Место встречи изменить нельзя

Так случилось, что одновременно в столице мира, как давно уже именуют Нью-Йорк, проходят три примечательнейшие выставки прославленных художников, шагавших в авангарде современного искусства. Их творениям встречаться уже приходилось, они соседствовали (и соседствуют) в европейских и американских музеях и галереях, на разных престижных выставках. Но сейчас предлагаются нам выставки особенные. Это развернутые ретроспективы каждого из этих мастеров, что означает: авангард по-прежнему популярен, он так же, как десятки лет тому назад, вызывает острый интерес у людей разных поколений – и совсем молодых, для кого он абсолютно органичен, и для тех, кто через искушение модернизмом уже прошел, оставив его для себя как важную часть своего восприятия искусства и убедившись, что без него, авангардного искусства, уже давно обходиться стало невозможно.
Поначалу это было юным стремлением испытать себя, взломать все сущее, потом стало осознанным поворотом к новым художественным свершениям, к явлению абстрактного искусства, существование которого было оправдано самим временем и неизбежно. «Такое исторически конкретное явление в развитии культуры, - определяют модерн энциклопедии, - характерной особенностью которого стало открытие новых средств, способов и форм художественного мышления». Точнее не скажешь. И, конечно, самым важным, заглавным, стала здесь творческая индивидуальность, способность мастера через свой метод, свою художественную манеру и стиль выразить духовные ценности, духовную атмосферу современной ему эпохи – трудной, взрывчатой, революционной, кровавой, требовательной, требующей – ломки, новизны, невиданного темпа, разворота, порой на 180 градусов. В искусстве тоже. И вот:

Кипят непредсказуемые скорости,
Расстояния от «надо»до «не надо»,
Расстояния от сплава до распада,
Расстояния от вер до безверий...

Афористично, снайперски, сверхобразно. Это строчки Виктора Урина, поэта, который всегда рвался вперед, а с сюрреализмом был на ты.
Пауль Клее – первый европейский художник-модернист, масштабная выставка работ которого представлена была в только-только построенном Музее современного искусства, кстати, первом в мире. Вы обратили внимание, что слово «первый» звучит часто? Но правомерно. В первом музее модерна, первый раз полотна одного из когорты первооткрывателей нового искусства. Полотна, рисунки, очень своеобразные живописные монтажи с резкой цветовой мотивировкой и трудным психологическим шифром. Цветы в ночи. «Цветы в ночи». Этот шедевр Клее вместе с шестью десятками замечатальных его работ экспонируется сейчас в одном из самых «молодых» нью-йоркских музеев – в «Новых галереях», музее немецкого и австрийского новейшего искусства, расположившегося в великолепном особняке на углу 5 авеню и 86 улицы (поезда метро 4,5,6 до «86 Street», выходные дни - вторник и среда).
Клее в Америке никогда не был. Однако выставке дано многозначное имя «Клее и Америка». Небеспричинно. И главным образом потому, что именно концепции, манера, идеи Пауля Клее способствовали, а можно сказать, спровоцировали мощный, как взрыв, интерес американцев к искусству модерна, проложили дорогу и молодым американским авнгардистам, и бежавшим из фашистской Германии художникам, и преподавателям знаменитого Баухауза, немецким, а потом и австрийским сецессионистам, к числу которых Клее принадлежал.
«Сецессион» - разлом, бунт, движение приверженцев нового искусства. Художников, поэтов, архитекторов, театральных деятелей. Немцев, евреев, итальянцев, русских, скандинавов, французов. Родина – Берлин, потом, как всемирный потоп – по всей Европе. А вот в Америку – с творчеством Пауля Клее, адресованным всем бунатярм, понятым и принятым бунтарями американскими. Все, что делал он до 1930 года, и в последующем десятилетии тоже, оказало на американское искусство влияние, которое трудно переоценить. Особенно на абстрактный экспрессионизм. «Отблеск молчания», «Страх», «На якоре» - душа жаждет пристанища, покоя, любви, зашифрованные «Подарки для J» - о людях, волей судьбы, обстоятельств, собственных ошибок отторгнутых от счастья. «Больное ( изболевшееся?) сердце» - портрет страдания. И – шедевр «Одинокий цветок». Это исповедь. Окруженный друзьями, почитателями, завистниками и ненавистниками, всяческого рода насмешниками, искусство его не приемлющими, ну, и женщинами, разумеется (был красив, притягательно талантлив), он был, по существу, безумно одинок, что нашло отражение в гениальном «Холодном городе», тоже горько исповедальном. А вам не приходилось жить в городе холодном, в одиночестве ледяном? И при этом надевать маску, как деалет актер у Клее?
