Круглый и продолговатый акараже на зеленом

(Продолжение, начало в #348-350)

Фазенда Риу ду Негру

Часто бывает так, что придуманное заранее абсурдное и упрощенное представление о неизвестности – будь то неизвестное место или неизвестное время - застревает в голове и вопреки всему остается там на долгие годы. Например, когда десять лет назад я впервые летела в Нью-Йорк, какая-то особенно трудновоспитуемая часть моего мозга была абсолютно уверена в том, что, стоит самолету коснуться земли Нового Света, и я тотчас пряну на неизвестно кем подведенную лошадь, ринусь на ней в «прерию» без пути и дороги, с неограниченной свободой и неограниченной скоростью, и, быть может, от чрезмерной скорости нас с лошадью разорвет на куски... Я представляла эту скачку так отчетливо, что собственно уже переживала ее. Однако в аэропорту Кеннеди вместо коня «подвели» автомобиль; со временем оказалось, что автомобили и небоскребы не многим хуже лошадей. Иногда, впрочем, удавались и верховые прогулки, но они были слишком хорошо организованы и не вызывали особых эмоций.
И вот здесь, в Бразилии, стоило мне взглянуть на мир с лошадиной спины, прибавить к своим силам лошадиную силу Доро – и старая фантазия вернулась, ничуть не потускневшая и не ослабевшая. Если бы я могла сколько-нибудь сносно выражаться по-португальски, обязательно попыталась бы объяснить Дамиану, который легок и мил в общении и с первой встречи вызывает у меня абсолютное доверие, что, прогуливаясь рядом с ним бодрой рысцой по утренним холмам, я одновременно представляю, как скачу (только гораздо быстрее) на другой лошади (более крупной), по другой, еще более дикой местности. Индейцы обычно понимают такие вещи, а Дамиан – явно индейских кровей: небольшого, хрупкого сложения, с красно-коричневой кожей, круглым лицом и длинными черными глазами.
На нем – соломенная шляпа, синие штаны с раструбами и прямо-таки щегольские кожаные сапоги с желтыми каблуками и шпорами; стремена сияют, сбруя идеально подогнана, седла из мягкой тщательно выделанной кожи, с высокими передними луками, настолько удобны, что едешь, как в кресле. Ясно, что это обмундирование – главная часть имущества Дамиана, предмет его гордости, и я не устаю выражать вполне искреннее восхищение.
Еще больше похвал достается на долю Доро – рыжего, приземистого, горбоносого конька. Доро так хорошо вышколен – или так умен, что даже мои неумелые чужестранные команды выполняет беспрекословно. А ведь лошади обыкновенно отказываются воспринимать незнакомых наездников. Время от времени Доро начинает прихрамывать – тогда надо остановиться и вынуть у него из копыта красный вулканический камушек, какими здесь присыпаны все тропы... Угадывая причину остановки, Доро охотно сгибает в колене нужную ногу, а сам философически жует узду, глядя в пространство. А характер у него живой: несмотря на жару, он явно предпочитает шагу – быструю рысь и галоп.
Дамиан и его семья живут в трех километрах от Андрея, на фазенде богатого и вечно отсутствующего сальвадорского дантиста. Дамиан – вакейро (то есть ковбой), и его жизнь обращается вокруг лошадей и скота. Одновременно он служит экономом у дантиста – следит за территорией и пустующим хозяйским домом, собирает урожаи и прочее. Должность приносит немного денег в дополнение к натуральному хозяйству, и это важно: возможностей для подработки у местных жителей не много.
В бразильской деревне, хоть и нельзя наблюдать за соседями из окна, но слухи все равно распространяются быстро. Услышав от Жаису, что к Андреу-Русскому приехала «иностранна дама», которая желает ездить верхом и оттого гонялась полдня за Жаисуновым диким конем, Дамиан сначала прислал младшего сына на разведку, потом появился сам, вместе с Жаису, на велосипеде, посидел со мной и кошками на крыльце и застенчиво предложил «хорошенького коня»... За небольшие деньги, конечно, но, по мнению Андрея, главную роль тут сыграла уникальность ситуации: показать себя и своих лошадей белой синьоре из-за границы... Хотя я теперь уже скорее коричневая с пузырями...
