Остров по имени Бродский: мысли вразброд – и врасплох
Литературная гостиная
Юбилейная книга о Бродском: 75! Своего рода юбилейный адрес в жанре и формате книги. Сие вовсе не значит, что юбилейное издание - сплошь панегирик юбиляру. Отнюдь. Юбилейная книга, но без юбилейного глянца. «Многоуважаемый шкап...» - не мой жанр.
Приветствовал бы эту книгу юбиляр?
Без разницы. Эта книга не для него, а про него. Для живых, а не для мертвых.
Вспоминаю, однако, что со своих ленинградских дней рождения Ося сбегал незнамо куда: ищи ветра в поле. А в родном нашем городе так иногда сквозило, что человек терял самого себя. Идея двойничества пришлась трижды переименованному городу в самый раз. Был ли у Бродского двойник? И не один. Человек не равен самому себе, об этом и пойдет речь.
Две большие разницы – идолопоклонство и любовь. Я следую завету моих далеких предков: не сотвори себе кумира. А потому, где и как могу, пытаюсь раскумирить и демифологизировать Бродского, в которого мы с Еленой Клепиковой были влюблены с давних питерских времен, когда общались с ним часто, тесно и на равных.
Развенчание культа Бродского позарез – во имя любви к нему. Дабы спасти реального, знакомого, живого, близкого, любимого человека из-под завалов памятника, который должен быть разрушен, как Карфаген. ИБ – в данном случае JB (Joseph Brodsky) – часто повторял «plane of regard», то есть точка отсчета. Я избрал домашний plane of regard, интимный угол зрения.
Целевая установка автора: создать трагический образ большого русского поэта, нигде не выпрямляя ни его поэтический путь, ни его человеческую судьбу.
Внутреннее задание автора самому себе – дать сложный, противоречивый, оксюморонный, амбивалентный, парадоксальный портрет, даже если симпатики, фанаты и фанатики Бродского сочтут эту юбилейную книгу антиюбилейной и съедят меня живьем.
Что ж, вызываю огонь на себя - мне не привыкать. За мной не заржавеет – хоть уже вечер, но еще не ночь. А потому скажу заранее: панегиристам Бродского лучше держаться подальше от этой юбилейно-антиюбилейной книги. Она не просто не для них – она им не по зубам. То есть не по мозгам.
Чтобы я заинтересован был только в согласных читателях? Ни в коем разе. Но не в тех, которые относят своих любимцев к секте неприкасаемых.
Задача не из легких: сделать из памятника человека, чтобы Бродский снова стал похожим на самого себя, а не на монумент, стащить его с пьедестала, пробиться сквозь «бронзы многопудье» и «мраморную слизь» к живому человеку, каким автор знал его в личку и близко, и к его великим стихам, которые я люблю с общей нашей ленинградской молодости.
Пусть Бродский даже гений (допускаю), но не святой, а потому не «Житие святого Иосифа», но «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества».
Нет, нет, не модная нынче патологография, но все-таки и не агиография!
Да и не биография вовсе, хотя все признаки словесного байопика имеют место быть, но – портрет, которому авторизация покойника или его правопреемиков без надобности.
Портрет Бродского, несколько отличный от его автопортретов в стихах и рисунках. На одном в лавровом венке – однако!
В разговорах с друзьями он был более самокритичен, называл себя монстром и исчадием ада, пусть и не без кокетства:
- Достаточно взглянуть в зеркало... Достаточно припомнить, что я натворил в этой жизни с разными людьми.
Прошу прощения за старомодный термин: когнитивный диссонанс.
Вот еще одна ссылка на моего героя:
Чeловек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант...
А надо бы все время себя спрашивать:
- Не говно ли я?
«И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» — вот классическая формула поэта, увы.
Кто из них время от времени не впадал в ничтожество? А из нас?
Можно привести длинный список поэтов, которых никак уж не назовешь святыми: злослов и всеобщий обидчик (включая своего будущего убийцу) Лермонтов, картежный шулер Некрасов, Фет, который довел до самоубийства брюхатую от него бесприданницу, отказавшись жениться, предавший Мандельштама в разговоре со Сталиным Пастернак, да и сам Мандельштам, заложивший на допросах читателей и слушателей его антисталинского стиха – мало ли!
Бродский – не исключение. Что нисколько не умаляет его поэтического подвига, благодаря которому он стал вровень с классиками русского стиха, одним из трех лучших наших поэтов прошлого века.