Его модернистские портреты говорят больше, чем многие суперреалистические или даже фотографии. Докапывается Клее до нутра, до самого естества. Иногда одной непрерывной линией. А уж в цвете! И какой-то потрясающий дар привидения – «Крик», очень страшный «Памятник в работе», а уж особенно «Деревенский карнавал» - люди в кроваом мареве надвигающейся бойни.
Он чуял, он видел зарождение и страшную угрозу фашизма. Ненавидел фашистов так же, как они ненавидели его, да и все, что принадлежало к авангарду, к модерну, называли «дегенеративным искусством» и беэжалостно уничтожали произведения модернистов. У Клее сохранилось много работ, потому что были они уже в музеях и частных коллекциях в америке. «Клее и Америка» - это еще и история спасения его картин.
«Это странный метеор из Швейцарии», - писали о нем. Очень интересна подборка фотографий тех, кто первыми оценил талант Клее: Василий Кандинский, Лионель Файнингер, Алексей Явленский, а в Америке – Эбби Рокфеллер, купившая его антифашистскую картину «Рабство», Джозеф Ньюмен, известнейший арткритик, Альберт Барнс, знаменитый коллекционер, Альфред Барр – первый директор МоМА.
Клее был полифонистом стиля. У него прослеживется экспрессионизм (и в абстрактной модификации тоже), сюрреализм с его эротизмом и гражданственностью, супрематизм, элементы кубизма, даже пуантилизм в несколько, так сказать, «укрупненном» варианте. И дадаизм, которому был он привержен достаточно долгое время. Да и после искры его проскакивали в работах Клее не так уж редко.
Дадаизм – художественное движение, рожденное в середине второго десятилетия прошлого века и бывшее добрых лет двадцать невероятно популярным. Дадаисты ратовали за простоту, за детский взгляд на вещи и максимально упрощенное их отображение. Именно они привнесли в мир искусство предметное, предъявили первые инсталляции, т.е. композиции, монтажи из тех или иных предметов. «Здравствуй, новый мир вещей!» - писал тогда Казимир Малевич. Знаменитое колесо на табуретке лидера дадаизма Марселя Дюшампа стало сенсацией. И притчей во языцех тоже. Фантастические иррациональные элементы, техника дадаистов перенимались сюрреалистами, эксперссионистами абстракционистского толка, да и художниками других направлений.
Но вот дадаизм снова стал интересен после долгих лет забвения. «Поистине сенсацию, близкую к шоку, произвела выставка дадаистов, они вторглись в музейную тишину и взорвали её», - писала «Нью-Йорк Таймс» о выставке в музее Уитни несколько лет тому назад. Дадаизм становится моден снова, его апологеты Дюшамп, Рэй, яростный антифашист Хартфилд, Пикабия вновь обретают статус мировых знаменитостей.
Выставка работ на бумаге Фрэнсиса Пикабия стала для ньюйоркцев подлинным открытием новых граней его творчества. Представлена эта волнующая экспозиция в Манхэттене, на 4 East 77 улице за углом от 5 авеню в галерее Майкла Вернера (поезд метро 6 до остановки «77 Street»). Кстати, любителям следует поторопиться, осталось три недели, выставка закрывается 15 апреля.
Парижанин, сын испанца и француженки, Пикабия был истинным сыном своего города, почитавшегося в ту пору, на границе позапрошлого и прошлого столетий, столицей искусства. Там он учился, очень рано обрел известность как импрессионист, выставлялся «в Салоне». Но после знакомства с дадаистами, их особенными – манерой, восприятием жизни, их бунтарством, «определенной неопределенностью» обуян был мятежным духом и стал шагать в искусстве вместе с ними. В первой шеренге. Отбросив все устоявшиеся правила.
