Самый французский из русских

Известный пианист Михаил Рудь около половины своей 50-летней жизни провел во Франции, избрав ее своей второй родиной и оказавшись в советской истории одним из первых музыкальных эмигрантов. Получив несчетное количество призов и премий, он сделал себе имя не в России, а на Западе, где его обычно называют «самым французским из всех русских музыкантов». Международный фестиваль классической музыки во французском аббатстве Сен-Рикье, который он возглавляет с 1986 года, превратился в один из зарубежных центров российской культуры. Как пианист Михаил Рудь состоялся именно во Франции, которая сделала его своим гражданином и за выдающиеся музыкальные заслуги удостоила орденом Почетного легиона.
Михаил Рудь выступает с ведущими западными и российскими оркестрами. Среди его записей – все концерты Рахманинова, которые он исполнил с Петербургским симфоническим оркестром под управлением Мариса Янсонса, произведения Брамса, Равеля, Шуберта, Листа, Скрябина, Шостаковича, Яначека.

- Как же вы решились на такой безумный по тем временам шаг, и остались во Франции?
- Я знал, что уеду, и провел несколько лет, пытаясь найти возможность уехать легально, но не нашел. В 1977 году у меня все получилось спонтанно, в последнюю минуту. Я пришел в полицейский комиссариат, где заявил, что хочу остаться. У меня тогда было ощущение полной нереальности, словно я жил во сне, невероятно сильной эйфории, будто принял наркотик. Мне нужна была большая уверенность в том, что это правильный поступок. Меня терзала мысль: имею ли я на это право?
- Но разве не было страха перед режимом, органами...
- Скорее не чувство страха, а чувство вины, которое во мне сильно развито и которое прошло, когда много лет спустя я вернулся в Россию. Потому что советское общество сделано было таким образом, что шла круговая порука. Что бы ты ни совершил, ты обязательно делаешь больно близким людям, родителям, учителям, соученикам - как в экзистенциалистской драме Сартра. Да, родителей вызывали – они пострадали морально... Давили на французов, требуя, чтобы меня выслали. В местный МИД сообщали, что я оставил в СССР женщину с тремя детьми...
- Не предлагала ли вам сотрудничать французская контрразведка ДСТ стать двойным агентом ?
- С самого начала в ДСТ выясняли, не подставной ли я человек, не провокация ли это. Мне задали кучу идиотских вопросов типа, какова структура комсомольской организации – было ясно, что они ничего не понимают. Наконец до них дошло, что я из другого мира, что от меня толку никакого. Они не знали, что со мной делать, - мы говорили на разных языках. Как им не хотелось обременять себя лишними проблемами! Они бы предпочли не иметь со мой дела... Потом пару раз звонили, приходили на концерт.
- На Западе вам одним из первых протянул руку помощи Ростропович...
- Я придерживаюсь принципа никогда не просить ни о чем тех, кто сильнее тебя. У Ростроповича все просят помощи, а он узнал из прессы, что я остался во Франции, и разыскал меня. Он пригласил меня играть с ним и с Исааком Стерном Тройной концерт Бетховена. Представил меня и знаменитому дирижеру Лорину Маазелю, с которым состоялся мой американский дебют. Такие вещи я никогда не забуду.
- Но и сам Марк Шагал не остался безучастным к вашей судьбе...
- Я был редкой птицей, а он говорил: «Этого малыша надо позвать!» В 23 года я плохо говорил по-французски, но был самоучкой и многое знал. Меня хорошо приняла эмиграция - от Максимова до Галича. У них было впечатление, что наше поколение – это плохо воспитанные и необразованные люди, а со мной можно было говорить о Набокове, Газданове. В русском котле я варился довольно долго - с 1977 по 1980 годы. С тех пор многие умерли - Некрасов, Делоне, Максимов, Марина Скрябина, Николай Набоков, Зинаида Шаховская... Лет за пять я интегрировался и во французскую жизнь. Началось с серии в пять пластинок для фирмы «Калиопа», за которые я получил несколько «Гран при». Тогда концертов у меня было мало, жизнь вел я маргинальную, а пластинки вдруг принесли успех. Они открыли меня как новую творческую личность.