Третьим – не только хронологически. С моей точки зрения, он уступает Мандельштаму и Пастернаку по богатству эмоциональной палитры и значению в отечественной поэзии, но его голос – самый трагический, он возвел трагедию на античный уровень. Его лучшие стихи, типа «Разговора с Небожителем», - для меня вровень с драмами Софокла.
Разговаривая с Небожителем, Бродский низвел трагедию до уровня своей биографии — «Трагедия – событие биографическое», по его словам — и возвел катастрофу своей жизни на уровень античной трагедии.
В книге «Быть Иосифом Бродским» дан не триумф, а трагедия поэта. Трагедия — его муза и питательная среда его триумфа. Его личная трагедия стала его триумфом, не перестав быть трагедией.
«Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры», — провидчески писал князь Петр Вяземский о Бродском.
Лавровые листья его нобелевского венка интересуют автора этой книги в последнюю очередь, если интересуют вообще. Разве что предпринятые Бродским усилия для получения высшей на земле награды, которые дорогого ему стоили и дорого обошлись, но он был сам себе суперменеджер, саморекламист и, словами Ахматовой, не про него сказанным, «виртуозный ловец человеков», по-здешнему — «useful people»: от Сьюзен Зонтаг и Роберта Страуса до супругов Либерман, много поспособствовавших получению Премии, несомненно, им заслуженной и вымечтанной с давних питерских времен, судя по французскому стишку, сочиненному им на заре туманной юности без никакого знания французского языка:
Prix Nobel?
Oui, ma belle.
В ожидании Нобеля он прожил всю свою сознательную жизнь вплоть до ее присуждения – не он один, но ИБ больше других, такая страсть не может быть односторонней, не может не быть вознаграждена.
Не знаю, буду ли верно понят, да мне все равно: Премию он получил не только за свой великий талант, но и за великое ее вожделение.
Не будь Нобельки, Бродский на нашей с ним географической родине котировался бы высоко, но не выше, чем другие поэты-современники – в одном ряду с Ахмадулиной, Окуджавой, Евтушенко, Вознесенским, Высоцким, Коржавиным, Самойловым и проч. Как знать, может даже ступенькой ниже иных из них. Стокгольм выдал ему охранную грамоту и закрепил за ним первое место в современной русской поэзии – в большом отрыве от остальных.
Вот одна довольно значимая и знаковая встреча весной 71-го в Доме творчества в Комарово, где я «творил», а точнее строчил свою книгу о болдинском Пушкине, которую в следующем году защитил как кандидатскую диссертацию.
Одна из шести глав в этой книге посвящена скрытым связям Пушкина с иенскими романтиками и Шеллингом, их теоретическим вождем, – в противоположность самоочевидным и к 30-му году исчерпанным французским связям. ИБ слушал жадно, поглощая новую информацию, но, когда зашла речь о болдинских пьесах, ошибочно именуемых «маленькими трагедиями», самым решительным образом заявил, что все это от лукавого, просто Пушкину было никак не остановиться – все четыре пьесы написаны на инерции белого стиха.
Я сказал, что это немыслимое упрощение.
«А немецкие связи Пушкина – натяжка», — огрызнулся ИБ, но, полистав «Бруно» Шеллинга (издание 1908 года), попросил до вечера. Книжка небольшая, но я был удивлен, когда к вечеру, уезжая в Ленинград, он действительно ее вернул:
– Жаль, что немчура. В остальном – приемлем.
Я не сразу понял, что читатель ИБ никакой, о чем спустя пару лет написал в «Трех евреях». ИБ схватывал содержание на лету, с первых двадцати–тридцати страниц, его редко хватало до середины, а целиком прочел, думаю, считанные книги (если прочел). Не читатель, а улавливатель смысла. Sapienti sat – адекватная формула ИБ как читателя. Да и как слушателя.
Недели две спустя, уже в Л-де, я убедился, что Шеллинг им освоен – на нужном ему уровне, ни больше, ни меньше.
Книгоглотатель, потребитель мировой культуры, улавливатель смысла, он был похож на кота, который в разнотравье выбирает именно ту траву, которая в данный момент позарез его организму. У Шеллинга, как выяснилось, ИБ обнаружил две такие «травки»: настойчивое противопоставление чувства – рассудку и определение свободы как испытания человека, а мой любимый у Шеллинга афоризм – «В человеке природа снимает с себя ответственность и перекладывает ее на плечи homo sapiens» – повторил вслед за мной с явным удовольствием, запоминая.
