КАЗНИТЬ НЕЛЬЗЯ ПОМИЛОВАТЬ

Такая проблема выбора неизбежно и круто встает перед исполнителями последней воли писателя, желающего казнить посмертно – чужими руками – свои произведения.
В самом деле, как тут быть? Сохранять ли рукопись, приговоренную автором к смертной казни? Либо выполнить последнюю волю покойного, которую вообще-то во всем цивилизованном мире принято уважать и безусловно ей повиноваться, и рукопись уничтожить?
Всякий раз, когда прямой наследник или совсем посторонние люди – скажем, издатели, или редакторы, или трудяга-литературовед, годами корпящий над архивами, – сталкиваются с подобной ситуацией – с рукописью, приговоренной автором к истреблению, перед ними немедленно встает моральная дилемма исключительной остроты и драматизма.
В одном из выпусков «Хемингуэй Ревю» появились два рассказа Хемингуэя, прежде нигде не напечатанных. Загвоздка была в том, что сам Хемингуэй никогда не собирался их печатать, считая творческой неудачей. Сам не печатал и потомкам заказал. Однако потомки не уважили последнюю волю писателя, как не уважила её и дочь американского прозаика Джона Чивера. В своей книге об отце она опубликовала большие куски из интимных дневников писателя и отрывки из его частной корреспонденции, безусловно, не предназначавшихся Чивером для печати. Или такой вот случай: в интервью газете «Нью-Йорк таймс» Дмитрий Набоков, сын прославленного русско-американского прозаика, заявил, что отец завещал уничтожить его последний неоконченный роман, хотя, по мнению тогдашних душеприказчиков Набокова – сына и его вдовы, – это лучшая книга писателя.
Вернемся к истории с двумя рассказами Хемингуэя. Они были найдены среди бумаг и черновиков писателя, предназначенных им на выброс. Но руки не дошли, да и времени не было разобраться в своем архиве. До сих пор сам факт публикации этих рассказов, т.е. прямое игнорирование воли Хемингуэя, вызывает бурные дебаты в американских литературных кругах.
Ясно, что это не только не лучший Хемингуэй, но даже не проходной, а еще хуже. С точки зрения самого писателя, полный провал – недаром он не снабдил названием один из этих рассказов и не закончил второй. Редактор журнала, перед тем как решиться их обнародовать, недолго терзал свою совесть. С одной стороны, рассуждал он, если сам Хемингуэй не счел возможным печатать эти рассказы, какое право имеем мы публиковать то, что значительно ниже его творческой планки? С другой стороны, редакторское честолюбие пересилило все нравственные соображения. Вот как хитроумный издатель мотивирует свое решение обойти последнюю волю Хемингуэя: «Конечно, это не первоклассная проза. Это даже не средний, не рядовой Хемингуэй. Пусть так. Но чем больше я читал эти рассказы, тем больше они мне нравились. Я нахожу их исключительно интересными по двум причинам: один из рассказов – самый ранний у Хемингуэя, считайте, его литературный дебют (правда, несостоявшийся), второй рассказ – из самых последних. И если добавить сюда сохранившиеся черновики и наброски к рассказам, то все это вместе, безусловно, обогатит наше представление о Хемингуэе».
Другой эпизод американской скандальной хроники - обнародование дочерью Джона Чивера его интимнейших дневников и частной переписки, откуда ничего не подозревавшая публика потрясенно узнала о латентном гомосексуализме писателя, в творчестве своем – поборника традиционных семейных ценностей и устоев. Подобные публикации сопровождаются яростными спорами и оставляют у читателя тяжелый нравственный осадок. Такое вопиющее несоблюдение последней воли писателя обоснуется, как правило, историко-литературным интересом и пополнением знаний о любимом авторе. Однако в основе – расчет на сенсацию и хищная эксплуатация читательского любопытства к своему кумиру. В данном случае – к Джону Чиверу.
Однако неповиновение последней воле автора – что случается, судя по всему, гораздо чаще, чем исполнение этой воли, - оказывается иногда истинным благодеянием для литературы. Будь это открытие «неведомого шедевра», как случилось с хемингуэевскими «Зелеными холмами Африки», или посмертное явление гениального писателя.
При жизни Франц Кафка был практически неизвестным писателем. Он стал мировой знаменитостью благодаря неисполнению другом и душеприказчиком Максом Бродом его последней воли. Умирая, Кафка категорически, страстно, сжигая все мосты за собой, завещал Максу Броду уничтожить рукописи, письма и даже рисунки – «всё без исключения должно быть сожжено, и сделать это я прошу тебя как можно скорее». Но Макс Брод не торопился с уничтожением рукописей и, промучившись в сомнениях несколько месяцев, издал три неоконченных романа - «Процесс», «Замок», «Америка» - и сборник неизданных рассказов. Макс Брод твердо верил в талант Кафки и в то, что талант такого калибра требует немедленного обнаружения. И вот, прождав еще два десятилетия, Кафка ворвался посмертно - как циклон, как смерч – в мировую литературу, поражая диковинностью и аномалией своего дара.