- Как же вы воспользовались обретенной на Западе свободой?
- В первый день, когда я получил документ, позволяющий мне путешествовать как политическому беженцу, я поехал в Венецию. Денег не было, и я купил в магазине маленькую надувную лодку и две недели плавал ночью по каналам Венеции, сопровождаемый насмешками гондольеров. Меня все считали сумасшедшим... Когда же мне выдали французский паспорт, я отправился на месяц в Непал.
- А вдруг, оставшись в России, вы бы достигли еще больших успехов?
- Стать величайшей знаменитостью не входило в мои планы. Я стремился к гармонии, мне хотелось быть счастливым человеком, а этого добиться еще труднее, чем славы. Счастье – немного лотерея. Нужно уметь отказываться от многих желаний.
- Сталкиваются ли русские и французы на тесной концертной площадке?
- Конечно. Несколько лет назад французские музыканты написали в минкульт кляузу, чтобы положить конец гастролям оркестров из Восточной Европы. На меня сильно давили и давят, и теперь мне труднее приглашать русских музыкантов, чем раньше. Французы были бы очень рады, если бы русские вообще исчезли.
- Музыканты и поныне делятся на моцартов и сальери?
- Моцарт один, но и Сальери был большим композитором. Многие мечтают стать хотя бы Сальери.
- Всегда в жизни найдется человек более талантливый, чем ты сам в любой области. Какие чувства у вас вызывает встреча с гением, который играет лучше?
- У меня нет ни малейших претензий сравнивать себя с Моцартом... Рихтер или Горовиц вызывали у меня чувство восхищения, любви и желание, чтобы это чудо никогда не кончалось. У великих есть дар зажигать. Когда Рихтер играет сонату Шуберта, ту думаешь не о том, какой гениальный Рихтер, а какой великий Шуберт. У выдающихся артистов всегда на первом плане выступает композитор. Время, когда композитор был и исполнителем – звездой, относится к середине XIX века. Для меня оскорбительна сама мысль о том, что музыкант может быть выше Бетховена, – это оскорбление. Мы лишь служители в храме.
- Гидон Кремер сожалеет о том, что на Западе создается культ имен и что исполнители с громкими именами ставятся выше музыки и композиторов...
- Это скорее в опере...
- Покупают билеты на Паваротти, а не на Верди?
- Да... Количество шедевров в скрипичной музыке намного меньше, чем в фортепьянной, где репертуар настолько разнообразный, что идут скорее на Бетховена. И пианисты эту проблему чувствуют гораздо меньше. К сожалению, современные исполнители совсем не любопытны – играют одно и то же, все друг друга имитируют. Это теперь очень буржуазная профессия.
- Но есть, наверное, и бунтари, которые идут против течения?
- Их очень мало. Самый крупный, на мой взгляд, – австрийский пианист Фридрих Гульда, которого я обожал, умер.
- Один знаменитый наш скрипач мне сказал, что не рискнул бы в Москве выступить с программой, которую он исполняет в Париже...
- У русской публики очень ярко выраженный определенный вкус. Она хочет получать от искусства определенный тип эмоций. Когда же их нет, то музыкант для нее становится неинтересным. В России искусство должно непременно куда-то вести, а люди на концерт приходят как в собор. Москва нетерпима. Это царство романтической школы музыки. Гениями остаются Софроницкий и Рихтер. Конечно, такого энтузиазма и любви к искусству, как в России, не найдешь нигде, но там нет рафинированного знания музыки. Поэтому я считаю для музыканта более опасными и трудными, чем Москва, городами являются Берлин, Вена, Лондон, в которых намного шире взгляд на вещи, и публика тоньше.
- И все-таки русская музыка на Западе по-прежнему остается Золушкой, которая вызывает главным образом любопытство...
