Шестая симфония ЧАЙКОВСКОГО

Саша Антонова

(Тема с вариациями)
Осенью 1893 года российские пролетарии радовались законодательно установленным 11,5 часам рабочего дня. Биржу лихорадило из-за введения казенной винной монополии. Взоры интеллигенции были прикованы к газетной шумихе по поводу изобретения господином Поповым радиоантенны и только что вошедшим в мужскую моду крахмальным сорочкам с пристегнутыми воротничками. Меломаны с нетерпением ожидали премьеры Шестой (Патетической) симфонии Петра Ильича Чайковского - композитора, снискавшего мировую славу еще при жизни.
Премьера симфонии состоялась 16 октября в зале Дворянского собрания Петербурга. Триумфа, к удивлению автора, не получилось, слушатели хлопали без восторга, друзья и музыканты отводили глаза, хвалили из вежливости. Критики от смущения потирали натертые съемными воротничками шеи и объясняли провал тем, что Чайковский плохо дирижировал оркестром. Возможно, симфонию посчитали бы временной неудачей композитора, любители музыки позлословили бы на его счет и стали бы ожидать следующей выдающейся оперы или балета.

Однако через десять дней после премьеры композитор внезапно скончался от холеры. Музыкальные критики тут же обнаружили роковую многозначительность симфонии, особенно в теме финала - предчувствие или готовность к смерти. Как тут было не вспомнить о Реквиеме, написанном Моцартом незадолго до своей кончины! Патетическую симфонию единодушно признали шедевром. Жаль, что автор уже умер.
Отпевали Чайковского в Казанском соборе. Расходы по погребению взял на себя государь. Казалось, весь город пришел проститься с композитором. Церковь была полна, впускали только по билетам. Во время богослужения пел хор русской императорской оперы. К литургии прибыл Великий князь Константин Константинович Романов. Не стесняясь, плакал бывший слуга Чайковского - Алексей Софронов. Боб, любимый племянник композитора, почернел и осунулся. Однако не было на свете человека, который страдал бы в ту минуту сильнее, чем брат покойного, - Модест Ильич Чайковский.
Он стоял возле гроба, цепенея от ужаса и чувства безысходности. Бас преосвященного Никандра, епископа Нарвского, грохотал под сводами собора, но не мог заглушить шепот, который, казалось, доносился со всех сторон.
- Слыхали, - шелестело за спиной Модеста. - Покойный был отъявленный содомист, даже священник отказался причастить его перед смертью, лишь прочел отходную.
- А как же, наслышаны, - вторил другой тихий голос. - Да... Времена пошли, не приведи Господи, говорят, все восемь Великих князей, а в особенности Константин Константинович, тем же страстям подвержены. Мода такая пошла - с мужчинами... Сколько уж скандалов было, то с князем Юсуповым, то с князем Мещерским, все им с рук сходит. В России тем, кто богат или знаменит, закон не писан, в худшем случае им грозит почетная ссылка на Ривьеру.
- Тсс, - одернул сплетников третий шепот. - О покойниках принято говорить только хорошее. Чайковский не виноват в склонности к юношам, Господь создал его таким. Это их семейный недуг: и брат его Модест Ильич, и племянник Боб несут свой тяжкий крест по жизни! Несчастные люди! Петр Ильич пытался перебороть свой позор и даже женился на Антонине Милюковой, чем чуть не погубил себя окончательно. Не женщина ему досталась в жены, а сущий консерв!
- Напрасно вы так об Антонине Ивановне, - укоризненно зашипел первый. - Живые тоже достойны сострадания. Вся Москва и Петербург были в курсе семейной жизни Чайковских. Петр Ильич женился, чтобы пресечь нараставшую лавину сплетен о его слабостях, использовал госпожу Милюкову как ширму, а через три недели после свадьбы бросил жену, обвинив в глупости и черствости. Прокутил приданое, опозорил несчастную женщину на весь город, показывая всем родственникам и знакомым ее письма, полные любовных признаний, скрепя сердце выдавал ей по 100 рублей в месяц, довел до нищеты и желтого дома. А какой удар постиг госпожу фон Мекк, одну из самых щедрых меценаток нашего времени, когда она узнала, что в течение тринадцати лет оплачивала любовников Чайковского?! Не мужчина, а сущий злодей!
