ГУЛЯЩАЯ

В каждом еврейском местечке были свои Абрамы и Сары. Краснополье не было исключением. Правда, в начале был только Абрам, сын тети Хаи. Работал он учителем рисования и подрабатывал в клубе, рисуя афиши к кинофильмам и изредка декорации к спектаклям самодеятельного театра. Был он высокий, худощавый, с необыкновенной прической, которую краснопольский парикмахер дядя Шлома делал только ему и, если кто-нибудь просил сделать такую же, Шлома презрительно смотрел на просившего и говорил:
- А вы разве, молодой человек, художник? Извините, но в нашу парикмахерскую такие сведения ещё не поступали. Поступят, и я вам сделаю прическу такую же, как у Абрама Григорьевича, а пока увы!
Одевался Абрам всегда очень модно, но не так, как работники местного торга, ибо тетя Хая работала уборщицей в школе и к торговым благам не имела никакого отношения. Но она имела родную сестру в Америке - тетю Рахилю, которая уехала туда еще перед революцией. И эта сестра не забывала, что у нее есть племянник Абраша. Посылки приходили довольно часто, где-то раз в три-четыре месяца, и по этому поводу беспартийную Хаю вызывали в райком, чтобы она отказалась от подачек капитализма.
-Извините,- сказала им тетя Хая,- но почему мой Абраша должен одеваться хуже вас?
- Он одевается лучше нас, - возразила ей инструкторша, которой поручили провести беседу с тетей Хаей.
- Так в чем дело, - сказала тетя Хая,- если вам надо кофточка, то я напишу Рахили и она вам пришлет. А то что вы мне говорите насчет какого-то капитализма, то это не имеет ко мне никакого отношения. О каких подачках вы говорите?! Хорошенькое было бы дело, если бы родная тетя не побеспокоилась о родном племяннике?! В нашей мишпохе такие не водятся!
- И что ты думаешь? Они успокоились, - рассказывала эту историю моей маме тетя Хая, - я-таки дала ей кофточку! И теперь она сияет в своем райкоме, как розочка в палисаднике.
Тетя Хая дружила с моей мамой, и я, конечно, был в курсе всех её дел. А главным её делом был Абраша. И главной проблемой в этом деле было женить Абрашу. Об этом тетя Хая говорила день и ночь. Нельзя было сказать, что в Краснополье не было еврейских девочек, их было не так много, но они были. И как говорила моя мама, совсем не плохие. Но ни одна из них не нравилась тете Хае.
- Малке, вос ду зогст? - говорила она моей маме. - Что ты говоришь? Разве это девочки для моего Абраши? Ему надо изюм с булочкой, а они все булочки с изюмом. Как сладкий батон из нашей пекарни. Ты понимаешь разницу? У них три изюминки на большую булку. И ещё хорошо, если три! Может быть, кой у кого и одна.
Абраша был не полностью согласен с рассуждениями тети Хаи, но местные невесты ему тоже не очень нравились. Это я слышал от него не раз. Надо сказать, что я в то время мечтал быть художником и дядя Абраша по просьбе моей мамы взял меня в подмастерья. Так называл меня сам Абраша. Как он говорил, до ученика я еще не дорос, но подмастерье из меня неплохой. Я помогал ему рисовать декорации для театра, и даже однажды он разрешил мне нарисовать костюмы на портретах передовиков для районной доски почета! И когда его похвалил за эти портреты сам председатель райисполкома, Абраша сказал, что рисовал их вместе со мной, и председатель удивился, что мне всего десять лет, а рисую, как большой. Он не сказал, как большой художник, а просто сказал, как большой.
Хоть Абраша был старше меня лет на двадцать, но разговаривал всегда со мной, как со взрослым. И когда я его однажды спросил, почему он такой большой, а ещё не женатый, он вздохнул и сказал:
- Я художник, а художнику нужна не просто жена, а вдохновение!
- Какое вдохновение? - не понял я.
- Ну, хотя бы,- сказал он,- как у Пушкина: я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты... Ты, Лёва, такую видел когда-нибудь в Краснополье?- оборвал он пушкинский стих вопросом.
- Нет,- сказал я.
- Вот когда увидишь, скажи! Я женюсь,- сказал дядя Абраша и безнадежно посмотрел на меня.
