Не от мира сего последняя дрянь

Ходит это существо – 

Трын-трава и трали-вали,

И на свете ничего 

Нет прекрасней этой твари.

Александр Межиров

 

Это такая любовь, имя которой нельзя произносить.

Лорд Альфред Дуглас. Две любви

 

У меня умер Бонжур, мой любимый кот – а будто бывают нелюбимые? – но этот был такой няшный, умильный дружок, каких только сыскать, и вот, утоли моя печали, я стал рыскать в своей сорной памяти, чтобы – нет, не развлечься, а отвлечься от моего горя лукового. 

 

Я исписал сотни, наверное, страниц о мужской ревности, типа «ревную – значит существую», подставляя в качестве подозреваемого объекта мою скорее всего без вины виноватую Лену Клепикову, а кого еще? – и вот она, ненавидящая театр как таковой, вынуждена была исполнять в моем театре одной актрисы роли дездемон, аннкарениных, одетт, моллей, кармен и кармелит и прочих попрыгуний. Ну, само собой, подозревать хуже, чем знать: у реальности есть границы, а у воображения нет. 

 

Исчерпав тему игры мужского ложного – хотя, как знать? - воображения и проклятой неизвестности, я сдвинул сюжетные поиски в сторону вполне реальной женской измены в широком диапазоне от случайности до привычки, от «сама не знаю, как это случилось» до «измена – это так просто». Эти сюжеты тоже были уже на исходе, но тут впервые с тех пор, как это стряслось, считай, в другой жизни, меня клюнул петух в голову и пробудил мою память о самом странном эпизоде не из моей жизни, случившемся самый раз под Новый год: 

 

На смену моей ревнивой прозе - эта антиревнивая история, которую я извлекаю из завалов своей цепкой патологической памяти. Давно пора было рассказать, да все не с руки – не решался. Я близко знаю обоих участников этого сюжета, а третьего в личку не знал, только наслышан о нем, как и многие тогда в стране: мы все жили в Питере, а он в Киеве и довольно скоро после случившегося умер. Собственно, если бы не его смертельная хворь и преждевременная смерть, ничего, скорее всего, не произошло, и писать бы мне сейчас было не о чем, никакого отвлека от смерти моего рыжего дружка. 

 

А тогда мы наладились встречать Новый год в актерском доме творчества в Репино, где кормили куда лучше, чем в соседнем писательском доме творчества в Комарово, да и кино-театральная атмосфера была поживее, повеселее. Мы – это мы с Леной, которые на зимних каникулах пасли там нашего сына Жеку, наехавшего неожиданно из Москвы Эфроса с Олей Яковлевой, ну, само собой, Федор из Ленкома с Катей из Театра комедии, а со стороны позвали Бродского, который, как всегда, припозднился и прибыл за те самые пять минут пять минут до упомянутого боя, о которых поет Людмила Гурченко в своем зонге-хите. 

 

Иосиф со своим рутинным и по любому поводу «Нет» - так он начинал любую свою фразу – успел-таки в оставшиеся 5 минут вштопориться в спор по гносеологическому поводу, когда стали поднимать тост за Новый год: 

 

– А что, собственно, празднуем сегодня?

 

– Рождение Христа, - робко сказала единственная среди нас крещенная при рождении Лена Клепикова.

 

– Нет! – картаво отрезал Ося, но тут же выдавил из себя улыбку, относясь к Лене с несвойственной ему нежностью. - Рождение – 25 декабря, а сегодня, на восьмой день, обрезание. Как и положено по нашим обычаям. Был даже такой праздник в Минеях – Праздник Обрезания Господня.

 

– Первая его мука, - сказал Оля Яковлева. – Я видела в Нотр-Дам фриз про его крестные муки, начинается с обрезания. 

 

– Да сколько угодно! – сказал Бродский. – Барельефы, мозаики, фрески.

 

Сюжет этот был тогда внове, это сейчас он стал общим местом и трюизмом. Впереди также были стихотворные приношения Бродского на Иисусов ДР, которые он на автопилоте выдавливал из себя каждый год. Попадались и хорошие, а в основном вымученные, не в обессуд ему буде сказано. 

