и значению в отечественной поэзии, но его голос – самый трагический, он возвел трагедию на античный уровень. Его лучшие стихи, типа «Разговора с Небожителем», - для меня вровень с драмами Софокла. 
Разговаривая с Небожителем, Бродский низвел трагедию до уровня своей биографии — «Трагедия – событие биографическое», по его словам — и возвел катастрофу своей жизни на уровень античной трагедии.  
 
В книге «Быть Иосифом Бродским» дан не триумф, а трагедия поэта. Трагедия — его муза и питательная среда его триумфа. Его личная трагедия стала его триумфом, не перестав быть трагедией. 
 
«Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры», — провидчески писал князь Петр Вяземский о Бродском. 
 
Лавровые листья его нобелевского венка интересуют автора этой книги в последнюю очередь, если интересуют вообще. Разве что предпринятые Бродским усилия для получения высшей на земле награды, которые дорогого ему стоили и дорого обошлись, но он был сам себе суперменеджер, саморекламист и, словами Ахматовой, не про него сказанным, «виртуозный ловец человеков», по-здешнему — «useful people»: от Сьюзен Зонтаг и Роберта Страуса до супругов Либерман, много поспособствовавших получению Премии, несомненно, им заслуженной и вымечтанной с давних питерских времен, судя по французскому стишку, сочиненному им на заре туманной юности без никакого знания французского языка: 
Prix Nobel?
Oui, ma belle.
 
В ожидании Нобеля он прожил всю свою сознательную жизнь вплоть до ее присуждения – не он один, но ИБ больше других, такая страсть не может быть односторонней, не может не быть вознаграждена.
 
Не знаю, буду ли верно понят, да мне все равно: Премию он получил не только за свой великий талант, но и за великое ее вожделение.
 
Не будь Нобельки, Бродский на нашей с ним географической родине котировался бы высоко, но не выше, чем другие поэты-современники – в одном ряду с Ахмадулиной, Окуджавой, Евтушенко, Вознесенским, Высоцким, Коржавиным, Самойловым и проч. Как знать, может даже ступенькой ниже иных из них. Стокгольм выдал ему охранную грамоту и закрепил за ним первое место в современной русской поэзии – в большом отрыве от остальных. 
 
Вот одна довольно значимая и знаковая встреча весной 71-го в Доме творчества в Комарово, где я «творил», а точнее строчил свою книгу о болдинском Пушкине, которую в следующем году защитил как кандидатскую диссертацию. 
Одна из шести глав в этой книге посвящена скрытым связям Пушкина с иенскими романтиками и Шеллингом, их теоретическим вождем, – в противоположность самоочевидным и к 30-му году исчерпанным французским связям. ИБ слушал жадно, поглощая новую информацию, но, когда зашла речь о болдинских пьесах, ошибочно именуемых «маленькими трагедиями», самым решительным образом заявил, что все это от лукавого, просто Пушкину было никак не остановиться – все четыре пьесы написаны на инерции белого стиха.
 
Я сказал, что это немыслимое упрощение. 
 
«А немецкие связи Пушкина – натяжка», — огрызнулся ИБ, но, полистав «Бруно» Шеллинга (издание 1908 года), попросил до вечера. Книжка небольшая, но я был удивлен, когда к вечеру, уезжая в Ленинград, он действительно ее вернул:
– Жаль, что немчура. В остальном – приемлем.
 
 Я не сразу понял, что читатель ИБ никакой, о чем спустя пару лет написал в «Трех евреях». ИБ схватывал содержание на лету, с первых двадцати–тридцати страниц, его редко хватало до середины, а целиком прочел, думаю, считанные книги (если прочел). Не читатель, а улавливатель смысла. Sapienti sat – адекватная формула ИБ как читателя. Да и как слушателя.  
Недели две спустя, уже в Л-де, я убедился, что Шеллинг им освоен – на нужном ему уровне, ни больше, ни меньше.
 
Книгоглотатель, потребитель мировой культуры, улавливатель смысла, он был похож на кота, который в разнотравье выбирает именно ту траву, которая в данный момент позарез его организму. У Шеллинга, как выяснилось, ИБ обнаружил две такие «травки»: настойчивое противопоставление чувства – рассудку и определение свободы как испытания человека, а мой любимый у Шеллинга афоризм – «В человеке природа снимает с себя ответственность и перекладывает ее на плечи homo sapiens» – повторил вслед за мной с явным удовольствием, запоминая. 
 
Я тогда носился с Шеллингом и навязывал его всем знакомым, но один только ИБ купился. Не считая Пушкина, который купился на самого Шеллинга — согласно моей гипотезе. 
 