Во время прогулки Дамиан вертится в седле, поворачиваясь таким образом, чтобы не сводить с меня счастливой улыбки, и говорит, говорит... Рассказывает о том, что седла на базаре в Энтрериос стоят 150 реаиш, а стремена – 40; о том, что ему – 45 лет и у него трое сыновей от двух жен, а его младшему сыну Джиэгу – тому самому, который заносил петухов от Маргариты, – вот-вот исполнится 13, и день рождения у него как раз в Рождество; о странных белых коровах породы нелори – рога у них, как у буйволов, а посреди спины красуется совершенно верблюжий, только белый горб; о тонких, напоминающих выступающие на руке вены, термитных ходах, пересекающих то и дело песчаную дорогу; о том, как делают на ферме сыр, сколько надаивают молока, о своем ручном попугае, старом Капитане, который fala todo – «говорит все», и о двух отпрысках Капитана – попугаенках – не нужен ли мне попугаенок? О празднике вакейро – он грядет в январе, и как жаль, что я на него не попаду, потому что там будут прыгать через костер; о соке кажу, который нынешняя жена давит ежедневно и с удовольствием предложила бы попробовать, если бы я соблаговолила заехать в гости...
И я тоже болтаю без умолку, восполняя нехватку португальских слов испанскими и итальянскими. Дамиан по большей части понимает, а если нет – смеется, махнув рукой.
... Стоит сесть на лошадь – и все вокруг преображается: мрачные эвкалипты становятся зелеными и ароматными, палящие тропы – прохладными, колючие заросли – пышными и гостеприимными. Передвигаться легко и приятно, остается время и болтать, и озираться... Спускаемся в овражек по крутой дорожке, переваливаем через холм, минуем красный глиняный язык оползня, заворачиваем к очередной излучине реки, обросшей здесь яркой пальмовой зеленью... Дамиан указывает направление: в хорошую погоду, то есть, когда нет дождей, он может доскакать до Энтрериос за 40 минут. «А если устаю по дороге, то можно и прилечь», - ухмыляется он и ложится на круп. Этот мир, конечно, создан для всадника, и я начинаю жалеть, что скоро уезжаю: не успею подружиться с соседями и превратить свое пребывание на фазенде в непрерывные конные экспедиции...
На фазенде Андрей приготовил обед – желтые сладкие плантаны и овощи жило, формой и цветом напоминающие инжир, вкусом – горькие баклажаны. А также иньями – то есть ямс, эдакий пресный картофель, который и в Нью-Йорке продают в таком же виде: разрубленные пополам огромные клубни, твердые как дерево. Они, однако, очень просто варятся.
Кулинарное честолюбие Андрея страдает от моего присутствия: супов, его любимой пищи, я не ем вообще; сушеных грибов и драгоценной гречневой каши не ценю; ноздреватую печенку с базара (где я впервые в жизни увидела только что вырезанные из коровы языки – жуткое зрелище!) и костлявую курятину не стремлюсь попробовать во второй раз. Зато фрукты, овощи и кайпериньи идут хорошо. Собственно, я легко обошлась бы одними фруктами: десяток местных манго, неказистых телом и прекрасных душой, десяток коротеньких толстых бананов, пара свежих кокосов – и не надо ни еды, ни питья.
За едой пытаюсь внушить Андрею, чтобы он отказался от нелепого героизма и напрасной траты денег, завел хорошо выученного коня и пришел, наконец, в гармонию с действительностью. Он осторожно кивает, убежденный не доводами, а, вероятно, тем фактом, что я все-таки не свалилась и не сломала шею. Сидим мы с тарелками на ступенях, Андрей – в тени, я – на солнце. Обнаглевшие за время моего визита кошки норовят залезть в тарелку. Пикник «на свежем воздухе» - моя затея, сам хозяин предпочитает есть в комнате, на кровати из драгоценного дерева сукупира. Эта кровать – единственная «серьезная» мебель в доме, да и та пришла на смену матрасу только после того, как однажды, проснувшись после дождливой ночи, Андрей обнаружил рядышком под одеялом объемистый клубок – шестифутового кораллового аспида (ядовитейшего), который, видно, продрог на улице и приполз греться «на огонек».
