СМЕРТЬ В МОСКВЕ

Иногда мне как-то особенно «везет» - лет 15 назад вернулся из Мена в Нью-Йорк и узнал о смерти Сережи Довлатова, а мою поздравительную к его дню рождения открытку получила уже вдова. И теперь вот – возвратился из своего трудоемкого и прекрасного путешествия в Бирму, Таиланд и Камбоджу, а меня как обухом по голове: самоубийство в Москве Тани Бек. Двух мнений тут быть не может: самоубийство - политическое.
В отличие от Довлатова, которого я знал давно, с питерских времен, а здесь, в Нью-Йорке, встречался чуть ли не ежедневно (точнее, ежевечерне), Таню Бек я узнал только когда переехал из Питера в Москву. Мы оказались соседями по писательскому кооперативу: Таня жила с мамой на Черняховского, я - на Красноармейской. Мы могли познакомиться где угодно – в писательской поликлинике, в Тимирязевском парке, у общих знакомых-соседей, которых была тьма, но свел нас Войнович – его квартира была тогда средоточием диссиденствующих литераторов, а я как раз пытался найти зарубежного издателя для своих непечатных в России романов.
Кооператив наш называли «розовым гетто» - дома там из розового кирпича, а многие литераторы - еврейских кровей. В последнем было некоторое преувеличение: Войнович, к примеру, был полукровка (вторая половинка, кажется, сербская), А Таня Бек - та и вовсе была всех кровей, включая экзотическую скандинавскую, датскую; шутила, что из викингов. Отсюда эта странноватая для русского слуха фамилия, принадлежавшая ее отцу, очень порядочному (по тем временам редкость) писателю: «Волоколамское шоссе», «Жизнь Бережкова», «Новое назначение», «На другой день». Таня осталась ему верна на всю жизнь, во всех семейных баталиях становилась на его сторону, после его смерти занималась его литнаследством, а с матерью разъехалась, разменяв огромную квартиру на две: когда я приехал в Москву в начале 90-х, застал ее в однокомнатной в том же подъезде, где жил Фазиль Искандер.
Таня родилась в 1949 году и росла в исключительно литературной среде. Была резка, независима, бескомпромиссна, характер колючий, мне тоже пару раз от нее досталось. Скорее всего, виноват я – у меня мало с кем складываются ровные отношения, даже с Леной Клепиковой. А здесь и вовсе нашла коса на камень. До нашего отвала из России оставалось меньше года, и наши с Таней отношения развивались бурно. Я мало кому давал свой рукописный «Роман с эпиграфами» («Три еврея») – ей дал. Роман Тане пришелся, но сентиментальную фразу о моем сыне она осудила как слащавость. Выругала меня за дружбу с одной поэтессой (Юнной Мориц), объявив ее монстром в юбке. На наших проводах безапелляционно заявила, что один из гостей – стукач. Она меня и в Нью-Йорке достала: прислала резкое письмо с отказом быть в Москве моим литагентом, хотя сама только что пристроила в журнале «Столица» пару моих рассказов. Но одно – помогать по доброте душевной, другое - брать на себя обязательства, да еще на коммерческой основе. Мне казалось справедливым, если мы поделим московские гонорары пополам – до чего я измеркантилился в Америке! Короче, наша дружба дала трещину. Я это сильно переживал через океан и слал Тане через общих знакомых подарки, которые она благосклонно принимала. И на том спасибо!
Отец Александр Мень крестил Таню, она стала ходить в церковь, пусть и нерегулярно. Семейная жизнь не сложилась у Тани никак – замужество с прозаиком Сережей Калединым продлилось рекордно короткий срок - месяц, больше ни с кем она матримониально свою судьбу не связывала, если не считать литературу, которой осталась предана до конца. Выпустила несколько книг стихов, освоила пару журналистских профессий – литературного комментатора и интервьюера «Независимой газеты», преподавала в литинституте, студенты в ней души не чаяли. И вот смерть – из-за обширного инфаркта, как гласит официальная версия, но - по неофициальной - из-за передозировки снотворного. Почему Таня Бек, талантливый поэт, удачливый журналист и критик, искренняя православная, пошла на этот непоправимый акт, наложила на себя руки? Ничто в ее балованной судьбе дочери литературного полка не предвещало такого ужасного конца. Будто жизнь решила показать своему баловню трагическую изнанку.