Кто в диссертации своей
Нам доказать хотел, что Пушкин –
Шеллингианец? Кто злодей?.. 
 
- писал Саша Кушнер в своем стихотворении «К портрету В.И.С.» - то есть к моему портрету. 
 
Само собой, не один Бродский, но Бродский в большей мере – в разы! -  чем кто-либо другой повлиял на судьбу двух супругов-писателей, которые вломились в литературу как сольными, так и соавторскими опусами. Сначала – в России – как критики-эссеисты, потом – в Америке, где состоялись как политологи, публицисты, прозаики и мемуаристы.
 
Отчасти, но по большей части это связано с топографией. Живи мы в Москве, зная и любя его стихи, как редко там кто, будь даже его фанатами, но не под гипнозом этого во всех отношениях незаурядного, редкостного, необычного и своеобычного человека. Мало читать его стихи, надо было слушать их в его шаманско-канторском исполнении. Надо было видеть и слышать его, дружить с ним, любить его. 
 
Да, род влюбленности, если хотите. Само присутствие в нашей среде человека, отмеченного таким обалденным, искрометным, штучным талантом, повышало планку, которую мы сами устанавливали перед собой. Не для того, чтобы сравняться с гением, что невозможно по определению, но чтобы жить и писать согласно его инстинктам, принципам и критериями. Из которых главный – величие замысла.
 
Ахматову поразило это определение Бродского. Пусть он и позаимствовал его у своих предшественников в мировой литературе. У того же, например, Фолкнера, который свой великий роман «Шум и ярость» называл «моим самым прекрасным, самым блистательным поражением». 
 
И разъяснял, что имеет в виду: «Лучшее в моем представлении – это поражение. Попытаться сделать то, чего сделать не можешь, даже надеяться не можешь, что получится, и все-таки попытаться. Вот это и есть для меня успех». 
 
Наша с Леной дружба с Осей была на равных, без никакого пиетета, улица с двусторонним движением. Я встречался с ним чаще, чем Лена, зато с Леной их связывали не только дружеские, но и лирические отношения. Недаром в классном фильме «Остров по имени Бродский» Сергея Бравермана на Первом канале, где мы с ней – главные рассказчики, Лена названа в титрах подругой юности поэта, хотя по возрасту скорее все-таки молодости. Мы были младшими современниками наших друзей – Бориса Абрамовича Слуцкого, Анатолия Васильевича Эфроса, Булата, Фазиля, Юнны, даже Бродского и Довлатова, хотя возрастная разница с этими нашими двойными – по Питеру и Нью-Йорку – земляками всего ничего. 
Ося относился к нам с Леной  как старший к младшим — дружески, по-братски, заботливо, ласково, нежно, с оттенком покровительства, самому себе на удивление.
 
Честно: будучи влюблены в Бродского, мы с Леной купались в этой его старшебратской любви, вызывая зависть и раздражение кой у кого из нашей питерской мишпухи, имена опускаю, что мне теперь до этих окололитературных безобразников!   
 
Без Бродского наша жизнь – не только литературная — сложилась бы иначе. Но и мы сыграли кое-какую роль в его в жизни – отнюдь не эпизодическую. Доказательства не требуются, а свидетельства разбросаны по всей этой книге о нем. Я уж не говорю о таких мелочах, как то, что Лена Клепикова, редактор прозы в журнале «Аврора», пыталась устроить ему небольшой заработок, дав на внутреннюю рецензию рукопись из «потока», а я через своего приятеля Яшу Длуголенского организовал публикацию его стихов в газете для детей «Ленинские искры»: везет детям! 
 
Но вот эпизод, который долгие годы казался мне странным, загадочным, непонятным, пока я в конце концов, спустя многие годы, совсем недавно, не врубился. А дело было так. 
 
Как-то я сказал ему, что его «Шествие» меня не очень впечатляет. 
 
«Меня — тоже», — мгновенно откликнулся Ося, который обгонял не только других поэтов, но и самого себя. Читатели еле поспевали за ним. 
 
Я тогда балдел от его новых стихов: «Я обнял эти плечи...», «Отказом от скорбного перечня...», «Anno Domini», «К Ликомеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили...», «Подсвечник», «Империя – страна для дураков», «Письмо в бутылке» — да мало ли! И тут вдруг Ося зовет меня в свою «берлогу» и под большим секретом вручает рукопись «Остановки в пустыне» чтобы я помог с составом. Несколько дней кряду, забросив все дела, мы с Леной корпели над его машинописью, делали заметки на полях, переставляли стихи. Потом мы с ним часами сидели, меня повело, я был в ударе, обсуждали чуть не каждый «стиш».
- Поработали на славу, — сказал Бродский в дверях, прощаясь.
 