Я тогда носился с Шеллингом и навязывал его всем знакомым, но один только ИБ купился. Не считая Пушкина, который купился на самого Шеллинга — согласно моей гипотезе.
Кто в диссертации своей
Нам доказать хотел, что Пушкин –
Шеллингианец? Кто злодей?..
- писал Саша Кушнер в своем стихотворении «К портрету В.И.С.» - то есть к моему портрету.
Само собой, не один Бродский, но Бродский в большей мере – в разы! - чем кто-либо другой повлиял на судьбу двух супругов-писателей, которые вломились в литературу как сольными, так и соавторскими опусами. Сначала – в России – как критики-эссеисты, потом – в Америке, где состоялись как политологи, публицисты, прозаики и мемуаристы.
Отчасти, но по большей части это связано с топографией. Живи мы в Москве, зная и любя его стихи, как редко там кто, будь даже его фанатами, но не под гипнозом этого во всех отношениях незаурядного, редкостного, необычного и своеобычного человека. Мало читать его стихи, надо было слушать их в его шаманско-канторском исполнении. Надо было видеть и слышать его, дружить с ним, любить его.
Да, род влюбленности, если хотите. Само присутствие в нашей среде человека, отмеченного таким обалденным, искрометным, штучным талантом, повышало планку, которую мы сами устанавливали перед собой. Не для того, чтобы сравняться с гением, что невозможно по определению, но чтобы жить и писать согласно его инстинктам, принципам и критериями. Из которых главный – величие замысла.
Ахматову поразило это определение Бродского. Пусть он и позаимствовал его у своих предшественников в мировой литературе. У того же, например, Фолкнера, который свой великий роман «Шум и ярость» называл «моим самым прекрасным, самым блистательным поражением».
И разъяснял, что имеет в виду: «Лучшее в моем представлении – это поражение. Попытаться сделать то, чего сделать не можешь, даже надеяться не можешь, что получится, и все-таки попытаться. Вот это и есть для меня успех».
Наша с Леной дружба с Осей была на равных, без никакого пиетета, улица с двусторонним движением. Я встречался с ним чаще, чем Лена, зато с Леной их связывали не только дружеские, но и лирические отношения. Недаром в классном фильме «Остров по имени Бродский» Сергея Бравермана на Первом канале, где мы с ней – главные рассказчики, Лена названа в титрах подругой юности поэта, хотя по возрасту скорее все-таки молодости. Мы были младшими современниками наших друзей – Бориса Абрамовича Слуцкого, Анатолия Васильевича Эфроса, Булата, Фазиля, Юнны, даже Бродского и Довлатова, хотя возрастная разница с этими нашими двойными – по Питеру и Нью-Йорку – земляками всего ничего.
Ося относился к нам с Леной как старший к младшим — дружески, по-братски, заботливо, ласково, нежно, с оттенком покровительства, самому себе на удивление.
Честно: будучи влюблены в Бродского, мы с Леной купались в этой его старшебратской любви, вызывая зависть и раздражение кой у кого из нашей питерской мишпухи, имена опускаю, что мне теперь до этих окололитературных безобразников!
Без Бродского наша жизнь – не только литературная — сложилась бы иначе. Но и мы сыграли кое-какую роль в его в жизни – отнюдь не эпизодическую. Доказательства не требуются, а свидетельства разбросаны по всей этой книге о нем. Я уж не говорю о таких мелочах, как то, что Лена Клепикова, редактор прозы в журнале «Аврора», пыталась устроить ему небольшой заработок, дав на внутреннюю рецензию рукопись из «потока», а я через своего приятеля Яшу Длуголенского организовал публикацию его стихов в газете для детей «Ленинские искры»: везет детям!
Но вот эпизод, который долгие годы казался мне странным, загадочным, непонятным, пока я в конце концов, спустя многие годы, совсем недавно, не врубился. А дело было так.
Как-то я сказал ему, что его «Шествие» меня не очень впечатляет.
«Меня — тоже», — мгновенно откликнулся Ося, который обгонял не только других поэтов, но и самого себя. Читатели еле поспевали за ним.
Я тогда балдел от его новых стихов: «Я обнял эти плечи...», «Отказом от скорбного перечня...», «Anno Domini», «К Ликомеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили...», «Подсвечник», «Империя – страна для дураков», «Письмо в бутылке» — да мало ли! И тут вдруг Ося зовет меня в свою «берлогу» и под большим секретом вручает рукопись «Остановки в пустыне» чтобы я помог с составом. Несколько дней кряду, забросив все дела, мы с Леной корпели над его машинописью, делали заметки на полях, переставляли стихи. Потом мы с ним часами сидели, меня повело, я был в ударе, обсуждали чуть не каждый «стиш».