Я понял его взгляд: откуда в нашем местечке появиться такой красавице?! Я не верил, что это произойдет. Но, как говорит моя мама, раз в сто лет и на солнце можно согреть обед! Этот раз и наступил: абрашино мимолетное видение приехало утренним минским автобусом. Звали её Сара. Приехала она из Молодечно в наш клуб по направлению музыкальным работником. Директор клуба привел её прямо утром к нам, потому что моя мама работала билетершей в клубе и всегда давала жилье заезжим артистам, и еще потому что «она ваша, евреечка, пусть пока поживет у вас, а там постараюсь ей выбить общежитие в стройуправлении», объяснил он маме и, не дожидаясь согласия, ушёл, оставив её у нас..
Сара была одновременно похожа на еврейку и не похожа: её черные волосы по-еврейски кучерявились, но были уложены в непонятную для Краснополья стрижку, смуглое лицо оттенялось ярко накрашенными губами и большими цыганскими сережками, а платье было коротким, как зимний день. Мама подозрительно посмотрела на неё и нерешительно спросила:
- Ду форштейшт оф идишь? Ты понимаешь по-еврейски?
- Понимаю,- неожиданно для мамы ответила Сара и добавила,- моя бабушка только по-еврейски и говорит.
Мама не привыкла видеть таких еврейских девочек. И несмотря на то, что она оказалась удивительно свойской, нестеснительной, хозяйственной и разговорчивой, мама присматривалась к ней и молчала, не ругая и не хваля, что для мамы была редкостью: она или любила человека, или не любила его. Даже после того, как она испекла нам хрэмзлах, которые мама сама не умела печь и на праздники их пекла нам тетя Хая, мама в знак благодарнасти ограничалась коротким «спасибо».
- Почему?- спросил я.
- Потому,- сказала мама. - Подрастешь, поймёшь.
- Почему?- не успокоился я, мне наша квартирантка нравилась, и я уже знал, что она нравится Абраше.
И тогда мама сказала:
- Она курит! Конечно, она от нас это скрывает, но я случайно увидела у неё в сумочке папиросы. И это еврейская девочка! Она что, войну прошла?
То, что Сара курит, я не знал и удивленно посмотрел на маму. У нас в Краснополье курящей женщиной была только Хаша- солдатка. На неё все смотрели сочувственно, понимали, что не от хорошей жизни она закурила: всю войну прошла санитаркой, - но дружбу с ней не водили. Жила она возле тети Хаи, и тётя Хая всегда говорила:
- Ши смолт ви а паравоз! Она курит, как паровоз! Разве это женщина?! - и маленький, я всегда представлял паровоз тетей Хашей.
Конечно, за паровоз тетя Хая Абрашу ни за что не отдаст.
Но когда тетя Хая сказала маме, что, кажется, Абраша влюбился в нашу квартиранточку, мама ей про папиросы ничего не сказала.
- Агутэ мэйдалэ?- спросила тетя Хая.
- Агутэ,- сказала мама, не вдаваясь в подробности.
А вечером, выпроводив меня из дома, имела, как она мне потом рассказала, большой разговор с Сарой, И та обещала ей бросить курить.
- Знаешь, Лева, у каждого есть что-то не то, мы с тобой тоже не булки с маком, - сказала мне мама после этого разговора, - но я думаю, что Сара неплохая пара для Абрама.
Хоть и числилась Сара музыкальным работникам, но занималась в клубе всем: и хором, и танцами, и самодеятельным театром... И конечно, в новой пьесе наш режиссер учитель истории Леонид Васильевич дал ей главную роль. Пьесу Сара отыскала сама: это была модная в то время драма «Барабанщица», не помню сейчас, кто её автор, но помню, что она была о разведчиках. Абраша и я делали к спектаклю декорации. Нам не нужно было быть на репетициях, но мы приходили. Репетиции начинались поздно вечером, после последнего киносеанса. Оканчивались они далеко за полночь и я не всегда сидел до конца, а Абраша оставался, чтобы потом проводить Сару домой. Играла Сара разведчицу, про которую все думали, что она продалась немцам. Была в том спектакле сцена, в которой Сара-разведчица гуляла с полицаями, чтобы отвлечь их внимание от готовящегося партизанами налета. И пьяные полицаи кричали:
- Танцуй на столе! Танцуй! Голая! Голая!