- Какой вздор вы говорите! - тихо возмутился кто-то. - Чайковский был гений, а гений и злодейство несовместимы!
- Ошибаетесь, сударь! - насмешливо проговорил сдавленный голос. - Еще как совместимы! Гений и злодейство - две стороны одной медали. У каждого гения есть свой порок, тайный или явный. Кто в карты проигрывает состояния, кто пьет до бесчувствия, кто тиранствует жен и детей, кто развратничает... Угрызения совести и нравственные мучения дают пищу для творчества. Правильные и уравновешенные люди не создают выдающихся творений!
- Тише! - шикнули сбоку. - Хоть в храме не злословьте. Не нам судить. Но, в любом случае, лучше быть порочным гением, чем бездарным злодеем.
Хор грянул «Тебе поем» из Литургии, сочиненной покойным композитором, голоса смолкли, а Модест Ильич незаметно вытер мокрые ладони о сукно черной пары.
Завещание Петра Ильича Чайковского, составленное им за два года до кончины, вскрыли сразу после панихиды. Практически все свое состояние композитор оставил десятилетнему внебрачному сыну племянницы Тани. Авторские права и выплаты по ним переходили к Бобу. Своей жене Антонине Милюковой он завещал 1200 рублей в год. Бывший слуга Алексей Софронов получал в дар всю движимость, плюс одна седьмая с общей суммы состояния, плюс 600 рублей в год. И как плевок в душу - только 1800 рублей в год и одну пятую от поконцертных выплат за либретто «Пиковой дамы» и «Иоланты» - Модесту Ильичу. Гордость его была уязвлена: Петр оценил годы братской любви в столь ничтожную сумму!
На похоронах великого композитора, которые состоялись 28 октября на Тихвинском кладбище, Модест был чернее тучи. Едва дождавшись окончания прощальных речей, он на извозчике помчался в Александринский театр. Несмотря на смерть брата, Модест Ильич не стал отменять премьеру своей комедии «Предрассудки».
Он стоял за кулисами, переживая за актеров, постановку, свет и декорации, а его ухо непроизвольно ловило шепот неизвестных сплетников, скрытых полумраком задника.
- ...не стал переносить премьеру пьесы, так как денег совсем нет. Еще летом рассорился со своим подопечным Колей Конради. Вы помните этого несчастного глухонемого мальчика, сына миллионщика Конради, которого Модест Ильич взял на воспитание двенадцать лет назад? Всюду разъезжал с ним по Европе, тратя его деньги, как свои собственные. И чему мог научить убогого ребенка этот греховодник?
- Говорят, Коле после смерти отца досталось огромное состояние, а добрые люди растолковали, как обобрал его воспитатель... Представляю, какое выражение лица было у Модеста, когда юноша указал ему на дверь, - злорадно шептал другой голос.
- Да, да, - летело из темноты. - Модесту Ильичу и его племяннику Бобу пришлось съехать из апартаментов Конради на Фонтанке и снять небольшую квартирку на Малой Морской. Чтобы арендовать ее, Петр Ильич помог Модесту занять тысячу рублей у Федора Мюльбаха... Потому и не стал переносить премьеру...
Голоса затихли, и Модест Ильич почувствовал, как струйка холодного пота побежала вдоль позвоночника. Господи, какой маленький город Петербург, сколько праздных обывателей перемывают кости Чайковским! Не дай бог, доберутся до частной переписки, которая досталась бывшему слуге Алексею Софронову вместе с обстановкой дома в Клину!
«Предрассудки» провалились. «Санкт-Петербургские ведомости» безжалостно написали, что «комедия в своей основе гнилая, и чем ближе мы к развязке, тем яснее понимаем, что в спектакле нет жизни, а лишь смертельная агония». Модест изорвал газету в клочья и целый день просидел в своей комнате. Слуга Никифор ходил на цыпочках, боясь вызвать гнев хозяина. Неприятности сыпались одна за другой.
В первые дни после похорон брата Модест Ильич стал хлопотать об организации дома-музея Чайковского в Клину. Неожиданным препятствием стал Алексей Софронов, который заломил баснословную цену в пять тысяч рублей за подержанную мебель.
