Он ушел, оставив нам свой талант

Когда пару лет тому назад я вошла в похожую на художественную галерею обычную бруклинскую квартиру старого мастера, первое, на что упал взгляд, был необыкновенный, невиданно прекрасный букет торжествующих тюльпанов.
Гуашь. Алые цветы на пурпурном фоне. Дерзкое сочетание. Эмоциональный эффект силы невероятной. Подумалось: сейчас окунусь в море страстей, увижу живопись ураганную, пламенную. Таких полотен было немало. Задержаться хотелось у каждого, но Михаил Цальевич подвел меня к противоположной стене – и вот тут-то я по-настоящему остолбенела: передо мною были графические шедевры Лошака, его «Винницкая Иерусалимка».
Доброе столетие существовала в Виннице, бурлила, полнилась радостью и горестями бытия Иерусалимка, в общем-то, попросту еврейский район старого украинского города, но район особый, жидiвська слободка, штетл в городе. Жил он неповторимой своей, почти не меняющейся от десятилетия к десятилетию жизнью, прошагав, на удивление, сквозь революции и войны, вплоть до проклятого 37 года, когда начались массовые аресты раввинов, интеллигенции, а потом в частый ежовский бредень попадал по наветам (или без них) кто придется. Ну а в годы оккупации была слободка разрушена, стерта с лица земли, обращена в пыль. Не стало Винницкой Иерусалимки с ее деревянной, особенной, южной, к испанской восходящей архитектурой, с ее синагогами, каждая из которых была неповторимым образцом средневекового иудейского зодчества, со школами, лавками, где бочки с селедкой соседствовали с коверкотом для праздничного костюма, а, главное, с ее особым, не тронутым временем многовековым укладом, с удивительными людьми, с их судьбами, характерами, культурой, верой.
Где эти люди? Ушли в дым, расстреляны, замучены, полегли в Пятничанских Долинках – винницком Бабьем Яру. Сталинщина, война, Холокост стали катастрофой для винничан. Кто из иерусалимцев Катастрофу пережил? Сколько их? И кто бы вспомнил сейчас о «местечке в городе», если бы не подвижническая работа по сохранению образов в прошлое ушедшей Иерусалимки и ее обитателей художника Михаила Лошака.
Да, художники тоже могут совершать подвиг. А когда мужество сплавлено с талантом, то из сплава может выкристаллизоваться такое уникальное в искусстве явление, как серия рисунков, созданных памятью сердца, – «Легенды Винницкой Иерусалимки».
Помните, свои этюды, увековечившие облик белорусского местечка и реалии еврейской жизни двух первых десятилетий прошедшего века, Марк Шагал назвал «Документами»? Не в меньшей степени документами ( и документами уникальными, потому что ни других картин, ни фотографий практически не осталось) являются графические и живописные этюды Михаила Лошака.
Превосходный рисовальщик, Лошак еще и наблюдательнейший жанрист и отличный портретист, соединивший психологический аналитический портрет с обликом «человека профессии», неизбежно накладывающей отпечаток не только на внешность и манеру поведения, но и безусловно влияющий на духовный мир каждого. Там, в унесенной вихрем Времени Иерусалимке, жили, тяжко трудились, шутили, травили анекдоты, горевали, любили и умирали интеллигенты и мастеровые, в веках известные своей добросовестностью, умелостью, золотыми руками и золотой головой. Меламед-учитель, увлеченный, добрый, но не терпящий лени, носитель мудрости. Биндюжники – не одесситы, подоляне - основательные, слов на ветер не бросают, но в обиду себя не дадут. Врач с докторским чемоданчиком, стремительно идущий – больной ждет! Скрипач, дарующий музыку души людям и небесам.
Холодный сапожник с гордым умным лицом. Точильщик, пекарь, разносчик праздничных подарков, коммерсант – полновластный владелец собственного лотка с бубликами. Старый могильщик – могильщиком стал он и для двух фашистов, которых убил, за что и был повешен. И ребе – величавый, мудрый старик, умеющий понимать и сострадать.
Какие характеры, выразительнейшие лица, жесты, какая экспрессия! Иннокентий Смоктуновский, увидев на выставке рисунок Михаила Лошака «Портной реб Герш-Мойше», был поражен не только мастерской работой, но и цельностью образа, умением показать не сиюминутный эпизод, а рассказать о жизни, характере, отношении к людям своего персонажа. Артист просил подарить копию рисунка, что помогло ему потом, по его словам, в работе над ролью гениального «Дамского портного».
И еще один шедевр: по узкой улочке бредут мужчина и ребенок, ветхие дома почти падают, грозя раздавить их. Ночь тиха, и только шелестит чужое горе. И запах опасности, смерти, уничтожения.
А за полтора десятка лет до страшных этих дней судьба или счастливая случайность, а, может, просто везение, подарили мальчишке из винницкого замостья встречу с великим Михоэлсом, гением театра – еврейского и мирового. «Когда и как состоялась она?» – спросила я тогда, два года назад, Михаила Цальевича.
- Ну, уж встреча! Мне был-то всего седьмой год, и я много рисовал. В 1925 году в Винницу приехал Госет, только-только названный так и бывший до этого Еврейским Камерным театром, а с ним, естественно, Михоэлс и Натан Альтман, уже прославленный художник и театральный дизайнер, бывший, по сути, соавтором спектаклей.
- Как, был до него Шагал?