И Сара вспрыгивала на стол и танцевала. Конечно, не голая. А в длинной цветастой цыганской юбке и белой кофточке. Но я каждый раз замирал, когда репетировали эту сцену. И я видел, как замирал Абраша. Мы оба чувствовали, что эта сцена тете Хае не понравится. И я сказал об этом Саре.
- Пьесу ради тети Хаи не изменят, - сказала она и неожиданно добавила, - я хочу быть такой, какая я есть! И я хочу, чтобы меня любили такой, какая я есть, а не другой! Да ладно, - оборвала она наш разговор, - ты ещё мал, чтобы понимать это. И мне кажется, Абраша еще тоже не дорос до этого!
На премьеру, которую показывали 9 Мая, пришло чуть ли не все Краснополье. Тетя Хая пришла с моей мамой. Мы с Абрашей сели рядом с ними. Тете Хае понравилось начало спектакля, и я слышал, как она говорила моей маме:
- Зэй, май тохтэрке шпилт ви агрэйсэ артистке. Михоэлс ин юбке!
Я толкнул в бок Абрашу: твоя мама назвала Сару дочкой?! Он посмотрел на меня задумчиво и прошептал:
- Отплюнь, чтобы не сглазить.
И я плюнул. Мама удивленно посмотрела на меня, но ничего не сказала.
И тут началась сцена с пьяными полицаями. Я сжался в кресле. От волнения закрыл глаза, когда услышал, как полицаи закричали: на столе танцуй, голая! Не открывая глаз, я услышал, как зал загудел, а потом этот гул перекрыл крик тети Хаи:
- Эта ныкейва хотела взять моего Абрашу?! И я ви амишугене была согласна! Вей з мир!
Я открыл глаза: Сара танцевала на столе, но не в длинной цыганской юбке и в серой кофточке, как на репетициях, а в купальнике, тоненьком и узеньком, о котором в Краснополье даже не слыхали. Не обращая внимания на шум в зале и на крики тети Хаи, Сара танцевала, глядя куда-то поверх голов. Этот танец был каким-то вызывающим, одновременно задорно-веселым и печально-грустным. Это был совсем не тот танец, который она танцевала на репетициях.
- Абраша, пойдем, - закончила свой крик тетя Хая и подалась к выходу.
Я схватил Абрашу за руку: я инстинктивно понял, что если сейчас Абраша уйдет из зала, то он уйдет и из жизни Сары. Но я не смог его удержать. Он ушел.
В этот вечер Сара не пришла к нам ночевать. Не знаю, где она провела ночь. Пришла на следующий день, днем, молча забрала вещи, заплатила за квартиру и ушла. Мама попыталась с ней заговорить, но она отмолчалась. Выйдя из нашего дома, вынула из сумочки папиросу, закурила и так, держа ее в руках, пошла по улице. Через неделю она уехала из Краснополья навсегда.
О ней немного посудачили в Краснополье и забыли. Время шло. Потихоньку все краснопольские невесты вышли замуж, и Абраша так и остался один.
После этой истории он где-то год-два ещё ходил щеголем, а потом сник и стал стареть буквально на глазах. Исчезли и его американские костюмы: сестра тети Хаи умерла, и посылки с вещами перестали приходить: американских племянников краснопольская родня не интересовала.
Я долго переживал эту историю, жалея поочередно то Абрама, то Сару. И все время мучился вопросом: почему Бог их не соединил? И не находил ответа.
Когда мы уезжали в Америку, тетя Хая пришла нас провожать и долго плакала:
-Все евреи уезжают, а мне не к кому и некуда. Мы с Абрашей, наверное, единственными евреями в Краснополье будем. Я умру, и с кем Абраша останется? Я сейчас на всё согласна: пусть хромая, пусть кривая, пусть ныкейва*, только был бы с ним человек рядом. А так и воду некому будет ему подать!
Она долго говорила, но ни разу не вспомнила имя Сары, для неё она осталась ныкейвой. Пусть сейчас желанной, но ныкейвой.
И я, повзрослевший к этому времени, понял, что Бог знает, когда соединять судьбы, а когда разъединять...

*Ныкейва (идиш) - гулящая

Марат Баскин
Рисунки
Михаила Беломлинского