Под благородное начинание Модесту удалось собрать требуемую сумму, но каково же было его удивление, когда оказалось, что владельцем двухэтажного особняка, окруженного старинным липовым парком, является тот же бывший лакей Петра Ильича Чайковского. Алексей Софронов купил дом своего хозяина, который имел возможность только арендовать его, за 8300 рублей.
Новый хозяин особняка позволил Модесту жить в нем за месячную плату в 50 рублей. Модест Ильич с большим опозданием понял, куда девались деньги госпожи фон Мекк, львиная доля гонораров и субсидии от государя. Простоватый деревенский мальчик, которого взял к себе в услужение Чайковский двенадцатилетним отроком, оказался малый не промах и ободрал своего благодетеля как липку.
Той же осенью поползли по Петербургу слухи о том, что Петр Ильич Чайковский скончался вовсе не от холеры. Модест Ильич узнал об этом совершенно случайно. Он ужинал в ресторане Лейнера, вяло отвечая на поклоны завсегдатаев и попытки двоюродного племянника Сани Литке разговорить его. Тяжело было осознавать, что комедия «Предрассудки», в которую он вложил столько сил, времени и денег, выдержала лишь несколько прогонов с переменным успехом и тихо сошла с подмостков Александринского театра. Нежнейший расстегай вдруг показался ему куском глины, когда от соседнего столика донесся приглушенный голос:
- ...все положительно считают, что Петр Ильич покончил жизнь самоубийством, приняв смертельную дозу мышьяка.
Модест хотел вскочить и потребовать у наглого сплетника извинений, но передумал, боясь вызвать громкий скандал. Да и что он мог возразить, если первоисточником слуха был, скорее всего, кто-то из докторов, присутствовавших во время болезни и кончины Чайковского.
Первым к постели измученного Петра Ильича прибыл доктор Василий Бертензон вечером 21 октября. Он и догадался о причине недомоганий композитора, и вызвал своего брата - лейб-медика Льва Бертензона. Модесту ничего другого не оставалось, как сказать о попытке самоубийства Петра Ильича. Доктора, как старые друзья семьи, предложили поставить диагноз холеры и тем самым спасти репутацию великого музыканта: в России самоубийц хоронили без почестей, за церковной оградой.
Для правдоподобности картины Модест припомнил стакан сырой воды, который его брат выпил из графина за обедом рокового дня, а к вечеру тому стало плохо. К великому изумлению Модеста, друзья и родственники вспомнили еще три случая приема воды из-под крана, когда могло произойти заражение холерой: вечером 20 октября в ресторане Лейнера, ночью после ресторана и на другой день после обеда.
- Уж очень подозрительно выглядят те четыре стакана сырой воды, которые, по словам родных и близких покойного, он выпил за малый промежуток времени, - продолжали между тем шептать за соседним столиком. - Вы можете себе представить Петра Ильича, который всегда придирчиво относился к личной гигиене и качеству пищи, пьющим некипяченую воду в городе, где только что была вспышка холеры?
- Вы правы, - отвечал другой голос. - Намудрили что-то родственники со стаканами сырой воды... А вы заметили, господа, никто из прислуги или родственников не заразился холерой. Помните, как во время первой панихиды на квартире пьяный виолончелист Вержбилович целовал покойника в лицо и голову? И ничего, жив до сих пор!
- А я, - вклинился в разговор третий шепот, - не далее как вчера, слышал из верных источников, что жестокие боли, от которых страдал Чайковский перед смертью, признак отравления мышьяком!
- Всем известно, что матушка Чайковского умерла от холеры, когда тому было всего 14 лет, - доносился до Модеста Ильича приглушенный разговор. - Он очень переживал ее кончину и страшился такой смерти. По словам же его брата, Петр Ильич, выпив за обедом стакан сырой воды, отнесся к этому совершенно равнодушно и даже успокаивал напуганных родных. Так мог поступить только тот, кто твердо решил умереть!
- А что же стало причиной самоубийства? - поинтересовался кто-то еще. - Неужели Петр Ильич столь сильно переживал холодный прием публикой Патетической симфонии?