Единственный крошечный столик, напоминающий подставку для швейной машинки, отдан компьютеру. По всей длине веранды свалены кокосы, мешки с собачьей едой, инструменты, швабры, глиняные кувшины с базара, чемоданы, где хранятся книги, и прочее барахло. Веранда занимает полдома, другую половину – кухня и комната. Беленые внутренние стены – собственно, не стены, а перегородки, кончаются на высоте примерно двух с половиной метров, а дальше, до самой крыши – свободное пространство. Потолки в баийских деревнях класть не принято, и даже между наружными стенами и крышей обычно оставляют зазор для освещения и лучшей циркуляции воздуха, но Андрей щели велел заделать, чтобы ограничить количество порхающих по дому летучих мышей.
...В шесть пятнадцать пора зажигать свечи. В шесть тридцать наступает полная тьма. Небо заполняется звездами – и какими! Не смотреть на них нельзя. Где-то я уже сравнивала, но неправильно, а надо так: заполняется звездами как театральная зала – зрителями. Свободных мест нет: аншлаг. Что за спектакль они наблюдают? – Не наш. Луна существует лишь в виде месяца, не толще щенячьего хвоста, который не осмеливается пока вылезать выше крон эвкалиптов. Звезды же совсем не рассеивают тьму, напротив – гипнотизирующим своим воздействием мешают глазам привыкать к темноте, зрачкам расширяться. Звезды ослепляют не хуже солнца.
Андрей ложится слушать радио «Свобода», а я качаюсь на веранде в гамаке и смотрю через распахнутую среднюю дверь. На коленях у меня зеленый выпитый кокос из мусорной кучи – идеальная пепельница. Круглое замкнутое пространство с отверстием, где все окурки тут же гаснут. Жаль, нельзя такую пепельницу вывезти в Штаты: строжайшие законы запрещают перевозку не только животных и свежих фруктов, но и бывших свежих фруктов.
...В ночь на второе декабря умываюсь во дворе над раковиной, рядом с собачьим питьевым ведром, при свете фонарика, оборотившись лицом к эвкалиптам и западной части неба. Из сердцевины неба начинает медленно падать – быстрее, быстрее – яркий белый факел.
– Shooting star! Падающая звезда!
Помню откуда-то, что одна звезда падает к счастью, а звездный дождь, наоборот, чрезвычайно плохая примета. Оборачиваюсь к ущелью: из-за гребня противоположного берега поднимается слабое сияние – отсвет огней Энтрериос. Собаки зверски дерутся в темноте, видимо, опять из-за щенков – кто над ними главный. Потом, притихнув и собравшись кучкой, начинают длинно выть на звезды. Андрей говорит, что собаки в отличие от волков никогда не воют поодиночке.
* * *
– Так дальше невозможно! – кричит Андрей. – Звоню Лауреану! Едем в Энтрериос!
– А? – тупо отзываюсь с крыльца, где, отдыхая после конной прогулки, сижу со своей пепельницей-кокосом и наблюдаю, как рыженький щенок, смешно перебирая лапками, пытается втащить набитое в мусорной куче брюшко на высокий бордюр цементной дорожки. На этой дорожке все собаки любят валяться: гладко, нет пыли и кусачих муравьев относительно мало...