Думаете, это первый такой случай в мировой литературе? Ошибаетесь. Почти за два тысячелетия до Кафки римский поэт Вергилий, классик римской поэзии, пытался поступить аналогичным образом. Хотя Вергилий был прославлен своими «Буколиками» и «Георгиками», его главное произведение, его шедевр – это эпическая поэма «Энеида», которую современники ставили вровень с «Илиадой» и «Одиссеей» Гомера и даже выше. Так вот, никакой «Энеиды» не было бы, кабы друзья Вергилия Варий и Тукка – запомните их имена! – послушались умирающего поэта.
А дело вот в чем. Вергилий писал «Энеиду» одиннадцать лет. Но, будучи закоренелым перфекционистом, рассчитывал посвятить еще три года ее окончательной отделке. Однако он сильно занемог в путешествии по Греции и Азии. Почувствовав приближение смерти и даже мысли не допуская об издании своей не доведенной до окончательного блеска поэмы, Вергилий завещал своим друзьям сжечь «Энеиду» сразу же после его смерти. Варий и Тукка оказались хорошими друзьями и – слава Богу! - покойника не послушались. Однако потребовалось личное вмешательство императора Августа, страстного фаната стихов Вергилия, чтобы поэма была издана посмертно с незначительными исправлениями – в том виде, как мы читаем ее сейчас.
Когда друзья Вергилия и через два тысячелетия душеприказчик Кафки не исполнили последней и в обоих случаях бесповоротной воли писателей, результатом чего было колоссальное явление «Энеиды» и феномен Кафки, - никто тогда не усомнился в моральной правоте их действий.
История с неоконченным романом Набокова дает нам пример нерешительного, полного сомнений и колебаний отношения душеприказчиков к его последней воле: с одной стороны, роман не был уничтожен, как распорядился Набоков - с другой стороны, он не был и напечатан. Пока что перевешивают нравственные соображения над честолюбивыми или меркантильными.
Что касается меня, то я не очень верю этим потенциальным литературным детоубийцам. Я не уверена, например, что Кафка, Хемингуэй и Набоков с Вергилием в придачу хотели действительно уничтожить свои рукописи. Хотели бы - уничтожили сами, а не мучили бы проблемой выбора своих душеприказчиков. Как Гоголь – взял и собственноручно сжег второй том «Мертвых душ»! Или Пушкин – последнюю главу «Евгения Онегина». Но это – к слову.
А пока что в нашем рассуждении явно недостает примера, когда последняя воля известного человека была уважена и его истребительные – по отношению к собственному творчеству – наклонности были посмертно удовлетворены.
Самый вопиющий пример такого рода, если брать русский материал, – это когда сын Василия Ивановича Качалова, повинуясь предсмертным распоряжениям отца, сжег два больших сундука с его дневниками.
Качалов писал свои дневники десятки лет. Писал почти ежедневно. Эти дневники были историей всей жизни Качалова.
Доводы сына, трудоемко сжигавшего груды рукописей на качаловской даче, таковы: «Отец перед смертью взял с меня честное слово, что я это сделаю».
А вот аргументы писателя Мариенгофа, многолетнего друга Василия Ивановича: «Что значит, Дима, это ваше честное слово!..Скажу больше: что значит даже последняя воля умирающего человека!..Может быть, с точки зрения общепринятой морали, я говорю сейчас кощунственные слова...но дневники Качалова...это история русской культуры моего века...Воображаю, какие громы и молнии, какие проклятия будут, Дима, метать на вашу бедную голову наши потомки!»
Мариенгоф довольно точно описал реакцию потомков на любые – не только в связи с дневниками Качалова – случаи уничтожения рукописей по завещанию. Очевидно, что перед наследниками такого завещателя вставала и будет вставать моральная дилемма. Но также очевидно, что уже для следующего поколения читателей таковой дилеммы не существует.
Ход рассуждения потомков на редкость единообразен: если бы последняя воля писателя была исполнена, у нас не было бы ни «Энеиды», ни всех романов и многих рассказов Кафки, не говоря уже о его дневниках и письмах, ни блестящего, пусть и неоконченного романа Набокова, ни энного количества других литературных произведений, появившихся на свет противу – слава Богу! – самоубийственной воле их создателей.