- Это совершенно не так. Русская музыка – по крайней мере симфоническая – продолжает пользоваться исключительной популярностью.
- Но никто во Франции не знает ни Глинку, ни «Могучую кучку»...
- У Глинки симфонической музыки нет, а фортепьянная – не лучшее из того, что он написал. Глинка сочинил две оперы, но их так трудно ставить. Он остается важным композитором для России, но в мире его роль невелика. Действительно, не играют Даргомыжского, а из Мусоргского исполняют лишь «Картинки с выставки» да «Бориса Годунова»... Но та же ситуация и с музыкой французской: в репертуаре несколько произведений Дебюсси, Равеля и «Кармен». Вот и все.
- Чем же объяснить многовековую монополию немцев в этом виде искусства?
- Мы все вышли из камзола Баха. На мой взгляд, его лучшая музыка - кантаты, которые практически никто не знал и которые раньше никогда не исполнялась.
- Ваш фестиваль проходит в готическом аббатстве. Если архитектура – это застывшая музыка, то кто из композиторов мог бы «сочинить» такое великолепное творение?
- Тот же Бах... Готические церкви часто давят нас своим величием и указывают человеку его маленькое место на земле. Собор Сен-Рикье отличает именно готическая светлость. Так и музыка Баха - не сурова, а человечна. При ее невероятной математике и вычисленности все у Баха освещено человечностью.
- Существует ли во Франции проблема взаимоотношений интеллигенции и власти?
- Существует, но я к ней не имею никакого отношения, хотя власти меня награждают. Интеллигенция обслуживает власть предержащих, и здесь есть масса придворных художников, писателей, музыкантов. Во Франции это называется термином «политически корректный». Это в меньшей степени относится к музыкантам, потому что их социальная роль намного меньше, чем у писателей. Многие литераторы и актеры очень тесно связаны с президентами страны, которые любят появляться с какой-нибудь звездой - скажем, с Аленом Делоном или с Франсуазой Саган.
- Западной творческой интеллигенции на удивление присущ безграничный конформизм, который связан с заботой о собственном благополучии...
- Он особенно ярко проявился во время войны в Югославии – нельзя было слова сказать против. Когда я смотрел телевизор, то просто не верил своим глазам и ушам: я попал в ту же пропаганду, от которой сбежал много лет назад. Однако положительная сторона западного общества заключается в том, что к этому можно не иметь никакого отношения. Живешь, делаешь свое дело и, как вольтеровский Кандид, поливаешь свой садик. Особенность Запада – невероятная специализация и узость мышления. Они занимались и занимаются своими мелкими делами...
- Еще Герцен предрекал конечную победу мещанства, которое называл высшей формой западной цивилизации...
- Стопроцентно культура движется в сторону коммерции. До недавнего времени я всегда чувствовал себя в согласии с западным обществом, но теперь все более становлюсь по отношению к нему в оппозицию. Как и в России до моего отъезда, я здесь начинаю считать себя внутренним эмигрантом. Я имею в виду не Францию, а общество, в котором живу. Оно становится все более конформистским. Люди ищут развлечений, зрелищ, а искусство, которое заставляет думать, интересует их все меньше и меньше.
- Но никогда, кажется, на Западе не покупали столько компактных дисков с классической музыкой...
- Напротив, с пластинками, на мой взгляд, полная катастрофа. Директор фирмы EMI, которая выпускает и мои диски, рассказывал, что в ее каталоге свыше 5,000 названий, но больше половины прибыли - от первых 20 бестселлеров. Среди них нет ни одного, который можно действительно назвать классической музыкой. Идет «демократизация» музыки, которая тянет ее вниз. То, что миллиарды слушают Паваротти, не значит, что они приобщаются к классической музыке. Люди, которые внимают трем знаменитым тенорам, не пойдут в магазин покупать квартеты Бетховена. Между шлягерами вроде «Аппассионаты» и «Четырех сезонов» Вивальди находится 90 процентов музыки, которую публика не знает и знать не хочет.
- Выходит, бедному Западу снова грозит закат культуры?