Спустя какое-то время Ося приносит мне изданную в Нью-Йорке книгу, благодарит за то, что я ему очень помог советами. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не воспользовался. 
 
Не то чтобы я обиделся, но был в некотором недоумении. Пока до меня с таким опозданием не дошло, в чем дело: Ося дал мне «Остановку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор. 
 
Нет, это не был розыгрыш! Выписываю из «Капитанской дочки»: «Известно, что сочинители иногда, под видом советов, ищут благосклонного слушателя». А уж благосклонности мне было не занимать! 
 
Бродскому не терпелось узнать, какое его книга произведет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.
Произвела.
 
Из будущей книги «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества. Юбилейное издание». Москва, РИПОЛ классик, весна 2015
 
 Владимир Соловьев

comments (Total: 25)

Чем все это кончится? Или кончается? К этому, боюсь, идет. Про писателей читать интереснее, чем самих писателей. А тем более поэтов - кому сейчас нужны стихи! Я думаю, на это и расчитывают авторы, типа Соловьева. На спекулятивный интерес. Его книга про Довлатова выпущена на волне интереса к прозе самого Довлатова. Так было и с томом переписки Довлатова с Ефимовым, против которого вдова возражала. А теперь вот книга про Бродского, пользуясь его юбилеем. Да еще с пикантными деталями его жизни. Даже если она талантлива и мыслей навалом. Думаете, я исключение? По себе и сужу и тоже куплю эту книгу. Как купил "Довлатова" Соловьева с Клепиковой. Но еще не раскрывал - недосуг. Зато обложка красивая, эффектная.

edit_comment

your_name: subject: comment: *
А зачем писать про поэта, когда он адекватно выражается в своих стихах? Да и сам интерес к нему мне кажется бульварным. Чего ворошить чужое белье? Я не поклонник ни Бродского, ни Довлатова, о которых пишет Соловьев, но пусть бы лучше писал о самом себе? Если, конечно, у него есть к тому склонность и достаточно таланта.

edit_comment

your_name: subject: comment: *
А еще недавно был мемуар Клепиковой на ту же тему, про того же героя и ссылка на ту же книгу. До чего разные авторы! Если вся книга на таком уровне, стоит ее приобрести. В качестве приложения к тому Бродского. Типа комментария к его не всегда внятной поэзии. Но поэзии это необязательно - быть внятной. Иное дело - проза.

edit_comment

your_name: subject: comment: *
Сплошняк удовольствия от Соловьева - сначала его телеразговор с Грантом, а теперь вот эта статья. Как говорит, так и пишет - свободно, ни на кого не оглядываясь. Разве что на Бродского - есть на кого равняться! А какие перлы, какая прелесть: "... писал князь Петр Вяземский о Бродском". Спасибо!

edit_comment

your_name: subject: comment: *
Уважаемый Владимир! Вы пишите, что следуете в книге "принципам и критериям " Бродского, "из которых главный – величие замысла". Но последнее, на мой взгляд, если и справедливо, то только, и исключительно только, для великих художников, какими и были Ахматова и Бродский. И это потому, что они своим художественным талантом могли достойно заполнить это "величие замысла".
А в чём величие Вашего замысла? Я далек от мысли, что замысел этот как раз в том, чтобы - "раскумирить", показать "каким он парнем был", что и он тоже... из "плоти и кости" как и все мы?
И Вы же знаете, что не "Боги горшки обжигают", а люди... и , что "Богу - богово, а Кесарю - кесарево", а у поэта, как Творца, иное предназначение..., хотя жизнь заставляет ... "обжигать" и не только "горшки".
На могильном камне Тарковского в Сент-Женевьев-де-Буа можно прочесть: "Человеку, который увидел ангела..." , а, по-моему, про Бродского можно было бы сказать: "Это человек, который узрел не только ангела, но и Бога..."
В своей Нобелевской речи Он много времени посвятил тому, чтобы объяснить слушателям смысл известной фразы Достоевского - "красота спасёт мир", терпеливо поясняя, что этическое следует за эстетическим и вытекает из него, а творческий процесс... подобен наркотической зависимости..., в которую поэт и впадает.
И " не творите себе кумира" , но пытайтесь увидеть... творца.
Всего хорошего. Творческих успехов Вам!

edit_comment

your_name: subject: comment: *

1 2 3
Наверх
Elan Yerləşdir Pulsuz Elan Yerləşdir Pulsuz Elanlar Saytı Pulsuz Elan Yerləşdir