Вот уже четвертый день несчастный Андрей пытается подключить свой новый замечательный компьютер к сети – и четвертый день поставщик связи не дает ему разрешения. Между тем срок сдачи работы – указателя к английскому изданию Аль-Табори, исламских «деяний апостолов» - близится, а без скачивания шрифтов и информации с Интернета завершить дело нельзя. Технологический прогресс, как всегда, оборачивается катастрофой. В конце концов, Андрею удается выяснить, что суть проблемы – в путанице с именами пользователя в двух-трех электронных адресах, которые за ним числятся. Надо дозвониться до поставщика и прояснить положение. Но поставщик находится в Сан-Паулу, объяснения займут не меньше часа, а кредитных минут на сотовом телефоне у Андрея осталось ровно полторы... Для того же, чтобы воспользоваться имеющимся бесплатным номером (1-800), необходимо перерегистрировать телефон с Негритянской реки на Энтрериос или на другой районный центр... Так и так, придется совершить выезд.
... Через час в клубах пыли прибывает Лауреану. Он стоит, прислонясь к кузову и засунув руки в карманы отглаженных брюк, пока Андрей носится с засовами. Я подхожу к машине и жду, когда передо мной откроют дверь. Во время короткой поездки из Сальвадора на остров Итапарику я уже выучила, что самостоятельно притронуться к ручке транспортного средства - значит смертельно оскорбить водителя. Согласно тому же неписаному закону, мужчина всегда должен сидеть спереди – рядом с шофером, а женщина сзади.
Лауреану протягивает руку, и в поле моего зрения вплывают его ногти: длиннющие, любовно заточенные, точь-в-точь как накладные когти продавщиц, только не накрашенные. Прибегает Андрей, и под плачевный собачий хор мы рывком трогаемся с места. Андрей, заикаясь больше обычного, пытается поведать Лауреану о своих технических злоключениях. Лауреану надменно отмалчивается – даже отворачивается, – вероятно, его оторвали от каких-то дел. Либо намеревается повысить плату за проезд. Я не могу отвести глаз от ногтей Лауреану. Пролетаем чуть ли не по хребтам расположившихся посреди дороги коров, обдаем брызгами и пылью женщину, которая вместе с конем купается в наполненной водой яме у обочины... Вот и Энтрериос. Лауреану высаживает нас, бросает Андрею короткую фразу – и улетает. Прямо напротив – контора сотовой телефонной связи. За столом сидит молодая женщина, на столе – мужчина, они смеются и беседуют; на полу мальчик лет девяти примостился рядом с клеткой с попугаями...
Доведенный всеми превратностями судьбы плюс непонятным поведением шофера почти до исступления, Андрей влетает в контору и с ходу начинает орать на мирную семью, размахивая руками и то и дело сбиваясь с португальского на русский. Для людей, которые говорят только на одном языке, последнее должно быть явным признаком сумасшествия. Женщина и мужчина смотрят на него сначала с ужасом, потом – с возмущением. Я присаживаюсь на пол рядом с мальчиком и попугаями. Попугаи окрашены в нежнейшие пастельные тона: он (она?) – аквамариново-золотистый, она (он?) – небесно-розовая. Между ними и мальчиком протекает оживленная беседа на попугайском языке. Мальчик особым образом чмокает в сложенную трубочкой и прижатую к губам ладонь, издавая разнообразной тональности цоканье и щелканье. Попугаи слушают, переговариваются между собой – и отвечают мальчику переливистым щелканьем. Очевидно, обе стороны привыкли беседовать подобным образом. Хочу поинтересоваться, о чем они говорят, но не знаю, как задать вопрос по-попугайски... Дурным португальским тоже вспугивать не хочу. Вместо этого тихонько сворачиваю ладонь трубочкой и пытаюсь подражать мальчику – только беззвучно. Он косится и не говорит ни слова... Сидеть бы так и сидеть, но Андрей закончил ругаться и бешено машет: - Пошли!
– Они не могут мне помочь. Могли бы – но не захотели. Придется ехать в Алагоиньяш.
– Куда?
– Город покрупнее, 60 км вглубь материка. Только там можно перерегистрировать телефон. Заодно посмотришь новое место. Сейчас Лауреану вернется – и поедем.
– А когда он вернется?