 

– Ладно, - примирительно сказал Эфрос. – Выпьем за рождение самого известного еврейского мальчика, которого евреи почему-то не признают. 

 

– Нет! – Это опять выдал негатив Ося, которого немного раздражало присутствие за нашим столом еще одного супер-пупер талантливого человека, с которым мы его только что познакомили. – Джошуа – не еврей, а полукровка. 

 

Мы сначала опешили, а потом, когда дошло, рассмеялись. 

 

– И все-таки он был полным евреем, - возразил я. – Потому как его отец был тоже еврейского происхождения...

 

– Нет! – начал было опять Бродский, но в это время стали бить куранты, и на его лице появилась гримаса: монологист, он терпеть не мог, когда его перебивали, пусть даже со Спасской башни. 

 

В это время к нашему столику подошла официантка и протянула Федору телеграмму. Федор открыл ее, а потом скомкал и спрятал в карман. 

 

– От Кати? – успел спросить я, но ответа не услышал. Наступил Новый год, все стали чокаться, шум стоял невообразимый.

 

– Что-нибудь случилось? – снова спросил я, когда всё понемногу улеглось.

 

– Я знаю? Пишет, что не приедет – не успевает. Подробности письмом. 

 

У меня уже тогда мелькнуло, что Кати нет среди нас из-за меня, моя вина, хотя я ничего еще не знал, и не подозревал даже. 

 

Учитывая часовую разницу во времени с Киевом, куда она умотала в трехдневный вояж с двумя товарками по театру, и я дал ей телефон этого болезного чуда-ребенка, который уже звездил по всей стране своими недетскими стихами, ничего еще непоправимого не стряслось, у них Новый год еще не наступил, а беда пришла аккурат в Новый год по киевскому времени. 

 

Вот и в этом рассказе я забегаю вперед, а надобно все по порядку – вертанем время назад, коли искусство – единственное! – нам это позволяет. 

 

Федор с Катей были неразлучной парой, хоть и работали в разных театрах, а он и вовсе инстаграммный муж – все время ее фоткал. Отчасти именно благодаря мне они и переехали из Владивостока в Питер. 

 

По линии ВТО я ездил в ревизионные командировки по российской глубинке, а потом писал отчеты о виденных мною спектаклях и давал кой-какие рекомендации. В тот раз я укатил на две недели по маршруту Свердловск – Красноярск – Владивосток и вернулся в приподнятом настроении: Катя на сцене производила обалденное впечатление, но и по жизни была хороша, совсем не актерского племени, задумчивая, вдумчивая, смотрящая внутрь, а не вовне. Не от мира сего, короче. Тем и пленяла – на сцене и в реале.

 

Устроил ей просмотр в Театре комедии, где главрежом был мой приятель Вадим Голиков, а очередным режиссером Петя Фоменко, который потом так прославился своей московской «мастерской». На обоих она произвела обалденное впечатление, но она отказалась: без Федора из Владивостока – ни за что. 

 

Мы опешили. Федор был главрежем во владивостокском ТЮЗе, где Катя актерствовала, но они даже не были женаты. Даже если у них шуры-муры, не тянуть же за собой бойфренда!

 

- Мы с детства вместе, - сказала Катя.

 

Этого еще не хватало!

 

Не было счастья, да несчастье помогло. В это время как раз турнули главрежа  нашего Ленкома, усмотрев в его постановке по «Воскресению» религиозные мотивы - сейчас, говорят, снимают с точностью до наоборот. Вот я и помчался у Управление культуры на Малой Садовой (как завлит, я был член худсовета города) и долго там втолковывал, что профиль почти один – что пионеры, юные зрители владивостокского ТЮЗа, что молодь комсомольского возраста у нас в Ленкоме – одна и та же инфантильная аудитория. Убедил-не убедил, но сработало – Федора взяли и.о. И даже небольшую комнату им выхлопотали в коммуналке на Васильевском острове.

