“МуЧительнаЯ” еврейскаЯ тема в стихах Бориса Слуцкого (Отрывок из книги)

Слуцкий на фронте боролся за уничтожение нацистского антисемитизма и потерял почти всех своих родственников в кровавой бойне, а дома его ждал ужесточившийся советский антисемитизм. Горько сознавать, что в конце войны, как мы уже знаем, советские солдаты и офицеры-евреи пытались скрывать от зарубежных собратьев факт антисемитизма на родине. Друг Слуцкого, поэт Владимир Корнилов в своих воспоминаниях писал, что еврейская тема была для Слуцкого “одной из самых мучительных” и что стихи на эту тему у него очень сильные. Не вызывает сомнения, что советский антисемитизм явился одной из причин мировоззренческого перелома Слуцкого в конце шестидесятых годов. При этом он различал государственный и бытовой антисемитизм. Впрочем, они взаимосвязаны.
Если почти со всеми стихами Слуцкого на еврейскую тему русский читатель познакомился много лет спустя после их написания, то стихотворение “Как убивали мою бабку” появилось в журнале “Юность” в 1963 году. Немцы и полицаи собрали евреев около здания горбанка в Харькове и повели их убивать:

А бабка, маленькая, словно атом,
семидесятилетняя бабка моя
крыла немцев,
ругала матом,
кричала немцам о том, где я.
Она кричала: — Мой внук на фронте,
вы только посмейте,
только троньте!
Слышите,
наша пальба слышна! —
...........................................................
Из каждого окна
шумели Ивановны и Андреевны,
плакали Сидоровны и Петровны:
— Держись, Полина Матвеевна!
Кричи на них. Иди ровно! —
Они шумели:
— Ой, що робыть
з отым нимцем, нашим ворогом! —
Поэтому бабку решили убить,
пока ещё проходили городом.
Пуля взметнула волоса.
Выпала седенькая коса,
и бабка наземь упала.
Так она и пропала.

В этой балладе Слуцкий не защищается, не оправдывается, как во многих стихах на еврейскую тему (“Оправдайся — пойди, попробуй,/ Где тот суд и кто этот суд,/ Что и наши послушает доводы,/ Где и наши заслуги учтут”), а нападает. Это блестящий пример суггестивной поэзии.
Позже, видимо во время антисемитской кампании 1952-53 годов, как предполагает Ю. Бондарев, было написано полное горькой иронии стихотворение “Про евреев”:

Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.

Евреи — люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.

Я всё это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но всё никуда не деться
От крика: “Евреи, евреи!”

Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорилось нелживо:
“Евреев не убивало!
Все воротились живы!”

Оказывается, одно из лучших стихотворений 1952 года “Голос друга”, посвящённое памяти поэта Михаила Кульчицкого, связано с судьбой еврейского народа в конце жизни Сталина. Вот оно:
Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.

Сейчас всё это странно,
Звучит всё это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов —
Фанерный монумент —
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.

За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мёртвые,
Во здравие живых.

В своих заметках об этом стихотворении Слуцкий называет его своими “автопохоронами”. Он отмечал: “Давайте после драки...” было написано осенью 1952-го в глухом углу времени — моего личного и исторического. До первого сообщения о врачах-убийцах оставалось месяц-два, но дело явно шло — не обязательно к этому, а к чему-то решительно изменяющему судьбу. Такое же ощущение — близкой перемены судьбы — было и весной 1941 года, но тогда было веселее. В войне, которая казалась неминуемой тогда, можно было участвовать, можно было действовать самому. На этот раз надвигалось нечто такое, что никакого твоего участия не требовало. Делать же должны были со мной и надо мной... Позднее я объявил это стихотворение посмертным монологом Кульчицкого и назвал “Голос друга”. Позднее, через год-два, у меня уже не было оснований для автопохорон. Драка продолжалась. Но осенью 1952 года ощущение было именно такое: после драки”.
Продолжим еврейскую тему. В саркастическом стихотворении “А нам, евреям, повезло”, написанном примерно в это же время и состоящем всего из восьми строк, уже поставлены все точки над “i”:

А нам, евреям, повезло.
Не прячась
под фальшивым флагом,
На нас без маски
лезло зло.
Оно не притворялось
благом.

