СЕРДЦЕ НА ЛАДОНИ

Ко дню рождения чекиста Путина коллеги преподнесли ему подарок, о котором он давно мечтал: убили Анну Политковскую – самого отважного журналиста России. Она уже успела посидеть и в пыточном зиндане в Чечне, ее травили в самолете, когда летела в Беслан, за ней гонялись по Москве на автомобиле, пытаясь спровоцировать ДДП, а теперь вот просто убили с помощью киллера, и дело с концом.
А ведь она продолжала раскручивать ту страшную театральную историю на Дубровке, когда потравили газом террористов вместе с захваченными ими заложниками. Смотрю ее последние материалы о гоп-компании молодого Рамзана Кадырова, о его боевых батальонах бывших и нынешних, уже пророссийских, террористах, часть которых поехала в Ливан, читаю в новостях фальшивые сожаления и соболезнования самого Рамзана, смотрю по НТВ на крокодиловы слезы, текущие из «сливного бачка» ФСБ и МВД Александра Хинштейна и думаю о том, как был прав Галич, когда писал: «А у гроба встали мародеры и несут почетный караул».
Из «Новой газеты» это уже третий убиенный журналист. Убит Игорь Домников, убит депутат и журналист Юрий Щекочихин, теперь вот Анна. А Пол Хлебников? А Лариса Юдина? А Сергей Юшенков? Я не говорю о телевизионных – там крутятся большие деньги, а в газетах – большие мысли.
Журналист сегодня – это самая смертеёмкая профессия, опасная и рискованная. Не хочу накаркать, но убийства по заказу сверху еще будут. Даже знаю, кто упадет, обливаясь кровью. Я думаю об этом, но боюсь, чтоб никто не подслушал имена, которые произношу мысленно.
В Финляндии во всех городах – траурные митинги, посвященные памяти бесстрашной Анны. Ее весь мир знал. Помню, как совсем недавно, казалось бы, приезжала она в Нью-Йорк получать премию за мужество от «Репортеров без границ». Да ее весь мир знал, хоть и с трудом произносил русскую фамилию.
Анна – это моя Россия, без которой я не могу. Вот так убивают мою Россию.
Подлые всегда убивают честных. Это закон природы. Рванет человек на себе ребра, вытащит душу и сердце, чтоб сказать и показать правду, а за это его ждет расплата, чаще всего – смертельная. И подлое равнодушие тех, ради кого это делается... Мы об Анне еще поговорим подробнее, когда, быть может, уляжется боль и что-нибудь прояснится.
Но не прояснится...
Уже путают, уже говорят про другой пистолет, уже Хинштейн вливает в уши простаков отраву, что государство и Кремль тут ни при чем. Поговорим о другом - людях, готовых отдать свое сердце, и о подлости человеческой.

Мы прощались с ним накануне Дня Победы, которую он принес на собственных плечах. Он славно воевал за предавшую его родину и, как это бывает у настоящих солдат, редко говорил о войне, сквозь которую прошел до конца. На улице звенела весенняя вода и вода людская, позвякивали новые медали старых фронтовиков, а он лежал при мерцании свечей в полуосвещенном бруклинском похоронном доме и над ним говорили положенные в таких случаях слова, и начинающий рэбе читал поминальную молитву. Да, он почти никогда не говорил о той войне, с которой пришел победителем, а больше о той, когда воевали с безродными космополитами, со скрытыми сионистами, внутренними эмигрантами, и объектом той войны был он сам. А молчать он не мог. Он огрызался за все наше поколение – фронтовиков и тех, чье детство выпало на войну. Он был из тех, кому больше всех надо, кто вызывал огонь на себя. Он был солдатом войны с подлостью и вел ее, себя не щадя.
Как больно говорить о нем в прошедшем времени! Надо было сражаться за правду, и в этом его человеческая суть. Последними словами, обращенными к Берте, жене, были «Я тебя люб...»
