ГЕНИЙЗВЕЗДА И СМЕРТЬ АМЕДЕО МОДИЛЬЯНИ

Ты сидел на низенькой лестнице, Модильяни, крики твои – буревестника...
Масляный свет приспущенной лампы, жарких волос синева.
И вдруг я услышал: грозного Данта
Загудели, расплескались темные слова...
Илья Эренбург.
Из «Стихов о канунах». 1915г.

Вот уже пять дней Большой Еврейский, как зовут этот музей в Америке, - на осадном положении. Змеистая, в три или четыре ряда очередь, опоясывая квартал, подбирается к заветным тяжелым дверям великолепного здания на углу Манхэттенской 5-й авеню и 92 улицы: в музее выставка работ великого - нет, одного из величайших, гением осиянных художников всех времен и народов - Амедео Модильяни.
Это не просто замечательная выставка, это воистину уникальная, обширнейшая, всеохватывающая экспозиция шедевров Модильяни, какой, по сути, в музейной практике ещё не было: более сотни живописных полотен, рисунков и скульптур из музеев Италии, Америки, Франции, Японии, Англии, Израиля, Бельгии, Канады, Германии, Австралии, Дании, Бразилии, из множества частных коллекций. Собрано самое лучшее и интересное, определяющее все этапы творчества гениального мастера. Представьте себе масштабы исследовательской и подготовительной работы, вложенного в неё, кропотливейшего труда профессионалов, и огромных средств. Поэтому не удивляйтесь, что к стоимости входного билета добавляется 4 доллара, а в бесплатные часы (четверг, с 5 до 9 рм), эти 4 доллара вам все равно нужно будет заплатить. Поверьте, такая выставка неподражаемых творений гения того стоит.
Cвоей судьбой, своим темпераментом, накалом своего таланта, обаянием своей личности Амедео Модильяни будто специально создан небесами для того, чтобы имя его и жизнь его, даже через десятилетия после смерти, окружены, оплетены были легендами.
Цель нынешней выставки – не только поведать о творчестве Модильяни, показать его во всей полноте. Тут попадание снайперское. Но еще – рассказать о жизни и страшном конце гениального мастера, какими они были в суровой и трагической действительности, без бесчисленных, выхваченных из контекста бытия художника подробностей, а то и просто выдумок всяческих – и достойных доверия, а то и просто случайных «воспоминателей», что и вылилось на страницы книг, журналов, газет, даже научных трудов. Экспозиция так и называется: «Beyond the Myth» – «По ту сторону мифа». Но, наверно, правильнее было бы перевести: «За частоколом мифов». Образ художника сквозь призму всего, что он создал, потому что его судьба и живопись были проникнуты единым смыслом, связаны столь тесно, что разделить их невозможно.
А благодаря всем этим книгам, статьям и фильмам (из которых единственно стоящим был тот, в котором играл незабвенный Жерар Филип, у кого хватило души и таланта «задуматься над петлями чужой для него дороги») и создалась легенда о голодном, вечно пьяном художнике, истинном представителе богемы, который в редкие часы между двумя попойками писал своеобразные портреты, умер в нищете, а после смерти стал знаменитым.
«Все здесь правда и всё здесь ложь, - писал долго живший в Париже, близко знавший Моди, как называли Амедео, часто его встречавший и бывший его другом Илья Эренбург. – Правда, что Модильяни голодал, пил, глотал зернышки гашиша. Но объяснялось это вовсе не любовью к распутству или к искусственному раю. Ему вовсе не хотелось голодать, и он не искал мученичества. Может быть, больше других он был создан для счастья... Конечно, он мог бы писать портреты (и модные пейзажики, натюрморты), которые нравились бы и критикам, и заказчикам; у него были бы деньги, хорошая мастерская, признание. Но Модильяни не умел ни лгать, ни приспосабливаться; все встречавшиеся с ним знают, что он был очень прямым и гордым». И в тяжелые дни, и в дни просветов. Никогда не позволял себя оскорблять.
Очень остро переживал своё еврейство, не отрекаясь, а самоутверждаясь. Представлялся всегда одинаково: «Модильяни. Еврей». Однажды, ответив резко на издевательский выпад, сказал: «Обидно, что мажешь кистью, - ведь еще триста лет придётся бить морду». А лет-то прошло пока даже меньше сотни. Моди (трагическое совпадение: на парижском арго слово «моди» означает «проклятый судьбой») мысленно сравнивал себя с бодлеровским альбатросом, над которым потешается грубая матросня: «Крылатый путник жалок на земле». Он и был этим крылатым путником. Начитан был невероятно, получил образование не только художественное, но хорошо знал литературу, историю, часами мог читать на память стихи, преклонялся перед Данте. Наверно, это один из кирпичиков в поэтической кладке его живописи.