- Надеюсь, временный, но достаточно серьезный. Боюсь судить, но то же происходит и в России, где мне приходится бывать довольно часто. Многие так называемые музыкальные события и на Западе, и в России – это лишь результат маркетинга... Россия превратилась в полигон капиталистического эксперимента, в рынок, на который сейчас Запад пытается, в частности, после кока-колы продвинуть комиксы. Идет торговая война, в которой он, боюсь, победит.
- Вкусы публики сильно меняются?
- Искусство все больше и больше становится развлечением. Вырос нездоровый интерес к вундеркиндам – звезд фабрикуют, но это больше относится к скрипке, чем к роялю. Не хочу быть пророком, но, грубо говоря, настоящее искусство сейчас никому не нужно. Расцветает коммерция – заполняют стадионы, чтобы продать «Реквием» Верди или «Кармен» Бизе.
- Может, так и должно быть?
- Роль музыкантов похожа на роль священников. Мы должны защищать высшие ценности. Искусство - элита духа, а нас хотят превратить в торговцев в храмах, в микки маусов. Мы идем громадными шагами к Диснейленду. На американской визе, которую выдают музыкантам, написано «энтертейнер» – то есть, развлекатель.
- Похоже, что во Франции, как и в России, вы оказались в роли интеллектуального диссидента?
- Я становлюсь им все больше и больше, но это происходит потому, что изменилось общество. Как это ни банально звучит, но победил американский образ жизни. Я этого не ожидал и лет десять назад не мог себе этого просто представить... При всем при том у меня самого все просто замечательно, я здесь прекрасно живу.
- Вы прожили четверть века во Франции, которая вас усыновила, обласкала, дала гражданство, наградила Орденом почетного легиона. Здесь к вам пришла известность...
- Я, безусловно, себя чувствую жителем Европы, где провожу 90 процентов своего времени. Париж я выбрал потому, что для меня это самый красивый и стимулирующий город мира... Но я себя чувствую не французом, а русским человеком. И даже безродным космополитом, которого там ненавидят националисты.
- Ну а как вы себя чувствуете в России, куда продолжаете регулярно ездить?
- Каждый раз, когда я приезжаю туда, у меня комок в горле. Россия на меня очень сильно действует, выматывает эмоционально и... практически. Я отвык от такого количества трудностей. Мне там тяжело, потому что я одновременно делаю безумное количество вещей, и моя жизнь расписана по минутам. Поэтому я просто не могу, чтобы у меня постоянно возникали идиотские практические препятствия. Я вынужден устранять их, как бульдозер...
- Вы же выросли в Донецке – на земле Стаханова...
- В каком-то смысле я чувствую себя его наследником. Во французском есть очень смешное слово «стакановист» - так здесь звучит «стахановец». Вот я им стал.
- «Стахановец» много времени уделял Вагнеру...
- Я всегда обожал его музыку, и у меня есть свои идеи того, как ее передать на рояле. В этом смысле Лист является ключом для Вагнера - они были очень тесно связаны.
- Но Вагнер остается чрезвычайно идеологизированным композ итором...
- Действительно, он был любимым композитором Гитлера. Как человек, он остается мне антипатичен. Он был страшно неуравновешенным, мегаломаном, но великим художником.
- В Израиле, если не ошибаюсь, его до сих пор почти не исполняют - настолько имя Вагнера связано с нацизмом...
- Я это очень хорошо понимаю, но такой известный дирижер и пианист, как Даниэль Баренбойм постоянно борется за то, чтобы Вагнер был принят в Израиле. Именно Вагнер больше всего повлиял на двух величайших комозиторов–евреев - Шёнберга и Маллера. Я, разумеется, не оправдываю его писаний. Особенно ужасна его статья о еврействе в искусстве, но вагнеровская музыка остается тем, что она есть.
- И что же вы цените в ней больше всего?
