Партизан

«Ну вот, ужо и за восемьдесят перевалило», - беззубо ворчал Кузьма, лёжа на печи. «Вся жисть сейчас кажись вроде как день. А сколь было всякого! То революции, коллективизации, голод, война. Тьфу, всю жисть спокоя не было! Сколь было энтих вождей опосля войны: то энтот кукурузник, то бровятый с Малой земли, то трепач меченый с Райкой. Один другого лучшее, а толку ни хрена. Да и энтот, Ельцин, хоть говорят, что иврей, но видно, пьянь та ишо».
Кряхтя, Кузьма слез с печи, надел синие выцветшие подштанники «Адидас», что давно прислал сын Фёдор из Владивостока, и вышел на крыльцо. Солнечные лучи ярко и празднично пробивались сквозь цветастые гроздья двух раскидистых рябин, что посадила ещё жена. Уж лет пять, как похоронил он её и жил теперь одиноко в избе на окраине пустой, забытой Б-гом, деревни. Кроме него тут доживали ещё три старухи. Когда-то она была дворов на двадцать, и детишек на лето бывало привозили из города. «Да, тода всё веселей было, а счас, уж года четыре как никого. Ишо хорошо ко мне за медком хочь редко, но всё ж иногда заглядуют, хто так покупает, а хто привезет с города хлеба, колбаски, водочки или ишо чего, это то лучшее»,- соображал Кузьма. Пасека его и впрямь выручала. Как жена померла, ударился он в пчеловоды. Соорудил пяток ульев и пчёл элитных достал у своего старого приятеля, с которым вместе партизанили. Правда, обошлись эти пчёлы дороговато – пять пол-литров распили.
Только нынче и солнце его не радовало, и всё вспоминалось не зря – причина была...
Позавчера, к вечеру, приехали трое мордоворотов на какой-то заграничной машине. Поначалу-то всё было путём: попросили продать трёхлитровую банку мёда, расспросили, сколько мёда собирает за лето, а потом вдруг и заявили: «Вот что, Кузьма! Обижать мы тебя не будем и другим не дадим. Только треть сбора будешь отдавать нам. И живи себе спокойно. Ну а если будешь ершиться – пеняй на себя. Спалим все ульи, вместе с твоей избой». Взыграла у Кузьмы кровь, дед-то он был не робкий, банку с мёдом поставил в угол и говорит: «Ребятки! Мёд я вам ни счас ни апосля не продам ни за какие шиши, да и никакой трети не ждите! Я, едрёный корень, не лопух. Вот и весь мой сказ!» Тогда тот, что помордастее, видно главный у них, саданул по банке ботинком и прохрипел: «Смотри, дед! Мы предупредили, а ты на свою жопу приключений не ищи. Подумай, ещё есть время, а послезавтра жди».
Уехали гости, а Кузьма собрал осколки от банки да разлитый по полу мёд и задумался. Впервой с ним такое. Только город далеко, а тут кому и пожалуешься, старухам, что ли? С горя выпил стакан водки, закусил чем Б-г послал и лёг спать. А уж когда засыпал, вспомнил, что давно и позабыл, - в сарае в погребе, как отпартизанился, спрятал завёрнутый в немецкий офицерский плащ свой смазанный автомат с диском патронов. То ли по молодости или по глупости пожалел тогда отдавать его, сколько раз выручал он его, Кузьму, а потом и вовсе забыл про него.
Да вот вспомнил! С утра достал его из погреба, промыл керосином, насухо протёр и задумался: «С войны не держал его, родимого! А сколь разов он и не такую мразь давил! Ну, едрёна корень, пусть явлются, мне терять-то уж нечего, если что – порешу всех». Для проверки стрельнул одиночным в воздух. И вроде как помолодел, вроде как и полегчало, вроде и не было этих восьмидесяти.
«Так, значит, сегодня эти оболдуи и обещались приехать, - вспомнил утром Кузьма, глядя на любимые развесистые рябинки. - Ну, что ж, покажу вам кузькину мать, как казал фрицам!»
Для храбрости выпил, как когда-то, свои боевые сто пятьдесят, достал из шкафа гимнастёрку с медалью «Партизану Отечественной войны», надел её и сел ждать. Вечерело, когда подъехали те самые, долгожданные, гости. Открыли калитку и не спеша, вразвалочку, как хозяева, направились к избе. Кузьма через окно сразу резанул очередью в небо. Мордовороты вмиг улеглись на землю. Старшой завопил: «Дед, ты што? Сдаёмся! Мы ж пошутили. Давай заплатим за мёд и уйдем!» - «Не, - заорал Кузьма , - я в плен таких вонючих козлов тогда не брал и сейчас не беру. Ползите отседова на свою телегу по-хорошему, пока не показал вам кузькину мать!» Для острастки саданул ещё короткой очередью поверх них, в сторону калитки. Послышался хлопок разлетевшегося стекла машины. Мордовороты, разодетые в костюмы, проворно выползли из калитки, автомашина взревела и унеслась, подняв за собой столб пыли.
Кузьма погладил автомат, аккуратно поставил его в угол, выпил ещё сто пятьдесят и, сидя у раскрытого окна, затянул свою любимую: «Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!» И вдруг слёзы покатились по его давно небритому лицу.