УДАЧНИКИ

В глазах у меня стоит картина. Время - начало девяностых. Место - небольшой зальчик частного ресторана с убогим, как в кафе-забегаловках при советской власти, интерьером, зато столы ломятся от обилия деликатесов, откуда-то всплывших, в период, когда на магазинных полках - шаром покати. А здесь - лососина, севрюга, копченый угорь, телятина, икра, напитки – сплошной импорт, французские вина, коньяки, джин, виски. Действующие лица - так до сих пор и не поняла, кто они, откуда взялись. И в центре же застолья, как свадебный генерал, - мой муж, я при нём, с нами наш гость, Серёжа Шаховской, потомок эмигрантов послереволюционной волны, всамделешный князь, древнего рода, из Рюриковичей, правда, от ветви давно, еще при царе, обедневшей.
Сережа приехал в Москву из штата Миннесота, а подружились мы с ним в Женеве, где он в качестве переводчика с американской стороны участвовал в переговорах по разоружению. До того, будучи по образованию историком, что только не перепробовал: и дороги строил как чернорабочий, и бизнесом занимался, и садоводчеством, служил в морской пехоте, работал на «Голосе Америки», в скаутских лагерях – короче, жизненным опытом к своим сорока с хвостиком обзавёлся немалым.
А тут, вижу, замер, не ест, не пьет, и глаза удивлённо-испуганные. В чём дело?
В СССР он бывал много раз, в застой, в перестройку, останавливаясь не только в гостиницах, но и в студенческих общежитиях с местами общего пользования в конце коридора, так что в наших отечественных реалиях отнюдь не являлся новичком. В отношении советской действительности никаких иллюзий не испытывал, но обрадовался нашему возвращению из Швейцарии на родину в момент замаячивших там, радужных, как представлялось, перемен.
Неустройство, скудность московского, после Женевы, быта ни нас, ни Сережу не смущали. Как-то с ним вместе встречали у нас Новый год, в складчину, гости с собой приносили в очередях длиннющих добытое, и Серёжа с присущей ему деликатностью привёз не валютные лакомства, а наше «Советское» шампанское, тогда еще без мыльного привкуса, и кустик бело-розовой азалии в горшке.
В джинсах, ковбойке, видавших виды ботинках «Timberland», с седым, плотным, почти по-солдатски коротко стриженым ёжиком, Серёжа, как мы его наблюдали, держался всегда везде просто, естественно, как присуще породистым людям, чей стержень испытания не расшатывают, а укрепляют.
Его отец в белую армию пошёл шестнадцатилетним добровольцем, рядовым, сражаться не за богатство, не за поместья – их не было. Серёжу, детство которого прошло в послевоенной Германии, в разрушенном Мюнхене, воспитал отчим, на Запад попавший как военнопленный, а до войны успевший в лагере отсидеть за религиозные убеждения, так что по поводу коммунистических «идеалов» у Серёжи сызмальства сложилось чёткое представление. Но он так же рано осознал, что режим – это одно, а родина - совсем другое. Позавидовать можно, как та эмиграция сумела и в себе самих сохранить любовь к отчизне, и детей обучить, несмотря ни на что, её чтить, любить.
Сережа, издалека, за океаном, проник в прошлое России, её культурное наследие гораздо глубже, основательней, чем мы, родившиеся, выросшие на её территории. Видимо, сама по себе почва не гарантирует прочных духовных корней и патриотического заряда тоже. На переговорах по разоружению в Женеве, если переводчики с советской стороны что-то не успевали или ленились, или халтурили, Серёжа брал часть их работы на себя. Когда мы заезжали за ним в отель, от усталости казался постаревшим, осунувшимся. Обязательства и чувство долга, хотя вроде бы близки, отличаются и в побуждении, и в проявлении. Мы руководствовались извне навязанным «нельзя», а Серёжа из «можно» создавал собственное, волевое «нужно». Немногим нас старше, он был зрелым, сформировавшимся человеком, а мы пока нет.
Поэтому, как потом дошло, в неразберихе начала девяностых сориентировался быстрее нас. Отпрянул, уловив сразу гнилостный запашок, тогда как мы чуть было не вляпались, поддавшись на заманы тоже что-то урвать, хапануть. И страшно представить, чем бы это могло закончиться.
Личные убеждения, пожалуй, единственная защита от соблазнов вседозволенности, за искушение коими неизбежно наступает расплата. Катастрофам глобальным предшествует психоз взбудораженной, алчущей добычи толпы. Так случилось в 1917-ом году и уже на нашей памяти, нашем опыте в смрадных девяностых.