И не договорил. Он ушел, как писал поэт, не долюбив, не докурив последней папиросы. И все это поколение такое, потому что если бы не они, рухнул бы мир, все провалилось бы в преисподнюю. А его любовь достойна отдельной книги. Понятно, когда любят в возрасте Ромео и Джульетты, Тристан и Изольда были постарше, но они тоже понятны, понятно и то, что этому делу все возрасты покорны. А ты попробуй любить, когда столько пройдено, когда болячек у тебя больше, чем орденов, хотя и их немало, сохранив в себе юношеский огонь души до лет солидных, когда их и считать грустно! Когда боль тащит тебя к врачам, отвлекая от письменного стола, от бумаги, от всего, чем жив творческий человек, сохранить в себе высокое и благородное не так просто. Какие внутренние силы нужны! Он так любил свою Бебу, что завидно было! Она была для него всем. По ней он проверял себя, не по словам – по глазам. Таких глаз ни у кого не было и нет: библейские, еврейские глаза, полные и божества, и вдохновенья. Правда была Богом этой семьи, и она исповедывалась истово, ей и служили. Отклонение от нее хоть на йоту – кощунство. В присутствии других они говорили глазами – я видел это.
Они никогда не были одинокими, хотя писательство требует одиночества. Но в этом процессе всегда участвуют и другие люди. Ты видишь их, ты знаешь, как они отзовутся на твое слово, все, что ты рассказываешь, – для них. Потому что они верят тебе и в тебя.
Я бывал в этом доме – единственном, из которого никогда не хотелось уходить. И здесь, в эмиграции, где люди очень даже взрослого и трезвого возраста оказались старыми деревьями, пересаженными в другую почву, где не столько живут, сколько выживают в чужой культуре и языке, он остался самим собой.
Это неправда, что «кто был ничем, тот станет всем». Из ничего ничего не произрастает. Кто был Человеком, тот им и останется. Он думал, писал, учил чужой язык. Вероятно, потому, что он родился в один день с Пушкиным, он знал его всего. Ни один профессиональный пушкинист, посвятивший жизнь «солнцу русской поэзии», не знает столько. Он мог часами читать пушкинские поэмы по памяти. И Тараса Шевченко на его языке. И Менделе Мойхер-Сфорима и Шолом-Алейхема – на их. И десяток еврейских поэтов-идишистов. Он писал на трех языках. Казалось, будто не он знает досконально эти языки – они знают его, поэтому перу послушны. Он переводил с белорусского моих друзей-поэтов и любил этот почти утраченный язык, на котором говорили русичи в шестнадцатом веке. Консультировал телепрограммы по литературе, он жил в ней.
В первые годы своей иммигрантской жизни, когда даже выпить не с кем – жарко и все за рулем, - думалось, что я уже в аду. Непонятный мир, где русское слово немыслимо без мата, с вечно грязным Брайтоном, с «русскими» полукриминальными бизнесами, я не мог читать и слушать улицу. Из этого ада меня вывел он, Семен Вигучин. Просто взял за руку и вывел, хотя и ходить никуда не пришлось. Оказалось, что у него дома всегда найдется интересный человек, там можно поговорить обо всем привычном – пусть о прошлом, но о своем мире. Но самым интересным был он. Читали стихи, говорили об общих знакомых, пили водку и курили бесконечно. У него всегда было. А когда собирался уходить, то превращался в еврея, который уже попрощался, но не уходит. «Может, еще по маленькой?» - спрашивал Семен, и эта маленькая вскоре становилась очень даже большой, а разговоры - бесконечными.
Деловым людям такого не понять. Что-то рождалось в этом прокуренном воздухе. Здесь родилась идея моей книги, с героями которой свел меня Семен, потом второй, герои которой ушли в вечность безымянными, потом вдруг я оказался при газете, которую делали вместе со мной все Вигучины и их друзья: один ад кончился, начался второй – рабочий, зато привычный, и все стало на свои места: перестала быть Америка страшной и безжалостной, а совсем наоборот – она нам улыбалась.
Семен не только меня выводил из преисподней – на него ссылались знакомые: когда им было плохо, Семен им вдруг делал хорошо. А ему становилось все хуже и хуже. Я думаю, что он не ушел просто так: вся его душа разошлась по другим людям, он дарил ее щедро.