Он очень много работал. Чтобы оставить такое наследие, чтобы создать такой пантеон шедевров, нужны были часы и часы у мольберта, трудиться надо было рук не покладая, да и голову имея свежую и душу распахнутую, потому что модели свои будто просвечивал, рассказывая о них ВСЕ. Это не ставит даже под сомнение легенду о вечном пьянице и бродяжке, а просто перечеркивает её. Был Модильяни не просто очень хорошим портретистом, но воистину гениальным психологом и аналитиком, к тому же провидцем - в целой череде его портретов буквально предсказана судьба тех, кого писал художник.
Пабло Пикассо. Прежде всего значительность личности, яркая индивидуальность, острота мысли. Но и эгоизм, эгоцентризм даже, какие-то шрамы на той особой части человеческой сущности (или души?), которая зовётся порядочностью. У самого-то Моди тут проколов не было совсем, предательства, пусть самого малого, не допускал и не терпел.
Леопольд Зборовский. Он был поэтом, и именно это хотел подчеркнуть Модильяни. Юный, романтичный, добрый... Но два разных глаза – две стороны натуры, как у двуликого Януса. В другом портрете Зборовского интимность и лиричность уступали место удивлению: художник разглядел, как вдруг на глазах поэт становился суше, жёстче, деловитей – деформация характера? Или его проявление?
Диего Ривера. Человек-глыба, олицетворенная мощь: характера, таланта, вулканических страстей. Это еще до всемирной славы, до буйной любви к Фриде Кало, до бессчётных измен, схождений–расхождений, горестей и потерь. Всё, как на магической карте, - в его лице. Совершенно потрясающий портрет Жана Кокто, во всех своих ипостасях талантливого художника, поэта, писателя, философа, режиссера, дэнди... Подчеркнутая элегантность, изыск мысли, лёгкое презрение к миру, изломанная линия бровей... И трагическое осознание своей выброшенности из общего потока, обострённой способности женщину понять, но невозможность её любить, обида на судьбу, сотворившую его вот таким. Изгоем. В ту пору геи на парады еще не ходили и об исключительности своей не заявляли.
Иронично улыбающийся большой поэт и писатель Макс Жакоб. Но за иронией - застенчивость, ранимость, неуверенность в себе, а легендарная беспристрастность Жакоба в оценке людей и их деяний -–где-то на втором плане. Модильяни интуитивно провидел страшный конец товарища: четверть века спустя, в 1943-м, во время немецкой оккупации их друг, замечательный художник Хаим Сутин спасался в деревне, но вмешался тяжелый приступ мучавшей его язвы желудка. Сутина привезли в Париж, где спасти его не удалось. Покойного положили в гроб, спешно сделанный для друга Пикассо, который всё умел – руки-то были золотые. Хоронили тайно, ночью, втроём: Пикассо, Кокто, Жакоб. Сами вырыли яму, сами опустили гроб, сами закопали. Разошлись по одному. Жакоба уже рядом с убежищем, где он прятался, схватили. Концлагерь. Смерть. Сбылось предначертанное, так точно угаданное Модильяни.
Как предугадал он, каким ухабистым и тяжким будет путь к звёздам и как ужасны будут последние дни Сутина, художника самобытного, одарённейшего, но бывшего до конца дней апологетом одиночества, отчаяния, безнадёжности, не умевшего радоваться, всегда мечущегося, несчастного, так и оставшегося местечковым, затравленным дурачком, даже в яростной удаче чувствовавшим себя неудачником? Всё это и его вечную растерянность, неумение постоять за себя, и его будущую славу тоже показал в портрете–исследовании Модильяни. Именно он, всегда и всем помогавший Моди, подобрал кое-как доехавшего на деньги одного доброхота до Парижа оголодавшего безъязыкого мальчишку-художника из маленьких белорусских Смиловичей. Это он делился с ним последним куском, учил его. Это он привел Сутина в ля Руш, в Улей. Улей. Тогда судьба собрала в каком-то нелепом, разделенном на напоминающие на соты отсеки пятиугольном строении буйную ватагу молодых бунтарей – художников, поэтов, писателей, в большинстве своём дерзко талантливых, новаторов, сотворивших, по сути, искусство XX века: Шагал, Модильяни, Эренбург, Маневич, Сандрар, Жакоб, Цадкин, Штеренберг, Леже, Делано, Альтман, Мещанинов... Почти все из России или Украины, Белоруссии, Польши. «Махмадим», т.е. «Блестящие», называли они себя. Мальчики знали себе цену. Какие портреты! И какие люди! Леон Инденбаум, тоже бывший «пчелкой» из Улья, издавал популярный в худолжественной и литературной среде журнал «Махмадим» на французском и идиш. В журнале сотрудничал и приехавший вместе с Сутиным художник Михаил Кикоин. Кстати, он брат выдающегося физика, академика Исаака Кикоина, шестикратного лауреата Государственных премий и Нобелевской – тоже.Все они из тех же Смиловичей. Моди был, наверно, самым образованным, имел школу. Щедро делился знаниями с товарищами, чьи великолепные портреты составили ядро портретной галереи Модильяни, и кого мы знаем, как говорится, в лицо именно благодаря портретам, созданным Моди.