- Одно из моих любимых его произведений «Зигфрид идиллия», которое он написал к рождению своего сына. Когда я стал смотреть партитуру, то наткнулся на ее обработку Иозефом Рубинштейном, естественно, евреем. Он был ассистентом Вагнера и делал все фортепьянные переложения под его наблюдением. Рубинштейн был настолько близок к композитору, что после его смерти покончил самоубийством где-то в 35 лет. Другим вагнеровским ассистентом, который исполнял все его произведения, был другой еврей - Герман Леви.
- Во время игры вы чувствуете настроение публики, ее дыхание или полностью погружены в музыку?
- Ощущение на сцене шизофренично... С одной стороны, нужно абсолютно погрузиться в музыку, не думать ни о чем и как бы слиться с роялем. С другой стороны, надо быть на одной волне с эмоциями композитора, которые в общем-то ты уже расшифровал намного раньше - для этого требуется большая подготовительная работа. Ну а публика одновременно и мешает, вызывая напряжение, и невероятно стимулирует.
- Стравинского обычно сравнивают с Пикассо в живописи. А с кем можно сравнить Бетховена?
- С Рембрандтом.
- А Моцарта? С Ватто?
- Нет, это Рафаэль! И еще Рублев. У Моцарта есть абсолютная природная гармония, данная от Бога. А Шуберта – потому что он написал страшную музыку, например, последний квартет - можно сравнить с самыми черными произведениями Гойи.
- Что же общего между «безродным космополитом» Михаилом Рудем и вашим большим другом - «воинствующим патриотом» философом Александром Зиновьевым?
- Мне трудно назвать его другом – для меня он великий человек, к которому я отношусь с большим пиететом. Он меня потрясает своими идеями, яркими, необычными, провоцирующими на размышление, полным отсутствием страха. Зиновьев был на войне, шел всегда на риск. Он полемист, который на все смотрит с неожиданной точки зрения. Впервые мне его книгу «Зияющие высоты» дал Александр Галич, сказав, что он сам один из ее героев. В книгу я буквально влюбился. Для меня вдруг коммунистическое общество приобрело какую-то форму... Я воспринимаю Зиновьева как учителя. Он человек, который уважает свое прошлое. Мой отец, математик, прожил жизнь со страной, в которой было и плохое, и хорошее, но он не считает, что мы жили в преступной стране. Отец был счастлив.... Зиновьев - сатирик, который всегда против господствующей линии. И мне он этим ужасно нравится. Он свободный человек, который ничего не боится и которого абсолютно не понимают. Он считает, что в Советском Союзе возник «гомо советикус». Общество может измениться, если только начальство прикажет: «Будьте демократами, будьте капиталистами, будьте бизнесменами!» Над ним все смеялись, но именно это и произошло. По понятиям Зиновьева, тот же «гомо советикус» стал сейчас бизнесменом... Народ же живет чудовищно, а Зиновьев, которого я знаю уже больше 20 лет, за него действительно болеет. Пирог нового богатства России распределился, и теперь в стране появились такие же политически корректные люди, как на Западе, которые не хотят признать, что 95 процентов людей сегодня живет хуже, чем при Брежневе. И Зиновьеву, который был страшным антикоммунистом, от этого очень больно.
- А вам?
- Больно и мне. Мне это неловко говорить, потому что я менее мужествен, чем Зиновьев, который, следуя своим принципам, вернулся и поселился в Чертаново. Он, конечно, всем мешает... Не мне об этом говорить - я прекрасно живу в Париже, приезжаю изредка в Россию и еще критикую. А Зиновьев имеет на это право.
- Давайте вернемся к музыке. Звучит ли сегодня Бетховен иначе, чем при жизни?
- Кто знает... Сейчас много играют на инструментах той эпохи, что иногда дает интересные результаты. Чтобы играть так, как при жизни Бетховена, нужно иметь ту же публику. Вечная музыка типа бетховенской развивается вместе со временем. Мы же дети нашей эпохи... После гибели в авиакатастрофе великого певца Карлоса Горделиа, аргентинцы говорят, что он с каждым годом поет все лучше и лучше. В этом есть что-то мистическое.... Поэтому нужно читать трактаты того времени, манускрипты, оставаться верным тексту, но я все равно не смогу стать человеком XVIII столетия. Бетховен, например, дает какие-то указания, а Бах – нет. Я играл на бетховенском рояле в его доме в Бонне. Это кастрюля. Убейте меня, но нельзя думать, что на ней бетховенская музыка звучит лучше, чем на «Стейнвейне».