Все связывают ее трагическую смерть со скандалом «Туркменбаши». Несколько московских литераторов – Евгений Рейн, Михаил Синельников, Игорь Шкляревский – предложили туркменскому диктатору перевести его стихи на русский язык. А тот уже выпустил третью книгу стихов «Менин рухубелентлик бахарык» (что значит ни меньше ни больше, как «Весна моей духовности»). Так что, если выгорит, дело обещало стать, что называется, золотым дном. Почуяв добычу, к пиитам присоединился главред «Известий» Сергей Чупринин и предложил выпустить антологию туркменской поэзии. Посредником в переговорах между русскими литераторами и туркменским диктатором был «Газпром», а у того как раз начались нелады с поставкой туркменского газа.
Многие писатели и журналисты возмутились таким откровенно меркантильным и аморальным поступком своих коллег. Включая российское отделение ПЕН-клуба, которое способствовало освобождению дюжины туркменских писателей-диссидентов и теперь сочло несовместимым подобное низкопоклонство с членством в Пен-клубе. Заявление на эту тему сделал председатель Российского Пен-клуба Андрей Битов и пригрозил участникам организационными мерами. Рейн оправдывался безденежьем и ссылался на Арсения Тарковского, который переводил стихи Сталина, но там инициатива исходила от царедворцев (к 70-летию вождя), но как раз Сталин ее пресек – переводы не были опубликованы. Резко осудила поэтов-халтурщиков Таня Бек. А так как по крайней мере один из них – Женя Рейн – был ее другом, то они обрушили на нее по телефону нецензурные проклятия, устроили обструкцию, обвинив, что абстрактные принципы морали она ставит выше человеческой дружбы. На самом деле, для той Тани, которую я знал по Москве, эти принципы не были абстрактными, но плотью и кровью, что было ну никак не понять тому же Рейну, которого я знаю намного дольше, чем Таню Бек, и который, будучи автором нескольких классных стихов, одновременно является самым циничным из всех моих знакомых. Я бы мог об этом рассказать подробнее, но сейчас пишу о покойной Тане Бек, а не о живом Жене Рейне.
Мертвые не всегда и не обязательно правы. Включая самоубийц. Но не в этом случае. Самоубийство есть последний довод, когда слов уже не хватает, когда слова не в цене, сказать можно что угодно – как и сделать. Мне кажется, именно такая ситуация сложилась теперь в Москве. Мягко говоря, я бы назвал ее фамусовской Москвой, хотя есть все-таки разница между бегством Чацкого из Москвы и самоубийством в Москве Тани Бек. И куда было ей бежать - стиховая пуповина связывала ее с родной читательской аудиторией. А это даже больше, чем родина. Напомню: Чацкий стихов не писал, это Грибоедов заставил его говорить стихами.
Тот же Грибоедов писал
...Но нынче смех страшит и держит страх в узде.
Наступили новые времена, когда ни смех не страшит, ни страх не держит в узде.
Другой мой московский приятель, прозаик и публицист Виктор Ерофеев назвал эти новые времена эпохой чекизма. В либеральных «Московских новостях» он опубликовал весьма печальную статью о невозможности для средней руки бизнесмена, рядового журналиста или профессионального писателя сохранить то, что называется человеческим достоинством.
Таня Бек пыталась это сделать, но у нее ничего не вышло. Она стала нерукопожатной, московская литературная кодла затравила ее и в конце концов уничтожила. Это можно назвать самоубийством, а можно – убийством. Зависит от того, как посмотреть. Вот ее собственное стихотворное предсказание, которому, увы, не суждено было сбыться:
Я буду старой, буду белой,
Глухой, нелепой, неумелой,
Дающей лишние советы,
Ну, словом, брошка и штиблеты.
А все-таки я буду сильной,
Глухой к обидам и двужильной,
Не на трибуне «тары-бары»,
А на бумаге мемуары.
Да, независимо от моды,
Я воссоздам все эти годы
Безжалостно, сердечно, сухо.
Я буду честная старуха.