– Сказал, что rapido – быстро... Минут через пятнадцать, думаю...
Прождав Лауреану около телефонной лавки полчаса, переходим в бар дона Антониу на главной площади, где Андрей всегда оставляет вещи, когда бегает за покупками. Как и многие бары, это, в сущности, кафе, открытая в сторону улицы сонная пещера со столиками, мухами, парой чьих-то курчавых детей и проросшим сквозь крышу деревом. Дон Антониу – владелец и бармен - держится важно и улыбается сладко, но глазки у него холодные, акульи. Андрей кидается к нему с объятиями; дон Антониу сдержанно кивает, но кофе в термосе и питьевую минеральную воду (без газа) приносит... Этот дон Антониу уважаемый человек в Энтрериос; знаком со всеми и не допускает в свое заведение «цветных». Не захлопывает перед ними двери, конечно, – тем более что дверей нет, но забредший сюда однажды пеон во второй раз не появится...
Одиннадцать утра – пик зноя. Все, кто движется в этот час по площади, как-то прикрыты от солнца: кто – черными дождевыми зонтами, кто – соломенными шляпами, а большинство просто посиживает в тени. Андрей с доном Антониу судачат за столиком. Только я – like mad dogs and Englishmen – намеренно торчу на солнцепеке. Моя и в обычное время несколько чрезмерная солнцелюбивость приняла в Бразилии совсем абсурдную форму: + 35 тепла – и знобит в тени. Подозреваю, что это от перегрева, но продолжаю поджариваться. Зато в иные моменты с приятностью вспоминаю снег и холод, чего прежде никогда не случалось.
Прошло полтора часа. Андрей пять раз позвонил Лауреану - домой и на сотовый номер. Ответа нет.
– Ну, и что ты думаешь про Лауреану?
– Не знаю, по-моему, он противный. Похож на абхазца. Очки темные. И почему у него такие ногти?
– А, ты тоже заметила? Я уже давно думаю про ногти... И что, все десять такие длинные?
– Все десять.
– Странно. Но что же делать? Не будем ждать, а? Возьмем другого шофера. С Лауреану я потом разберусь.
Я киваю: мне в общем все равно, но ехать веселее, чем торчать на месте.
И вот мы снова маршируем по обшарпанным улицам Энтрериос, виляя между мулами и повозками. Около автовокзала дни и недели напролет дежурит толпа безработных автомобилистов в надежде когда-нибудь заполучить пассажира. Андрей обращается к знакомому «распорядителю», а тот, оглядевшись, подзывает одну из машин... Трюк заключается еще в том, что у Андрея не осталось реалов, а доллары можно поменять только в Сальвадоре. Поэтому шофер должен быть согласен работать в кредит...
В салоне автомобиля сидит низенький, пожилой дядюшка с сигаретой. Зовут Луриу. Сколько он хочет за поездку в Алагоиньяш?.. Запрошенная цена оказывается меньше, чем брал за 15 км от Энтрериос до фазенды «верный слуга» Лауреану... Гневу Андрея нет предела, и всю дорогу он поясняет этот гнев тихому Луриу. Я на заднем сиденье ловлю лбом горячий ветер и любуюсь видами.
Алагоиньяш – что значит «Маленькие озера», хотя озерами здесь и не пахнет, раза в три больше и гораздо очаровательнее затрапезного Энтрериос. По некоей таинственной причине этот город отмечен даже на карте мира. Здесь есть настоящий, запруженный полуголыми людьми downtown – с театром и почему-то c цирком. Мы с Луриу курим и едим мороженое около строительной канавы, пока Андрей ведет переговоры в очередной телефонной конторе. Курим молча. Весь мой запас португальского – и общительности – ушел на утреннюю беседу с Дамианом.
На этот раз перерегистрация телефона завершается успехом. Андрей снова спешит – теперь, когда проблема компьютерной связи, как он надеется, решена или по крайней мере близка к решению, он озабочен наведением порядка в связях социальных.