- Бетховена так любил Ленин...
- И я понимаю почему – он видел в его музыке призыв к революции. И он на самом деле, есть. Когда Мария Юдина играла «Аппассионату», она говорила нам: у вас с этим произведением связаны ложные ассоциации, от которых следует избавляться. В музыке Бетховена, как в Библии, есть всечеловеческие, вневременные истины, которые созвучны любой эпохе. Я с большой ностальгией вспоминаю годы московской консерватории, когда Ростропович дирижировал студенческим оркестром, исполнявшим 6-ю симфонию Чайковского. Мы все плакали, ибо знали, что речь идет о его отъезде. Мы понимали трагедию русского интеллигента, который не может жить в советском обществе и уезжает. Это было прощание со страной, похожее на смерть.
- В советские тоталитарные времена музыка для многих играла роль религии...
- Да, мы приходили на концерт Марии Юдиной и прекрасно понимали, что она играет. В ее исполнении он был актом протеста.
- То есть все зависит от интерпретатора? Одна и та же вещь может звучать и во славу режима, и как протест против него?
- Безусловно. Классическая музыка с XVIII века до середины XX - это сотрудничество композитора и исполнителя, их совместное творчество. Музыкантов нельзя считать играющей машиной того, что написано. Они подобны проповеднику, который выбирает главу из Евангелия и ее интерпретирует. Они, как актеры, которые по- разному играют Шекспира: из «Венецианского купца» можно сделать гитлеровский антисемитский спектакль. Или, наоборот, поставить его как протест против антисемитизма.
- «Во мне нет ни капли русской крови, но композитор я русский», - сказал мне однажды Альфред Шнитке...
- Да, Шнитке был приволжским немцем и великим русским композитор. Сам я наполовину русский, а наполовину - еврей, но принадлежу русской культуре. На Западе я чувствую себя не французом, а европейцем. И меня доводят до бешенства антисемитские замечания в адрес Пастернака, Мандельштама или Бродского. Это великие представители русской культуры. Я не «офранцузился», а «оевропеился». Когда я жил в СССР, то у меня была собственная родина – классики литературы и искусства, великие философы. Я погружался в Монтеня.
- Надо ли читать Монтеня или Зиновьева, чтобы стать хорошим пианистом?
- Совсем не обязательно. Я знаю чудовищно глупых, необразованных людей, бесчестных карьеристов, но прекрасных пианистов. К сожалению, гений и злодейство совместимы. Искусству порой служат грязные люди. Может быть, когда такой человек садится за рояль, происходит его очищение? Не знаю...
- Кому бы из великих классиков вам хотелось бы сыграть их произведения?
- Из живущих я играл французу Оливье Мессиану... Скорее бы тем, кто не был композитором–пианистом. Не решился бы выступить перед Моцартом и Листом. Бетховен, как известно, был глухой. Сыграл бы Брамсу, Шуберту, который меня так трогает, Рахманинову, которого очень люблю.
- Есть известное предание о том. что Карл Великий говорил на итальянском – с женщинами, на французском – с друзьями, на испанском – с Богом и т.д. Какой музыкой вы предпочитаете изъясняться с прекрасным полом?
- Моцартом. Он, как и Пушкин, всегда влюблен. У него все эротично, и при этом его эротизм высшего порыва. Обольщают даже самые трагические моцартовские фразы.
- А с друзьями?
- Если с ними вести речь об СССР, о России, то Шостаковичем в силу закодированности его языка. Лет через 500 будут говорить об «эпохе Шостаковича» – сыграют три ноты, и все всё сразу поймут... Ну а если с приятелями вести разговор о жизни, то я сыграл бы им Брамса.