Они очень разные, эти портреты, но их объединяет не манера, не внешние приёмы письма, а мироощущение художника. «Его холсты не случайные видения – это мир, осознанный художником, обладавшим необычайным сочетанием детскости и мудрости». Под словом «детскость» Эренбург понимал не инфантильность, не банальное неумение, не нарочитый примитивизм, а свежесть восприятия, непосредственность, внутреннюю чистоту.
Модильяни творил в годы самых смелых дерзаний, во время рождения новых стилей, новой, если хотите, идеологии искусства. И в среде носителей всех этих новшеств. Но он не примкнул ни к одному из новых течений, не стал ни кубистом, ни футуристом, не внял призывам провозвестников новорожденного экспрессионизма. Он был сам по себе, он был Модильяни. Всегда незримо присутствующий в каждом из портретов, в которых глубинно раскрыт характер и движение чувств модели, только ей свойственные черты, и где живёт художник с его поэтической душой, мягкой жалостью к людям и неуверенностью в завтрашнем дне. Он всегда и сразу узнаваем, совершенно самостоятельно развил свою неподражаемую творческую манеру, свою художественную идею, свой индивидуальный живописный канон, который углублял и усугублял всю свою короткую жизнь.
А был ли он под чьим-то влиянием? Категорическое «нет» неуместно по отношению к любому, даже наиталантливейшему художнику: влияние времени, учителей, окружения - неизбежно. Время гудело, как басовая струна: годы предвоенные, полиреволюционные, бешеные, потом война – сумасшедшее напряжение, сгусток ненависти, страха, крови, смерти... Могло такое время не давить на художника, который и сам-то был, как оголённый нерв? Хотя живописи его тема войны не затронула совсем. А можно ли абстрагироваться от влияния тех, кто тебя окружает, кто рядом, чьи речи ты слышишь, чьи работы видишь, чьи мысли читаешь? С художниками Улья – едва ли не каждый день, да и мало кто из парижских заводил искусства в Улье не бывал. А Ротонда, знаменитое кафе, ставшее художественно-поэтическим штабом? Пикассо, Леже, Аполлинер, Сандрар, Кокто, конечно же, Джакометти – плечом к плечу с Моди, который стал символом парижской художественной богемы тех лет. Учителя? В широком смысле, разумеется, т.е. и те, у кого учился, и те, кого учителями почитал. Был поначалу под сильным влиянием Гогена, потом Сезанна, но сделал из их художественного опыта свои собственные выводы. И всегда жила в нем память о мастерах Возрождения, флорентийцах, в особенности о Боттичелли, Гирландайо, Тициане, о родной Тоскане.
Он родился в итальянском Ливорно, в прежде богатой, но разорившейся интеллигентной светской еврейской семье, не чуждой тяги к фрондёрству. Старший брат так и увяз в политических интригах. Отец был из сефардов, т.е. евреев, не пожелавших принять христианство и изгнанных из Испании, а по материнской линии, согласно семейному преданию, род их восходил к семейству, из которого вышел Святой Франциск Ассизский, крупная историческая, к тому же харизматическая личность, действительно великий человек. Сын француженки и еврея из купеческой семьи, был он крещен в отрочестве, стал выдающимся богословом, философом и поэтом, был блистательным, буквально завораживавшим слушателей оратором, проповедовавшим простоту жизненного уклада, уважение ко всем, независимо от социального положения, людям, истинную, а не показную справедливость. Свои убеждения подкреплял собственным примером: роздал состояние, ушёл жить в пещеру. Имел массу последователей. А жил он в Ассизи, где и похоронен в великолепном древнем соборе–базилике Святого Франциска. Примечательный факт: во время оккупации Италии немецкими нацистами монахи-францисканцы в низком помещении, где в средневековье проходили тайные совещания капитула, под гробницей Святого Франциска прятали всех евреев Ассизи – около 300 человек. Ни один не погиб. Не выдали никого.