 

Я как-то спросил Федора, почему они с Катей обходятся без штампов в паспорте. 

 

- Чтобы не говорили, что я распределяю роли по родственному признаку и главные даю жене. 

 

А Катю, когда я с ними сдружился, спросил, почему они с Федором, если с детства знакомы, на «вы». 

 

- «Ты» и «вы» – это все романтика городского романса от Пушкина до Окуджавы.

 

- Не понял, - сказал я, хотя одна моя знакомая со своей мамой на «вы». 

 

Катя странно так на меня посмотрела и в ответ стала читать стихи, которые знала во множестве и читала классно.   

 

Пустое вы сердечным ты

Она, обмолвясь, заменила

И все счастливые мечты

В душе влюблённой возбудила.

Пред ней задумчиво стою,

Свести очей с неё нет силы;

И говорю ей: как вы милы!

И мыслю: как тебя люблю!

 

- Ну, я про то и говорю!

 

Катя рассмеялась:

 

- И встречно, обратное; как говорят о фуге, - ракоходное движение Окуджавы:

 

К чему нам быть на “ты”, к чему?

Мы искушаем расстоянье.

Милее сердцу и уму

Старинное: я - пан, Вы - пани.

 

Я подхватил, слегка подпевая – это при моем-то слухе.

 

Катя терпеливо прослушала два куплета в моем фальшивом исполнении, но потом перебила и закончила сама – сухим речитативом, но без мелодии. Если есть песни без слов, то почему не быть песням без мелодии?

 

Зачем мы перешли на “ты”?

За это нам и перепало -

На грош любви и простоты,

А что-то главное пропало.

 

Наповал! 

 

Я заткнулся и больше моих новых друзей не пытал. Так и не знаю, кто прав – Александр Сергеевич или Булат Шалвович? 

 

Не то чтобы сплошь адюльтер и промискуитет, но нравы в театре свободные, легкие, без напряга, знаю по себе, перепихнуться - без особых проблем: теснота общежития, вечерние спектакли, репетиции за полночь, поцелуи и обжимки на сцене по ходу действия, переодевания у всех на виду, а потом голышом в душевые, чтобы смыть грим и пот и все такое прочее, но, я бы сказал, что даже если разврат, то случайный, одноразовый, без грязцы, как в других творческих сферах. Ну, как бы это доступно и эвфимистически объяснить? Все эти дружеские поцелуйчики, прикосновения, касания – какая часть тела легальная, а какая табуированная? Где эта чертова граница между «можно» и «нельзя»? В театре отсутствует начисто. Это не значит, конечно, что все со всеми.  

 

Самой собой, наши донжуаны в Театре комедии запали на новенькую, тем более - незамужнюю, а ее дружок, даже если о нем слыхивали – через Неву, в другом театре, но – к Кате было не подступиться. Не из таких: дикарка, интровертка – из породы тех, которые с незнакомыми не знакомятся. За глаза Катю прозвали непорочной девой, а то и похлеще - христовой невестой.

 

Господи, как мы все были тогда молоды! Федору – 27, из молодых да ранний, Кате - 21, я был перестарок – 29. А киевлянин - тот и вовсе мальчик, в пубертатном возрасте, еще и 16-ти не было, но, в отличие от нас, он уже был, пусть в узких кругах, но известен по всей стране. Ну да, вундеркинд, имя – Леонид, фамилию называть не буду, кому надо - и так вспомнит. 

Собственно, я их с Катей и свел, не будучи с этим мальчиком знаком лично, но заинтересовавшись им как профессиональный критик. 

То есть даже так: у меня возникли сомнения в связи с его зашкаливающей славой. 

 

Что, если эта молва в обгон, рукоплеск впрок, хвала авансом, который еще надо заслужить? Ну, знаете, как эти хилые еврейские детки со скрипочками в слабых ручках на сценах – редко кто из этих вундеркиндов дотягивал до настоящего артиста. 

 

Что, если бы эти стихи принадлежали не киевскому подростку, а пииту в годах – произвели бы они такой бум? 