- Совершенно верно. А в то время был он еще и художником-постановщиком фильма «Еврейское счастье», который ставил Александр Грановский, а снимал Эдуард Тиссе, буквально сбежавший ради этого от самого Эйзенштейна. А Соломон Михоэлс играл бессмертного Менахем-Менделя (повторяемого на сцене Госета вплоть до 1948 года, когда Михоэлс был убит, а театр разгромлен – образ, многократно запечатленный Михаилом Лошаком позднее в великолепной его графике).
Были тут и смех сквозь слезы, и слезы сквозь смех, и лирика, и ирония, и сарказм, и острая жалость. Потому что показал артист не только взрывы дутой энергии «человека воздуха», но и его нерастраченные силы и трагическую невостребованность.
Давал Госет гастроли в здании Винницкого театра, художником которого был отец Лошака, подружившийся с Михоэлсом и Альтманом, частенько навещавшими его скромный дом. Рисунки мальчика поразили гостей, и Соломон Михайлович сказал: «Ты должен стать художником».
Обладавший острейшей памятью, Михоэлс сразу узнал Лошака, когда восемь лет спустя, подростком тот приехал в Москву. И стал подмастерьем в художественном цехе Госета, где многому научился, потому что учителем его стал бывший в ту пору главным художником Александр Тышлер, новатор театрального дизайна и блистательный живописец, о котором наша газета рассказала вам в одном из сентябрьских номеров (а о Натане Альтмане тремя неделями раньше).
Уже тогда, в годы ученичества, стоя за кулисами, делал Лошак наброски, впечатывал в память лицо великого артиста, вернее, тысячу лиц, ибо был он в каждой роли иной, менялся подчас неузнаваемо. «Я не просто восхищался, был в него влюблен, - рассказывал художник, - не бездумно, как бывает, а ценил и любил артиста и человека».

Годы учебы в Одесском художественном училище, потом в Ленинграде, в Академии художеств, разлучили Лошака с Михоэлсом. Но следующая встреча была уж точно по воле случая: во время войны, в часть, в которой воевал молодой художник, приехали артисты, а с ними – Михоэлс, который был обрадован и растроган. Ну а в 45-м, после возвращения из армии, прошедший всю войну фронтовыми дорогами Михаил Лошак снова на Малой Бронной – в Госете. Вот тогда-то и сделал он, как говорится, с натуры основную часть тех зарисовок, которые стали основой серии «Встречи с Соломоном Михоэлсом». Зарисовки эти «вплотную», из-за кулис, делались художником, ошеломленным игрой гениального актера, ощущавшим себя в эти мгновения двойником его персонажей. Иначе, наверное, такие рисунки создать было бы невозможно. И вот мы, кому увидеть живого Михоэлса не пришлось, в зале Госета. На сцене – Михоэлс.
«Календарь моих ролей – календарь моей жизни», - утверждал великий артист. Его роли (и его жизнь) запечатлены в выразительнейшей графике Михаила Лошака. И прежде всего, это пронзительные шолом-алейхемовские образы: простого честного местечкового мечтателя реб Алтера, простого, работящего, не слишком-то предприимчивого, переживающего беды дочерей пуще их самих Тевье; измученного грустного шута Гоцмаха – играя «маленького» человека, подчас жалкого, униженного, замордованного тяжкой жизнью, Михоэлс не насмехается над ним, а подчеркивает, что не потерял он ни человеческого достоинства, ни веры в доброту и справедливость, ни умения сопереживать.
Таков и его Шимеле Сорокер. Так описывает Михоэлса - Шимеле Осип Мандельштам:
«…Лицо Михоэлса принимает выражение мудрой усталости и грустного восторга, это как бы маска еврейского народа, приближающаяся к античности. Вся сила иудаизма, весь ритм отвлеченной пляшущей мысли, вся гордость пляски, единственным побуждением которой, в конечном счете, является сострадание к земле – все это уходит в дрожание рук, в вибрацию мыслящих пальцев, одухотворенных, как членораздельная речь».
Вот таковы и Шимеле, и другие михоэлсовские герои, воссозданные Лошаком. Стремительность штриха, естественность жестов, поз, мимики, кажущееся пренебрежение деталями второстепенными. С акцентом, с фокусированием внимания на лице и руках. Эти зарисовки делались у сцены, рядом с актером. Они документальны, а потому ценны чрезвычайно. Их ценность удваивают абсолютная оригинальность, блистательное мастерство исполнения, высочайший профессионализм художника, особо проявившиеся в портретах Михоэлса – Лира.
«Как и шекспировский старый король, Михоэлс осуществил свой умысел давнишний» и поднял звучание этой роли до высот поистине трагических. Он дарил зрителю ощущение воли, величия духа, а еще странного единения вечности и кратковременности человеческого бытия. Трудно назвать в мировом театре более патетическое и в то же время реалистически верное изображение нестерпимых страданий отвергнутого детьми старика, кому разум, страстность души, воля не изменили, вот только властность и нетерпимость были им отброшены в «поединке роковом» с судьбой, со злом и предательством, с самим собой.
Такого Лира – Михоэлса писал и рисовал Михаил Лошак. Его смятение, душевную боль, спрятанные в страдающих глазах, в сжатых, боящихся выронить рыдание губах, в движении упрямого подбородка. Здесь его прозрение, его осознание соотношения жизни и смерти, его бесслезный плач. И будто неслышно произносится эта невероятная строка Шекспира: «Свеча догорела, и мы остались в потемках».
Свеча догорела… Год назад здесь, в Нью-Йорке Михаил Лошак умер.