У Пикабия множество разноплановых, всегда оригинальных, отмеченных яркой индивидуальностью художника работ. Сейчас мы узнаем его как талантливейшего графика, в рисунках которого поют непридуманные чувства, радость и грусть, желание и любовь. Особенно хороши портреты женщин – умеющих любить, ждать, хранить верность. Всегда донельзя сексуальных. Он знал толк в любви. Вот ведь какой феномен: все три «главных» дадаиста – Дюшамп, Мен Рэй и Пикабия – причислены к сотне самых прославленных любовников всех времен. Отсюда, может быть, такой напряженный эротизм их творчества? И в поэзии тоже – поэтом Пикабия был значительным.
Первая персональная выставка Фрэнсиса Пикабия состоялась опять же в Америке в галерее великого фотохудожника Альфреда Штиглица, потом было еще много экспозиций работ Пикабия – и дадаистских, и, после 1925 года, совсем других, когда художник вернулся к фигуративному искусству, пример которого находим в его графике, столь щедро представленной на нынешней выстаке в галерее Вернера.
Рассказывая о Клее и Пикабия, невозможно было не упомянуть о нескольких, пожалуй, основных направлениях неохватного модернизма. Ну, а что можем мы сказать о творчестве Мунка, к какому направлению его отнести, каков был стиль этого живописца, которого в наши уже дни причислили к сонму великих. Уникум. Уникальный стиль. Ни с одним из направлений модернизма параллелей искать не стоит. Абсолютно оригинальный, восходящий к сложной личности и на непреходящем черном пессимизме настоянном мироощущении художника. И если сейчас первым модернистом стали называть Франсиско Гойю (да, да, я не оговорилась), то под номером два выступит наверняка норвежец Эвард Мунк, чье восхождение на художественную голгофу началось в самом начале восьмидесятых XIX столетия.
«Цветение боли» - отпечаток, но не с литографского камня, а с резаной по дереву матрицы. Очень страшно, очень верно, очень жизненно. Вот это и есть настоящий Мунк, коцентрация больного его восприятия мира. Как и в бессмертном его «Крике». «Цветение боли» - может, так следовало бы назвать огромную, впервые в истории искусства столь обширную коллекцию работ Мунка, которому отдана бесконечная вереница залов в реконструированном здании Музея Современного Искусства, знаменитого МоМА. Вы знаете: находится он на манхэттенской 53 улице между 5 и 6 авеню (поезда метро Е, V до 53 Street). Выходной день – понедельник, в пятницу с 4 до 6 плата по желанию.
Картины, рисунки и литографии Мунка отражают все то, что происходило в его жизни, все, абсолютно все показано художником сквозь призму его переживаний, его порой ни на чем не основанных страданий, его душевной боли. Боль души. Жизнь души, как бы от тела отделенной субстанции. Выставка так и названа: «Жизнь души».
Поднимемся на последний этаж музея и войдем в переполенный зал. Поразительно, но создается впечатление, что живопись Мунка в какой-то степени есть отражение сегодняшних проблем, сегодняшнего перенапряжения. Неважно, что по-другому одеты женщины, что архитектура старая-престарая. Мунк – наш современник, взвинченный, нервный, постоянно оглядывающийся. Как летчик во время воздушного боя, всегда чего-то опасающийся. Обращающийся к прошлому. Тотально одинокий, хоть рядом была большая семья. Он тяжко пережил смерть матери, потом любимой сестры, сцены эти так впечатлились в память, что писал их почти с закрытыми глазами. Очень любил родной свой город, свою Христианию, которая теперь зовется Осло, оставил множество очень грустных, будто в ожидании беды, городских пейзажей – и безлюдных, но чаще с встревоженной толпой. Тревога всегда висит в воздухе, очень плотном, сгустившемся, даже тогда, когда с неизъяснимой нежностью пишет столь дорогие сердцу негромкой красоты северные ландшафты.