Видимо, душа воспроизводится, если ее отдаешь кому-то. Интеллигентность - это такая вещь, которая подобна мороженому: если душа остановилась, замерзла и не трудится, она превращает мыслящего человека в зрителя телесериалов, нивелирующих всех под будущих жертв болезни Паркинсона. Он ненавидел телеящик и, слава Богу, не был его рабом. Между тем болезни на него наваливались страшные, неумолимые, но, едва выйдя из больницы, он зажигал вокруг себя жизнь.
Нас обоих кормило слово. Оно было и кормилом, которым правят в походе по волнам жизни. А за словом всегда тянулась мысль, выкристаллизовывалась идея. Сегодня русское слово никому не нужно, как и мысли, как и идеи даже там, на нашей вечно странной и подлой родине. Все заменило телевизионное мельтешение попсы, унижающей человека, делающее его быдлом.
Когда мы стояли над гробом Семена Вигучина, понял, что он уносит с собой и частицу моей жизни. Оборвалась еще одна нить, связывающая с этим миром – противоречивым и жестоким.
Ушел страшный век-волкодав, уходят его люди, которые шагали в ногу с этим веком. Он шагал по нему Человеком. И одиноко становится в этом безумном мире и безумном новом веке.
Семен Вигучин был украинским литератором. Я знаю в этом вавилонском Нью-Йорке человек пять, а, может, и больше членов Союза писателей бывшей страны. Еще живых, еще мыслящих, но никому не нужных. И диву даюсь: почему их никто не видит, не слышит? Знанию и мастерству у них еще можно ох как поучиться. Но дураки учиться не любят, они предпочитают учить. Умники забились в свои норы и считывают информацию с интернета, ведя растительный образ жизни. Беда в том, что та литература и журналистика, в которой мы жили, слово, предполагающее точность и честность, утонули, как «Курск», как «Титаник».
Трагична судьба тех, кто утонул вместе с этим гигантским кораблем, но незавидна судьба оставшихся на берегу и смотрящих на волны, перекатывающиеся над кораблем. А что дальше? Пустота. Посмотрите на книжные развалы. Опусы политиков, попсовых «звезд», проституток с Рублевского шоссе и хохмачей-пересмешников. А ведь мы сами раскачивали тот корабль, тот «Титаник», чтоб он скорее ушел на дно.
На литературе, журналистике сегодня не проживешь ни в России, ни в эмиграции. Но ведь есть люди, которые и в сегодняшние окаянные дни что-то значительное пишут, создают, страдая не столько от мук творческих, сколько от бытовых неурядиц, невостребованности. Возможно, когда-либо прорежется настоящая книга о нашей эпохе, о начале нового тысячелетия, когда выяснилось, что родины, как мы ее понимаем, - она и накормит и защитит – нет нигде, а там, где мы родились, в порядочных людей просто стреляют.
Америка в своем Штатном расписании нас не числила. Израиль тоже. Она и он содержат нас не за наши книги, а за наших детей, которые здесь нашли себя и делают обретенные страны богаче и сильнее. А мы – расходуемый материал. Отсюда и ощущение космической пустоты. И в этих условиях тем, кто делал культуру советскую – писал книги, снимал кино, ваял, рисовал, нашим совписам и засракам- места не оказалось. Здесь своих в избытке.
Свобода слова – она есть в Америке? А в Израиле? Ее нет нигде. Правда, не расстреливают, но и посадить могут, как посадили на пару месяцев журналистку из «Нью-Йорк таймс».
Только мертвые имеют право голоса. Анна Политковская получила его наконец. Впрочем, она его ни у кого не просила. Она сама была правдой. Поэтому при засилье лавочников мы спрятали свой язык в то место, которое можно назвать только при отсутствии вокруг людей.
Творческий человек всегда в разладе с материальной, имущественной стороной жизни. На эту сторону он никогда не тратил свои силы, свою совесть.
Хотя...
В Нью-Йорке оказался я как-то на большом сабантуе и там встретил знаменитого в прошлом поэта. Была разыграна лотерея, и «счастливый» билет на 200 долларов вытащил поэт. Он возбудился, раскраснелся и, получив приз, прочел только что накрапанные вирши в честь жены благодетеля. Такого стыда за свой цех, за нашу пресмыкающуюся перед лавочниками интеллигенцию не испытывал никогда. Я ушел, не прощаясь.