Ещё не начинались споры
В торжественно-глухой
стране.
А мы — припёртые
к стене —
В ней точку обрели опоры.

Эти мощные восемь строк стоят иных трактатов. Четырёхстопный ямб, точные мужские и женские рифмы, приглушённые, чтобы не отвлекать внимание читателя, ассонанс “стране-стене”, перекрёстная рифмовка в первой строфе и охватная — во второй, чтобы выделить концовку, блестящая метафора “в торжественно-глухой стране”, и в то же время прозаизмы, великим мастером которых является Слуцкий, делают этот стих незабываемым. После “А нам, евреям, повезло” становится понятным его “Люблю антисемитов, задарма дающих мне бесплатные уроки, указывающих мне мои пороки и назначающих охотно сроки, в которые сведут меня с ума...” И не так уж “залихватски” звучит этот стих.
Здесь уместно вспомнить факты из жизни Мандельштама, Пастернака и Бродского, которые приводит Дэвид М. Бетеа. Когда Мандельштам прочитал Пастернаку своё стихотворение о Сталине “Мы живём, под собою не чуя страны”, он был возмущён: “То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, к поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, которого не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому”. А Надежде Мандельштам, жене поэта, Пастернак позднее сказал: “Как он мог написать эти стихи – ведь он еврей!”.
Второй факт касается детства Иосифа Бродского. Вот его слова: “Настоящая история начинается с первой лжи. Вспоминаю себя. Это было в школьной библиотеке, когда я должен был заполнить формуляр для поступления. Пятый пункт был, конечно, “национальность”. Мне было семь лет, и я очень хорошо знал, что я еврей, но сказал библиотекарю, что не знаю. С подозрительным ликованием она посоветовала мне пойти домой и спросить у родителей. Я никогда больше не возвращался в эту библиотеку, хотя, на самом деле, был записан во многие другие, имевшие точно такие же формуляры. Я не стыдился быть евреем и не был напуган признанием этого... Я стыдился самого слова “еврей”... не обращая внимания на его коннотации... Я помню, что мне было всегда проще с русским эквивалентом “kike” — “жид” (произносится как Andre Gide): это было очевидно обидным и потому не имеющим значения, не наполненным аллюзиями... Этим я отнюдь не хочу сказать, что страдал как еврей в столь нежном возрасте; просто моя первая ложь сформировала мою идентичность”. Согласимся с Д. Бетеа, который считает, что трудно поверить, что эта история не принесла боли юному Бродскому и “что более поздняя “стоическая” точка зрения не “подретушировала” картину и, следовательно, не поставила, в ретроспективе, лингвистическую реальность над реальностью жизненного опыта”.
Чуть раньше, в середине семидесятых годов, в стол легли трагические строки:

На русскую землю
права мои невелики.
Но русское небо
никто у меня не отнимет.
А тучи кочуют,
как будто проходят полки.
А каждое облачко приголубит,
обнимет.
И если неумолима
родимая эта земля,
всё роет окопы,
могилы глубокие роет,
то русское небо,
дождём золотым пыля,
простит и порадует,
снова простит и прикроет.
Я приподнимаюсь
и по золотому лучу
с холодной земли
на горячее небо лечу.

Как здесь не вспомнить Ходасевича. Если для него “прибежище” — русская земля, где “рядом с царскими, ходынскими гостями” похоронена его “кормилица” Елена Кузина, то у Слуцкого — это “русское небо”.
В своей статье о Слуцком Михаил Капелиович сравнивает “На русскую землю права мои невелики” с ранним стихотворением “Я говорил от имени России, /Её уполномочен правотой...” Он пишет: “Слуцкий “военный” и “послевоенный” хотя и памятовал о своём еврействе, тем не менее был убеждён, что его безупречное поведение на войне даёт ему бесспорное право и “в новой должности — поэта /От имени России говорить”. Слуцкий же поздний, “послепятидесятилетний”, твёрдо знает: несмотря ни на какие заслуги, “на русскую землю права мои невелики”.”

ГРИГОРИЙ РОЙТМАН