Приватизация государственной собственности – а точнее разграбление державы – подготавливалась не при Ельцине, а значительно раньше, уже в 1986 году. Это не мои, не дилетантские домыслы, а факты, обнародованные в умной, дельной, жесткой книге социолога Ольги Крыштановской «Анатомия российской элиты», вышедшей в 2005 году в издательстве «Захаров». Там названы семь этапов становления бизнес-элиты в современной России, и основное, чем эти этапы скреплялись, – недопущение со стороны, извне, никого. Крыштановская так подытоживает своё исследование: «Богатым в России позволяет быть власть, которая в политическом обществе использует разрешение богатеть как свой ресурс, как привилегию, которой можно награждать достойных. Тех же, кто позволил себе разбогатеть, не заручившись поддержкой власть имущих, ждут репрессии и разорение». Вот и всё, мыльный пузырь ельцинско-путинской демократии лопнул.
Большинство, как обычно, прозевало момент делёжки втихую, в междусобойчике, когда отбирались олигархи из комсомольцев, прирученных теми, кто правил страной при номинальном еще социализме. Сверхприбыли им дали, спустили сверху, и никто случайный в тот тесно спаянный круг не проник. Миф, что миллиардные состояния сколотили самые даровитые, смелые, оборотистые. Их даже просто сообразительными нет оснований называть. Марионетки, чьи дерганья определялись прожжёнными циниками, остающимися за кадром, вне сцены. Марионетками они и по сейчас остаются, усвоив, что задарма, в одночасье даденное можно так же в одночасье и отнять. На самом деле, никакая они не элита, а назначенцы. Вот почему им на страну, на народ наплевать. Хапнуть и сбежать – вот вся их стратегия. И как бы не выряжались, в какие бы не заселялись замки - были, есть и пребудут беспринципным быдлом, не способным не то что сочувствовать, а даже увидеть, заметить сограждан, дошедших до края по их вине.
Молодые, а на глазах размордели, заплыли, не могут насытиться, что опять же есть проявление плебейства, низменной голытьбы. Бездонность утробы – наказание хамов, возомнивших себя избранниками. Тогда как избранность вовсе не выигрыш в лотерею, а судьба, исподволь вызревающая, постепенно ведущая к так называемой удаче, успеху, и судьбу, то, что ею движет, не обмануть.
От качества элитарного слоя зависит всё общество. Была ли элита в СССР? Была, несомненно. И к номенклатуре такие люди отношения не имели. Номенклатура, как и олигархи теперешние, назначалась и увольнялась, исчезая с концами Но кто нынче помнит фамилии некогда всесильных министров, первых секретарей ЦК республик «великого, нерушимого», членов Политбюро? А вот те, кто творил музыку, живопись, литературу, свершал открытия в науке, и ушедшие, и существовавшие тогда рядом с нами, влияли и продолжают на нас влиять.
Как бы советская власть ни давила, ни притесняла, оставались сферы, ниши, где дышалось свободно, легко, счастливо, можно сказать. Такая элита, творческая интеллигенция, определяла ценностную шкалу, нравственные критерии и ту атмосферу, благодаря которой советские граждане не превратились в свиней.
Я, скажем, училась в музыкальной, действительно элитарной, с жестким отбором, школе. Но не социальный статус и уж не деньги родителей решали, кого туда примут, а кого отчислят из любого класса: фильтрование проводилось ежегодно и справедливо, надо признать. Кстати, наиболее одарённые, ставшие лауреатами международных конкурсов, звёздами с мировой известностью, поселялись частенько в школьном общежитии, ведь таланты для обучения в той школе собирались со всей страны.
А кто во что одевался, у кого имелись или отсутствовали карманные деньги, из какой кто семьи - абсолютно не имело значения, клянусь! Главное – дар, и тут никого не обманешь, не сжульничаешь: дар либо есть, либо нет. Все мы, учащиеся, знали, уважали, восхищались, без зависти – завидовать-то тут бесполезно – даровитыми сверстниками, чьё будущее угадывалось практически без осечек: блеск, сияние, слава, овации в переполненных их почитателями залов. А в нас, бывших одноклассниках, ощущение сопричастности к их победам, что тоже награда, если ценностная шкала не спутана, не замутнена.
И в литературной, молодёжной среде, как потом убедилась, действовали те же ориентиры, что и в музыкальной. Проныры, подхалимы, карьеристы встречались, конечно, но в конкуренции по «гамбургскому счёту» не участвовали, сами же устранялись. Признанию у коллег ни стесненность в деньгах, ни трудности с публикациями не мешали. Репутация, подлинная, создавалась вне официальной, начальственной обласканности.
Для меня, в те годы молодой, не составляло дилеммы - присоединиться ли к компании, ужинавшей в Дубовом зале, ресторане писательского клуба, или кофе выпить за пластиковым столом в буфете с Володей Маканиным, чьи тексты и тогда, и теперь считаю первоклассными. Никаких комплексов, что моя подружка, поэтесса Лариса Тараканова, подсядет к нам, надев точно такие же туфли, что на мне. Мы ведь с ней вместе, плечо к плечу, отстояли за ними очередь в ГУМе. А уж какой на Володе пиджак, башмаки, когда он в последний раз в парикмахерской побывал – какое мне дело! Пожалуй, ни я, ни он и в лица-то друг друга не всматривались. Беседовали, общались. Блаженство! Ни мне от него, ни ему от меня больше не требовалось ничего.