- А что бы вы исполнили Всевышнему? Баха?
- Нет, Богу не нужен Бах. Он сам, как Бах. Я исполнил бы Шуберта, ибо он, как никто, показывает человеческую слабость и беззащитность.
- С кем из великих композиторов вы хотели бы провести вечер?
- Опять-таки с Шубертом, который трогает меня бесконечно. В последние два года жизни, когда он умирал, в его творениях было столько красоты, радости, но каждая нота радостной музыки полна такой печали! Однако я был бы не в состоянии ничего ему сказать – только бы потрогал его пальцем.
- А вы бы поставили Шуберту диск с вашим исполнением его произведений?
- Обязательно. Надо быть самим собой. Я не считаю свое исполнение совершенным, но это я – с моей силой и с моими слабостями.
- У вас все так замечательно в жизни и в творчестве. Не боитесь ли вы однажды превратиться в комфортабельной и беззаботной Франции в музыкального Ионыча?
- Нет, ибо я человек слишком любознательный и открытый. Преуспевающий? Эти концерты мне стоят жизни. «Петь нельзя, не мучаясь», – говорил, кажется, Анненский. Да и столько еще несделанного! Я страдаю от постоянного ощущения нехватки времени и на жизнь, и на творчество. Не грозит мне стать Ионычем... Для меня каждый концерт – это битва. Я на передовой, вокруг меня пули летают. Нужно все время показывать что-то новое, нельзя творчески повторяться. Я экспериментатор. С одним французским актером я участвовал в спектакле, поставленном по книге Владислава Шпильмана «Пианист», по которой Поланский сделал фильм. Сейчас готовлю концерт для двух роялей с замечательным джазовым пианистом Мишей Альпериным. Это будет некий деконструктивизм в классической музыке.
- Вы смогли бы сегодня снова плавать на надувной лодке по венецианским каналам, приводя в изумление публику. Еще способны выкинуть какое – нибудь коленце?
- Этот вопрос я иногда задаю сам себе... Надеюсь. У меня появились новые «надувные лодки»... Однажды я провел с женой неделю в камбоджийских джунглях. По-прежнему люблю сумасшедшие проекты. Мещанином я не буду. И мне очень хочется чем-то помочь людям – это не просто фраза. Я очень чувствителен к страданиям других и вижу себя не Наполеоном, а матерью Терезой и был бы, кажется, готов, отправиться к прокаженным.
- Это, может, сказывается ваше увлечение дзэн- буддизмом?
- О дзэн-буддизме говорить невозможно. Первая строфа Лао-Цзы, который оказал влияние на дзэн-буддизм, гласит: «Знающий не говорит, говорящий не знает». Если бы я говорил, что им занимаюсь, это означало бы, что я в нем ничего не понимаю... Для меня эти занятия, продолжающиеся несколько десятилетий, превратились в любовь к искусству дзэн-буддизма. Я обладаю настоящим сокровищем – подлинной картиной величайшего японского поэта Бассё, который, как и монахи дзэн-буддизма, был художником. Это свиток с картиной, изображающей его сумку, одежду, намокшую под дождем. Сами японцы не верят своим глазам, когда я показываю им этот шедевр, который я приобрел в одной галерее.
- Во всем мире, включая Россию, буддизм стал моден среди снобистской элиты, которая ставит своей целью достижение нирваны...
- Нирвана? К этому нельзя относиться на рациональном уровне. Могу ответить только фразой из дзэнских упражнений. Ученик спрашивает учителя: «Мэтр, я ищу секрет жизни». – «Я его знаю», - следует ответ. – «Так расскажите его мне!» – «Не могу. Это ведь секрет»... Так вот это состояние, при котором прямой контакт с реальностью, рациональные концепции сбиваются – словно из-под ног выбита почва, и ты остаешься в безвоздушном пространстве. Это «звук хлопка одной руки», взгляд на мир со стороны. Настоящий буддист не проповедует буддизм.

Париж