Он был еще и философом, и поэтом (модернистом, естественно), что четко прослеживается в его творчестве, и он был поистине гениальным психологом. «Пляска жизни» ( а потом будет «Пляска смерти»): напряжение, всяческие страхи не отпускают даже в танце. И как он, мужчина, мог постичь суть, ужас женского одиночества? «Летняя ночь» с этим безнадежным ожиданием, «Лунный свет» - тень будто отделилась от женщины и грозит убить ее. Да и зачем жить – без любви. Любил художник дважды. Большая, безмерная даже, мучительнейшая любовь к замужней женщине. Редкие встречи без надежд. И редкие, полные страдания и страсти портерты Милли. Сексуальность? Конечно. Какая-то болезненная, изломанная, как в большинстве его глубоко психологизированных женских портретов, в том числе той другой женщины, Дагни Пшибышевской, которую он тоже любил. Писал её нечасто. Но потом... Жуткая рыжеволосая вампирша – это она. А еще черты Дагни подарил он своей немыслимой «Мадонне».
Работ Мунка мы в отечестве не видели. И хоть модернизм дегенеративным искусством вслух не называли, это подразумевалось само собой. А потому и увидела я мунковскую «Мадонну» в первый раз не в репродукции на одной из временных выставок в музее Фрика – еще до того, как это бесценное полотно вместе со столь же бесценным «Криком» не похитили. Но Мунк любимейшие свои сюжеты дублировал, так что сейчас в МоМА мы видим подлинник, даже несколько его вариаций. Мадонна Мунка очень необычна, страшна, отталкивающа даже. Она, к ужасу верующих, обнажена, младенец (или его трупик, а в другом варианте – скелетик) безжалостно брошен. Женщина немолода, некрасива и несчастна. Нарушены и разрушены все каноны.
Не раз обращается художник и к теме распятия. И хоть он идентифицирует себя с Христом, уверовав, что и в искусстве, и в жизни казним точно так же, главный персонаж картины – толпа. Неверящая, равнодушная, а то и веселящаяся, чужим мукам радующаяся. Лишь одно лицо обращено к Богочеловеку с состраданием, лишь две пары рук взметнулись к небесам. О, Господи!
Вокруг жизни, на обочине жизни... «Буря» - на море, на берегу. В душе. Поцелуй – лиц не видно, темень, руки повисли. Глухая страсть без любви, без радости. И «Разрыв» - апофеоз безлюбовья, подстегнутого «Ревностью» - рянящей, жалящей, разрушающей. И во всем этом сексуальность – обязательная составляющая. Даже в картине двух безмерно одиноких людей, разобщенных непониманием.
И шедевр – «Страх», а за ним «Отчаяние»: кроваво-красное небо и смертельно усталый человек над морем, вот-вот бросится. «Будто природа подает некий знак», - писал Мунк об этой картине. И одновременно считал, что в его живописи бушуют «созидательные силы природы».
Мунк создал галерею потрясающих по глубине психологического анализа портретов – великих норвежцев Эдварда Грига, Генрика Ибсена, Августа Стриндберга. Совершеннейший портрет – предсказание немецкого поэта Фридриха Ницше, которого Гитлер сделал иконой фашизма. Мунк ненавидел фашизм. Когда в 1940 г. нацисты вошли в Осло, отказался от всяких контактов с ними и их прислужниками, отвергал любые преложения, хотя бедствовал невероятно. Честным оставался до конца.
Жизнь художника, его мысли и чувства, его немногие радости и вечно гложущие сомнения и боль в его автопортретах. Вот в этом, в 19 лет написанном – заданная программа всей его жизни. Уже тогда он заявил о своем понимании основ живописи, ее структуры, форм, композиции и философских начал.
В двадцать три он уже другой – собранный и развинченный, ищущий добра и злой, уже так толкующий «Тет-а-тет»: мужчина и женщина – два врага. Позже знаменитая программная «Меланхолия» - опять он. И в «Нагом мужчине» тоже он. Красивый, стройный, безумный викинг. И «Блуждающий в ночи», и автопортрет с лирой – замкнутый круг самоедства, придуманных терзаний, отчаяния и одиночества. Экспрессия – сверх меры.

И выигрыш томит нас потерей,
Коль притворяясь ширью улыбчивой,
Мрачнеем мы вглубь.
В недолгие парижские годы пытался прикоснуться к импрессионизму, баловался пуантилизмом. Когда написал «Портрет друга», говорили: «Он идет к реализму». Но не дошел. А пришел к самому себе. К особенному, никем не повторенному великому Мунку.