У нас, моего поколения, были свои герои, кумиры, и в эпоху так называемого застоя власть, хочешь-не хочешь, вынуждена была уже с этим считаться, подлаживаться, приспосабливаться к настроениям в обществе, остерегаясь, как прежде, водружать мученические венцы, только способствующие, как выяснилось, популярности, и сплачивающие, смыкающие ряды вокруг страдальца.
И вот, уцелевшее при советском строе, рухнуло с появлением скороспелых миллиардеров-выдвиженцев. Не сразу. Соотечественники поначалу приняли их не за тех, кем они являлись. Во-первых, их посчитали вестниками свободы, столь вожделенной для населения имперской державы. Во-вторых, в их стремительной успешности по привычке, в россиянах укорененной, видели, старались увидеть неординарность, даровитость. Как же иначе, если они, вдруг, внезапно, прорвались, выбились в первые ряды?
То, что никаким прорывом и не пахло, не допускалось, не приходило в голову. Грандиозный блеф удался при наивности, инфантильности большинства советских граждан. Мнилось, что побеждают самые энергичные, инициативные – вот что заворожило. Спохватились, да поздно: места-то заняты. Свободных мест, собственно, и не предполагалось изначально. Их распределили в соответствии с ограниченным, минимальным числом тех, кого выбрали, вознеся к баснословному, сказочному богатству.
Прочих наживой, будто бы лёгкой, доступной, раздразнив, оставили грызть друг дружку внизу, в грязи, помойке, обломках, оставшихся после демонтированного социализма. Упрямствующих, упорствующих в погоне за химерой удачи, обломившихся непонятно с чего, как нажитых колоссальных состояний, рэкетом обложили, подпустив криминал. Ну а тех, кто отродясь был лишён импульса к бизнесу, предпринимательству, тем более по-новороссийски, вовсе списали со счёта. Им не нашлось применения, никакого, нигде. Для обслуживания кучки богатеев много-то народа не надобно. Умение же угождать, без брезгливости, без стеснения вылизывать хозяйскую руку не всем свойственно. Кто-то, даже перед смертельной угрозой, ну просто не может превозмочь сопротивление своего несговорчивого нутра. Они, значит, балласт. Сократить вдвое, втрое? Способы разнообразны. Не лечить, не учить, споить, приучить к наркотикам – глянь, и вымерла нация. И ведь вправду вымирает.
Вымирает, захлёбываясь в блевотине пошлости, вульгарности нуворишеских вкусов. Их спрос нынче диктует всё, везде - на сцене, экране, в концертных залах, попсе отданных, в книжной продукции, захлёстнутой многотиражной детективно-бульварной дешёвкой. Тоже способ убийства, растления, изничтожения воли народной, готовности к борьбе, даже на примитивном, инстинктивном уровне, за своё и потомства выживание. Такой вот, очередной, эксперимент в стране, где угораздило родиться, может оказаться последним.
Сейчас вижу недоумённо-опасливый взгляд Серёжи Шаховского. На моего мужа, на меня, на тех, кто пригласил нас в частный, из первых ласточек, ресторан, расщедрившихся, чтобы нас ублажать царским прямо-таки пиршеством. А зачем, почему, с какой стати? Да-да, за прекрасные глаза... И расплывается, исчезает, по мере съеденного, выпитого, грань реального и желаемого. Хотя всё-то на самом деле просто. Андрей возглавляет Российский фонд милосердия и здоровья. Фонды, якобы благотворительные, для того и создавались, плодились, опять же сверху, что и «талантливые» миллиардеры, как отличная «крыша» для отмывания «грязных» денег. К чему, впрочем, кавычки? И крыша, и грязные деньги, и их отмывание давно, с начала всё тех же девяностых, вошли в лексикон россиян. Схема уже вовсю работала, но подоплёка всё же как-то маскировалась. Не говорилось напрямую: «На инвалидов, сирот, стариков наплевать, пусти в правление фонда нашего человека, он займётся финансами, а ты будешь с семьёй на Лазурном берегу отдыхать, недвижимость, скажем, в Испании прикупишь, и чем будешь послушнее, тем благополучней. Но вот если рыпнешься, поднимешь хвост - пеняй на себя. А пока, мол, набивай пузо халявой. Коньячку подлить?»
Вот тут Серёжа, наш ангел-хранитель, придерживает меня за кисть руки, протянутою за рюмкой: «Надя, прошу, не надо, больше не надо ни тебе, ни Андрею. Давайте встанем сейчас и уйдём.»
И мы вняли, ушли. Какая удача! Оказывается, не всегда удачу нужно хватать за хвост, важнее бывает иной раз повернуться к ней спиной, мимо пройти, не оглядываясь. Удача – остаться самим собой. И уж вправду наплевать, что другие сочтут тебя дуралеем. Кто дуралей - будущее покажет.
И показало, разве нет?