Молодой князь Аргутинский-Долгоруков расплатился за ужин. Все вышли из ресторана в промозглую ночь Петербурга, и Модесту Ильичу не удалось узнать из разговора за соседним столиком о мотивах самоубийства брата. Он хотел дать швейцару несколько монет на чай, но постеснялся вынуть руку из кармана пальто: пальцы дрожали от нервного озноба.
Вскоре уже весь город перешептывался, передавая из уст в уста подробности ухода из жизни великого композитора. Говорили, что Чайковский принял яд по приговору «суда чести». Поводом послужила жалоба, поданная царю то ли герцогом Штенбеком-Тюрмором, то ли графом Стенбоком-Фермором о слишком пристальном внимании композитора к его племяннику. Чтобы история не получила официальной огласки, бывшие однокашники Петра Ильича по Училищу правоведения сами свершили суд и осудили его на смерть. Одни говорили, что разбирательство происходило в доме госпожи Якоби и председательствовал ее муж. Другие утверждали, что «суд чести» вершился почти на глазах девиц Пургольд. Называли и имя человека, который доставил мышьяк на квартиру Чайковского сразу после завершения самосуда: господин Герке, адвокат и один из директоров Русского музыкального общества. А самые смелые поднимали глаза к небу и многозначительным движением бровей намекали, что здесь не обошлось без высочайшего вмешательства. И было сплетникам невдомек, как они далеки от истины!
Модест Ильич слухов не опровергал, зная, что это лишь подольет масла в огонь. Он был озабочен разбором архивов в клинском особняке. Итогом его работы над документами стали сотни уничтоженных писем и замазанных цензурными чернилами страниц личного дневника композитора. В 1896 году ему удалось на паях с Бобом выкупить дом у Алексея Софронова. А спустя четыре года вышел в свет трехтомный труд Модеста - отполированная до зеркального блеска биография Петра Ильича Чайковского.
Любимый племянник композитора - Боб, на которого тот возлагал большие надежды и которому предрекал блестящее будущее, стал морфинистом. Его мучили непереносимые головные боли, и в 1906 году в возрасте тридцати четырех лет он застрелился в доме, где когда-то жил и работал великий Чайковский. Дом в Клину Боб по завещанию отписал дяде.
Модест Ильич остался совсем один. Он писал пьесы, которые никто не брался ставить, и пробовал делать переводы сонетов Шекспира. Зимы проводил в Италии и не упускал возможности упомянуть в разговорах с соотечественниками, что пользуется непререкаемым авторитетом в итальянских театральных кругах.
Теплой зимой 1915 года он вновь встретил в Риме князя Сергея Волконского. Они прогуливались по Piazza di Spagna и с легкой ностальгией вспоминали оперные сезоны в Санкт-Петербурге. Случайно ухо Модеста Ильича уловило за спиной русскую речь.
- ...тот, кто разговаривает с князем Волконским? - донеслись до него тихие слова. - Да это же Модест Ильич Чайковский. Я и сам бы его не узнал. Он очень постарел. Говорят, у него рак.
- Вы помните, сколько было сплетен по поводу смерти его гениального брата? Неужели все-таки самоубийство? - сгорал от любопытства другой собеседник.
- Чушь! - уверенно отвечал первый. - И тому есть неопровержимое доказательство. Накануне своей кончины Петр Ильич написал два письма, в одном из которых давал согласие на гастрольную поездку в Одессу. Вы видели когда-нибудь самоубийцу, который строит планы после принятия смертельной дозы мышьяка?
- Так вы предполагаете?.. - сдавленно ахнули за спиной Модеста Ильича.
- Да, я положительно предполагаю убийство, - безжалостно шептали сзади. - А убийцей был тот, кто имел мотив и физическую возможность подсыпать яду в стакан с питьем гениальному композитору и кто впоследствии лгал больше всех. Его имя...
Модест Ильич внезапно вспомнил об одном очень важном визите и так поспешно распрощался с князем Волконским, что оставил того в полном недоумении. Он торопливо шагал по улицам Вечного города, натыкался на прохожих, сворачивал в переулки, пересекал площади, шарахался от авто, пока не очутился возле какого-то фонтана. Модест опустился на каменную скамью, задыхаясь и чувствуя предательскую слабость в коленях. Воспоминания тех страшных дней, которые он гнал от себя столько времени, нахлынули с чудовищной неотвратимостью.