Конечно же, Модильяни в овеянной легендами базилике был и потрясающие росписи Джотто, великого революционера итальянской живописи начала XIV века, едва ли не первым сумевшего придать фигурам объемность и создать впечатление пространства, углубиться в психологической анализ личности, - видел. И «Поцелуй Иуды», и «Рай», но особенно «Рождество» или «Оплакивание», материнскую нежность и глубокое горе Марии не могли не оставить след в душе и памяти юного Амедео.
Разумеется, ни о какой параллели и речи быть не может, но всё же отсвет ранней итальянской живописи и фресок Джотто, в частности, в поразительных женских портретах Модильяни увидеть можно. Если вглядеться.
Женщины Модильяни – тема особая, целая область искусствоведения, некая тайна великого художника, которую разгадать до конца так и не удалось. Тем более, что каждый подходит к решению этой задачи по-своему. Сдержанно, но удивительно верно передаёт художник душевное состояние своих моделей, как правило, исполненных благородного достоинства и духовной красоты. И все они наделены индивидуальностью, причем сделано это чрезвычайно скупыми, но точными художественными средствами: легким наклоном головы модели, изменением положения рук, линии носа, очертания рта – иронического, угрюмого или чувственного. И миндалевидные глаза – в них глубинность души, мера равнодушия, накал отчаяния, по каплям собранная гордость. И знаменитая лебединая шея Модильяни – примета этой гордости, знак вознесённости. В глазах – почти всегда, у всех, - ожидание любви, тоска и усталость. Вот как у польки Лунии Чеховской; у шведской студентки Торы Клинковсторм; юной и романтичной, как у безвестной еврейки в одном из ранних портретов... Любившая и опекавшая Сутина суровая Полетт Журден, секретарша Зборовского. Его жена Ханка. К ней отношение особо уважительное, хотя и подчёркнута её холодность и отстранённость. Она оперлась на диванный валик, изящна и аристократична. Чуть-чуть, ну самую малость, чувствуется в портретах Ханки Зборовской влияние итальянских маньеристов XVI века. Эльвиру, по прозвищу Кики, знал весь Париж. Как и многие, Модильяни увлекся прелестной натурщицей, но сердца ей не отдал, хоть и слыла она пожирательницей мужчин: Кислинг едва не сошел из-за нее с ума, а Паскин, ко всеобщему изумлению, даже женился.
Ханна Орлофф, скульптор значительный, личность тоже. Кстати, она откровенно подражала Модильяни, заимствуя линию, вытянутый овал лица, удлиненность носа и шеи. Елена Поволоцкая – смотрит на нас внимательно и недобро. Английскую журналистку, сверх меры наделенную апломбом Беатрис Хэстингс рисовал и писал Модильяни много раз. Она была его подругой и любовницей, одной из немногих, надолго завоевавших его внимание. Бытует легенда, что на какой-то вечеринке Моди, увидев зарекомендовавшую себя недотрогой, Беатрис, подошел к ней, взял за руку и сказал – не с вопросительной, а с утвердительной интонацией: «Пойдем». Этого оказалось достаточно. Шел 1915 год. Художник был очень красив, элегантен, воспитан. «У него была голова Антиноя и глаза с золотыми искрами, он был совершенно не похож ни на кого на свете», - таким увидела его Анна Ахматова, приехавшая в Париж в 1911-м. Любовь! Вспыхнувшая ярко и сразу. Оба умели любить только так, исчерпывая себя до дна, со всей отпущенной им природой страстью. Оба были очень молоды. Как много значила для Ахматовой эта встреча, можно судить по тому, что до последних дней над её постелью висел карандашный портрет двадцатилетней Анны, сделанный тогда Мондильяни. И в нем, и в еще одном рисунке – линией в профиль – вся она, та, что «держит молнии в руке» И будущая её слава, и многосложность, многотрудность её жизни, и истовое служение поэзии – священному ремеслу.
На выставке в Еврейском музее, кроме этого профильного рисунка, ещё два: обнаженная Анна, лежащая ничком. На одном из набросков к возлюбленной подходит сам художник. Именно эти рисунки и стали точкой отсчета череды шедевров Модильяни, знаменитых его ню. Их больше двух дюжин, они были представлены, на организованной Зборовским единственной парижской персональной выставке Моди в декабре 1917-го, вызвавшей скандал и закрытой полицией. Так не понимать! Тем более, что изобразительное искусство подарило миру множество обнаженных женщин – и в скульптуре, и в живописи. Парадокс.