Одни пытаются найти истоки антисемитизма, другие являются его распространителями. В книжных магазинах на Брайтон-бич спокойно продаются «Протоколы сионских мудрецов», сочинения черносотенца Василия Шульгина, современного антисемита Олега Платонова, отвергающего Холокост, утверждающего, что все это «еврейская выдумка».
Не верите – загляните в книжные магазины на Брайтоне. И вы убедитесь в этом сами. Море разливанное гнуснейших изданий. Антисемитскими книжками торгуют евреи! Кто-то ведь умело направляет поток этого ядовитого дерьма в Америку, в Израиль.
Стоят эти книжки относительно дешево. Никто из «наших» не возмутился, не забил тревогу. Сделал это американский еврей, депутат горсовета от Боро-Парка Дов Хайкин, который умеет читать по-русски. Он потребовал, чтобы эту вонючую продукцию сняли с продажи, провел пресс-конференцию. При нем выбросили в мусор несколько книжек. А потом? Суп с котом! Опять все пришло в первобытное состояние.
Свобода! Что не запрещено законом, то можно.
Интересный факт: когда КГБ разрабатывал свой иезуитский план, чтобы поднять арабские массы против еврейского государства и США, начать на Ближнем Востоке то, что мы имеем сегодня, чекисты вместе с оружием подбросили мусульманам «Протоколы сионских мудрецов», заботливо переведенные на арабский. И еще книгу Гитлера «Майн кампф», переведенную как «Мой джихад». Им больше ничего и не потребовалось. Это посильнее оружия, потому что бьет по мозгам. С этого обычно начинается. Потому что все прописано в книгах.
А совсем недавно на Брайтоне пришлось наблюдать явление вождя народу. Вождь люмпенизированных олухов появился на брайтонском пляже в многосемейных трусах. Пока Жириновский разминался у соленой воды, из ресторана на бордвоке на блюде ему уже вынесли жареного поросенка.
Надо сказать, что на свином фоне автор ста томов шизофренического бреда выглядел весьма достойно. Но удержаться от смеха было невозможно, когда с микрофонами и дальнобойными фотокамерами бросилась к кумиру плебса те, кто называет себя репортерами. Какое счастье светилось на их лицах! Писатель, мыслитель, вождь, зампред бездумной Думы, записной антисемит осчастливил каинов собственноязычными ответами на их вопросы. Им не было стыдно, они даже гордились!
Помимо нас, в Нью-Йорке живут представители самой первой эмиграции, те самые, которые белая гвардия, и их потомки. Они никогда не называли себя «русской общиной», хотя сохранили в чистоте великий и могучий язык. Они называют себя обществом. Чтобы быть принятым в этом обществе, надо иметь безупречную репутацию. Это понятие «нашей» общине непонятно и, пожалуй, незнакомо.
Один из потомков этих белогвардейцев, которых нас учили смертно ненавидеть, кажется, князь, рассказал мне, что когда он еще был мальчишкой и летом пребывал в скаутском лагере, то говорить ребята обязаны были исключительно по-русски, знать литературу. А за одно невзначай произнесенное при общении со сверстниками английское или французское слово следовало наказание: выучить наизусть басню Крылова. И девиз у них был великолепный: жизнь – Отечеству, славу – царю, честь – никому.
Что такое честь, нашим лавочникам неведомо. Они всерьез полагают, что это нечто военное.
...Сходите на Брайтон-бич и увидите много смешного и странного, если только у вас есть зрение. Украинское сало на Брайтоне стоит гораздо дороже, чем красная икра. Евреи его очень любят. Больше, чем книги. Но попробуйте им сказать об этом, вас заклеймят как антисемита.
А творцы, которых утопили, забросали сотнями, миллионами томов Донцовой, Марининой и прочей белибердой, стоят, как на паперти, и держат сердце на ладони: возьмите, люди!
Никто не берет. Могут и пристрелить за правду. А кому оно, на хрен, надо, это сердце?! Зачем попу гармонь, когда у него кадило?