– Конечно, Лауреану придется уволить, в этом нет сомнения...Но необходимо сделать это мягко, понимаешь? – чтобы не обидеть всех тех, кто его рекомендовал. И чтобы он потом не навел бандитов, понимаешь? А кроме того, надо рассчитаться, поэтому на фазенду поедем с ним. Да, и еще: очень важно удостовериться, что Луриу не связан с плохими людьми...
По дороге назад Андрей наседает на Луриу вопросами – сколько тому лет; из какой семьи, каких он кровей...
– Португальских, – отвечает Луриу. – Исключительно португальских...
...У дона Антониу решение Андрея расстаться с зарвавшимся Лауреану не вызывает одобрения. Видно, их многое связывает. А Луриу? – С Луриу он не знаком. Андрей тут же решает устроить смотрины: звонит Луриу и вызывает того к бару. Дон Антониу важно садится в тени под деревом, ставит ноги на скамеечку. Луриу приезжает в мгновение ока – очень уж хочется ему получить постоянного клиента.
Андрей объясняет причину вызова, кивает на дона Антониу. Луриу пунцовеет лицом и подходит ближе. Мне его жалко: он мне кажется единственным нормальным человеком среди присутствующих. Я сижу за соседним столиком, потягиваю кофе и жду, когда же кто-нибудь из них заедет другому в физиономию. Но ничего подобного не случается. Видно, такая проверка – в порядке вещей.
«Экзамен» завершается удовлетворительно: дон Антониу не может сказать о Луриу ничего плохого, а хорошего – не желает. Лауреану везет нас домой. Он совершенно сменил манеру: заменил надменное цежение сквозь зубы на тявкающий, заискивающий тон; непрерывно хихикает и пытается завязать с Андреем разговор на его любимую тему – о растениях... Но Андрей уже принял решение.
– Слишком поздно, – произносит он тоном леди Макбет, провожая взглядом клубы пыли, вьющиеся за машиной незадачливого юнца.
* * *
– Дождь, – объявляет Дамиан, тыкая пальцем в раскаленные небеса, – сегодня будет большой дождь. И расплывается в улыбке. Для него любое изменение – повод для радости.
– Кони тоже чувствуют.
Действительно, лошади сегодня особенно резво тянут по направлению к дому.
Часа через три жара достигает апогея. Даже у меня из глаз сыплются искры. От земли и листвы валит пар. Я плещусь в речке. Вдруг налетает резкий порыв ветра, вслед за этим темнеет и стеной падает короткий сильный дождь. Так повторяется в течение дня еще раза три: удушающий зной, порыв ветра – как посланник впереди именитого гостя, затем дождь – и снова солнце. Но в воздухе продолжает ощущаться странная тяжесть.
Наконец, под вечер начинает греметь и поминутно вспыхивают сухие синие молнии.
– Не может быть! – восклицает Андрей. – В это время года гроз просто не бывает! Считай, тебе повезло. Только бы не затопило!
– Зато баки наполнятся.
Баки не только наполняются, но и переливаются через край – а теплый водопад продолжается, и конца ему не видно. По наклонной плоскости двора текут реки. Веранда заполняется небольшими светлячками с яркими зелеными «фарами» на лбу. Они не летают, а ползают во всех направлениях. «Кошки», поскуливая, жмутся к крыльцу. Дом плывет над мокрым ущельем как ковчег.
– Очень странно, – повторяет Андрей. – Неспроста эта гроза. Климат меняется.
Он снова нервничает - как бы молния не попала. Все-таки самая высокая точка долины... Выключает компьютер и залезает под одеяло слушать радио.
Я стою у средней двери, подставляя то один, то другой бок под дождь, и думаю невнятно: «Действительно, неспроста. Это Янса – птица-молния – напоминает о причитающихся ей акараже».
Завтра утром покидаю фазенду навсегда. Еду в автобусе в Сальвадор и оттуда с мальчиками – на море, в Арембепе. Там и будут лежать мои акараже – круглый и продолговатый.

(Окончание в следующем номере)