В «Ню» Модильяни – и чистота, и грация, и пьянящая сексуальность. Звонкие, яркие, насыщенные краски, уже несущие заряд эротичности. На сегодняшней выставке картин пять. Лучших. Им отдан большой зал, но даже в этом зале им тесно. Не из-за толпы даже – просто слишком много волнующих чувств и нервной, драматичной чувственности.
Не знаю, отнести ли к этой серии предшественниц «Ню» Модильяни, его кариатид. Они тоже обнажены. Удивительные рисунки: в них все о женщине – желание любви, отданность ей, невероятная преданность, безумная жажда счастья, способность вынести на своих плечах все невзгоды, все трудности, все, даже самые страшные несчастья.
Она была подобна кариатидам – главная женщина его жизни, его Жанна. Которая вынесла то, что вынести, наверно, было невозможно – нищету, сопротивление семьи, все усугубляющиеся болезнь, странности и пьянство любимого. Любимого до беспамятства. Которому прощалось все и все безропотно принималось. Любить (так любить!) и прощать – это ведь дано не всякому. Все это отразил Моди в очень разных портретах Жанны.
С Жанной Эбютерн Модильяни познакомился в художественной Академии Коларосси, студенткой которой она была. Маленькая девятнадцатилетняя девушка со светящимся личиком и удивительными, отливающими золотом волосами сразу обратила на себя внимание. Её особость, и тонкость души, просыпающаяся женственность и та жертвенность, которая сразу стала внятна художнику, заставили его взглянуть на неё по-особому. Вскоре она стала его возлюбленной, а по сути, женой, хоть и неофициальной, но разделившей с ним все трудности, мытарства и невзгоды его неустроенной жизни. Родился ребенок, но даже любовь к дочери не изменила Моди.
То, что безропотно вытерпела Жанна, требовало не терпения даже, а героизма. Портрет Жанны Эбютерн на фоне дверей – одна из последних, а возможно, самая последняя работа Модильяни. Одухотворенность женского образа достигает в этом портрете небывалых высот. Страдающая, но терпеливо несущая свой крест, хрупкая беременная женщина изображена с глубоким состраданием к её обреченности, с огромной любовью и теплотой.
Он был уже смертельно болен, но все еще пытался куда-то идти, что-то искать. В конце января 1920г. его подобрали на улице и отвезли в Шаритэ, больницу для бедных, где следующим утром он умер. Что его убило? – Туберкулезный менингит, значившийся в документах, след истерзавших его в детстве плеврита, туберкулеза, тяжелейшей депрессии после смерти воспитавшего его деда, долгая мучительная болезнь почек, обостренная пьянством, или нищета, безнадежность и трагическое непонимание? А слава пришла буквально на следующий день после смерти. Похороны были многолюднейшими. Казалось, весь Париж знал и любил творчество Моди. «Вот столько бы при жизни» Хоронили на Пер-Лашез. У гроба стояли Пикассо, Леже, Сутин, Бранкузи, Кислинг, Жакоб, Северини, Дерэн, Липшиц, Вламинк, Зборовский и многие другие. Элита художественного Парижа. Всех удивило, что не было Жанны. Они не знали, что, попрощавшись в больнице с покинувшим её любимым, Жанна вернулась в дом родителей и на рассвете выбросилась из окна пятого этажа. Вместе с нею погиб неродившийся ребенок. Старшую двухлетнюю дочку взяла к себе во Флоренцию сестра Моди, Маргарита. Малышка выросла, стала писательницей, её книга об отце «Человек и миф» интересна чрезвычайно. А Жанну похоронили на маленьком кладбище за городом, и лишь десять лет спустя семья Эбютерн дала разрешение перенести её прах в могилу Модильяни. Теперь они были снова вместе. Навсегда. Вне реальности, которую Модильяни пытался обойти стороной, но которая находила и догоняла его.
«Это был звездный мальчик, для которого реальность просто не существовала», - писал о нем Зборовский. Но его гений и его слава реальны. Они подарили Модильяни вечность.
Выставка будет долгой – до середины сентября. Но откладывать не стоит, вы ведь по собственному опыту знаете: почти все, что откладывается, так и не состоится. А добраться до музея можно поездами метро 4,5,6 до остановки «86 Street».