- Поработали на славу, — сказал Бродский в дверях, прощаясь.
Спустя какое-то время Ося приносит мне изданную в Нью-Йорке книгу, благодарит за то, что я ему очень помог советами. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не воспользовался.
Не то чтобы я обиделся, но был в некотором недоумении. Пока до меня с таким опозданием не дошло, в чем дело: Ося дал мне «Остановку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор.
Нет, это не был розыгрыш! Выписываю из «Капитанской дочки»: «Известно, что сочинители иногда, под видом советов, ищут благосклонного слушателя». А уж благосклонности мне было не занимать!
Бродскому не терпелось узнать, какое его книга произведет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.
Произвела.
Из будущей книги «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества. Юбилейное издание». Москва, РИПОЛ классик, весна 2015
Владимир Соловьев
comments (Total: 25)
Поздний вечер - к ночи гнул.
Месяц, кутаясь в тумане,
Карту неба развернул -
Звёзды сеял по порядку,
Те в созвездья - улеглись.
На окраине... в избушке -
Вурдалаки - собрались.
*
Стол накрыт, застолье полно,
Водят дружно хоровод.
Чуют изверги, что скоро
Стукнет юбилейный год.
Как не вспомнить -
Ведь когда-то так сосали кровь его.
А теперь, слезу пуская,
Могут пожалеть того...
Что Иосифом назвали.
*
У холодных вод Невы.
Голова его кружилась -
Жизнь текла наоборот...
Ну, а как там было можно...
Чёрт и тот не разберёт.
*
Тускло свечи горели в тиши -
Комнат,
Колыхалось пламя
И не видно теней
На оконной раме,
И на стенах не видно.
Откуда ж -- им-- взяться?
Не отбрасывает тень это братство...
Час пробило и начали садиться,
Помычали немного,
Стали бесу копытом молиться.
Вдруг как чёрт из табакерки
Появился ОН, опрокинул все тарелки,
Мордой бил об стол,
Ну и сброд весь конечно зашикал:
По какому праву и кто пустил??? -
Скатерть белую всю залил!
Вино красное потекло по ней,
Что ж, испортил праздник нам,
Ты - злодей.
ОН послал их на три буквы в пять,
И лупил их... и гонял опять.
А потом взял ржавую вилку
И всадил в ладонь вурдалака
С лысеющим затылком:
По самые некуда, и не балуй,
Аж в стол вошла, достанут... не скоро -
Ушла не чуя конца,
По самые, как говорят, помидоры.
Далее, карты краплёные рвал
На части, они ж мастаки... по обману
В этой, и другой... части.
И чем бы закончился этот сходняк?
Вряд ли кто знает - И как?
*
Тут зорька забрезжила,
Солнце... встает.
Нечистая сила вся в щели прёт,
И в воздухе испаряется,
Прохожие лишь удивляются,
Что что-то шипело,
И вот... нет.
*
Иосиф на облаке плыл в вышине,
Смеялся как в детстве до слез,
Но смеха не слышал никто,
Он - вдалеке...
31.03.2015.г.
В подворотне не бойко
Шла торговля в развес.
Пылью мрамора и опилками бронзы
Управлял разновес:
Наждаками то спилено,
Вплоть до самой... души.
Что осталось от памяти? -
Пьедесталы одни...
*
Посчитаться решили -
К фифти-фифти пришли...
Ну вот бронзу спилили..
И - уже молодцы!
Ну, а мрамора пыль -
Хоть и спроса нету,
Мы не бросим в утиль,
А добавили к цветмету в пакеты.
*
Продается неважно.
И читатель не тот...
Но Иосиф от Туда...
Всё простит, всё поймёт.
30.03.2015 г.
Диалог Воланда и Берлиоза (из романа "Мастер и Маргарита" М. А. Булгакова).
"...Ведь говорил я ему тогда за завтраком..."
"...Берлиоз выпучил глаза. "За завтраком... Канту?.. Что это он плетет ?" - подумал он."
- Вот тут, уважаемый Наум, -как раз ни опечатки, ни игры - всё так и было... на самом деле. И нет сомнений.
Но вот вопрос: "Где начинается и кончается... эта увиденная вами "игра"? В книге?