Поздним вечером 20 октября 1893 года Модест Ильич нашел своего брата в ресторане Лейнера в компании Боба, двоюродных племянников, Александра Глазунова и Федора Мюльбаха. Петр Ильич ел макароны и запивал их белым вином и сельтерской водой. Сам Модест нервничал и к еде не притронулся. К счастью, ужин не затянулся, и после часу ночи братья пешком отправились домой на Малую Морскую. Разговор, конечно, свернул в сторону денег. Модест просил еще некоторую сумму для покрытия долгов, в которые он влез для того, чтобы поставить в Александринском театре комедию «Предрассудки». Петр Ильич отказал.
«Модя, - укоризненно говорил старший брат. - Модя, ты живешь не по средствам, я устал содержать тебя и занимать для тебя деньги у знакомых. Ты ставишь меня в неловкое положение. Найди какой-нибудь источник дохода. Ну, помирись, к примеру, с Колей Конради. Хочешь, я напишу ему примирительное письмо?»
Модест отмалчивался, понимая, что тот прав, но раздражение, злоба, обида разбухали в нем черным сгустком желчи. Он всегда чувствовал свою ущербность: малого роста, неказистый, второгодник без особых талантов и дарований. Ему всегда хотелось быть таким же, как Петр. Всю жизнь он яростно любил и люто ненавидел своего старшего брата за его гениальность, за удачливость!
Домой вернулись около двух часов ночи. Отчаянная попытка вымолить денег вызвала у брата приступ раздражения, и он посоветовал Модесту больше не писать бездарных пьес, а лучше принести ему рюмку коньяка, которую Петр Ильич по привычке выпивал перед сном.
Решение пришло к Модесту так естественно, как будто уже давно зрело в нем, исподволь нашептывалось змием-искусителем. Перед вселением новых жильцов в квартире на Малой Морской травили крыс, бич большого города, да по российскому разгильдяйству так и оставили банку с белым порошком на видном месте. Интересно, сколько нужно яду, чтобы убить человека: крупинку или две?
Утром 21 октября Петр Ильич жаловался на дурно проведенную ночь, но после принятия касторового масла почувствовал себя лучше и даже написал два письма. Одно было адресовано Николаю Конради, и в нем Чайковский просил молодого человека помириться с бывшим воспитателем и вернуться к прежним отношениям. Второе письмо содержало согласие композитора посетить Одессу с гастрольным концертом в декабре текущего года.
Модест Ильич успокоился, он решил, что доза яда была слишком мала, либо банка с мышьяком и рюмка коньяка ему просто привиделись. Его старший брат страдал хроническим катаром желудка, и подобные недомогания случались довольно часто. Модест в спокойном расположении духа отправился на репетицию «Предрассудков» в Александринский театр, а когда вернулся, Петр Ильич был совсем плох.
Доктор Бертензон догадался о мышьяке, Петру уже ничем нельзя было помочь, и Модест ради собственного спасения выдумал самоубийство брата. Доктор был в курсе сексуальных проблем композитора и о мотивах поступка тактично не расспрашивал. Все устроилось поразительно легко, смерть объяснили холерой. Модест был уверен, что никто не догадается об истинном положении дел. Однако все обернулось полным разоблачением, и теперь слух о его причастности к смерти брата пойдет гулять по всей Европе.
Чуть отдышавшись, Модест Ильич поднялся с каменной скамьи и, еле передвигая ноги, побрел домой. Его преследовал зловещий шепот:
- Бездарный злодей...
Первая мировая война была в самом разгаре, и миллионы солдат гибли на полях сражений в Европе; в Турции полтора миллиона армян стали жертвами массовой резни; Россия стояла на пороге революционного хаоса; и никто не заметил, что 2 января 1916 года в Москве скончался брат великого музыканта Модест Ильич Чайковский. У смертного одра присутствовал только один человек - его компаньон, молодой скрипач из города Клина.
Май 2003 года