Короче, склонялся, что это очередная китчевая обманка, на которую так падок наш народ, а потому несказанно удивился, прочтя его напечатанные и самиздатные стихи насквозь - все, что удалось раздобыть: настоящий поэт, зрелый не по возрасту мастер, с удивительными прорывами и открытиями. 

 

До сих пор помню некоторые его строчки:

«У комаров нелетная погода, а нам совсем неплохо под дождем...» 

- это из стихотворения, которое он посвятил Кате, потому и помню. 

 

Сейчас в Украине к нему заново пробудился интерес, одна статья так и называется: «Забутий генiй», отчасти, думаю, по политическим причинам: у Лени есть проукраинские стихи. 

 

Такое, например – Катя привезла его мне тогда из Киева, влюбившись не только в Иосифа, но в Украину, среднюю строфу я запамятовал: 

 

Я позабуду все обиды,

И вдруг напомнят песню мне

На милом и полузабытом,

На украинском языке.

 

Я постою у края бездны

И вдруг пойму, сломясь в тоске,

Что все на свете — только песня

На украинском языке

 

Короче, когда Катя с другими актерками намылилась в Киев в эту трехдневку-экскурсию, я посоветовал ей разузнать подробнее о самородке и дал телефон его отца, довольно известного прозаика. Виниться мне не в чем, но воленс-ноленс я послужил сводней. 

 

Мальчик уболтал ее своими стихами? 

Не только. 

 

Скорее, своей судьбой, своим роком: мальчик был обречен - белокровие, жить Леониду осталось всего-ничего. Не она в него втюрилась, а он в нее. 

 

Умирающий девственник, последний шанс забросить свое семя в вечность – он так ей и сказал, этот умный не по годам мальчик, который хотел не только Катю, но и еще ребенка от нее, которого ему не суждено увидеть, и он это знал. 

 

А Катя?  Жалость - она его за муки полюбила? 

 

Тоже нет. 

 

Амок? 

 

Вряд ли. Я бы сказал - сродство душ из-за сходства судеб. 

 

Это я узнал много позже, от Федора: у Кати было чувство близкой, неизбежной и внезапной смерти, с которым она жила с детства всю жизнь. Поскольку, по некоторым медицинским обстоятельствам, родилась она не в простой рубашке, а прямо в саване. Ну да, врожденный порок сердца. В реанимашку, как к себе домой. 

 

Федор не то чтобы ее выходил – слишком громко сказано, но был ее товарищем по не совсем детским играм, взял под свою опеку, они узнали друг друга, когда учились в одной школе, Катя была совсем еще сопливкой, а Федор старшеклассником, но сдружились, несмотря на возрастную разницу, были как брат и сестра, с тех пор Катя и называет его на «вы», и он ее тоже, сначала шутя и для равенства, а потом так уж у них повелось. 

 

Мрачные врачебные пророчества не то чтобы совсем не сбылись, но отложились на неопределенный срок, а детская та обреченность хоть и ушла в подсознанку, но наложила отпечаток на Катину психику и на ее жизнь. Отсюда вся эта ее медитативная самоуглубленность и стремление к чему-то запредельному. 

 

Тот диагноз-приговор немало способствовал ее полноценному существованию. Может, сама она этого и не сознавала, но ее тело и душа сызмала поставили себе задачу перемахнуть через смерть. 

 

И вот все ее страхи, которые запали в нее с детства, очнулись и встрепенулись вдруг в ту новогоднюю ночь в Киеве - до полного отождествления с этим умирающим мальчиком, который влюбился в нее и хотел от нее ребенка, силясь заглянуть за пределы своей физической жизни. 

 

Можно ли винить Катю в том, что с ними произошло в ту новогоднюю ночь, когда они остались совсем одни – одни-одинешеньки на белом свете перед лицом неминуемой смерти?..

 

Да никто ее и не винил, меньше всего – Федор,  только она сама. То ее покаянное окаянное письмо Федору начиналось:

 

«Я не смогу с тобой встретиться, пока все тебе не расскажу».

 

И подпись:

 

«Катя, последняя дрянь». 

 

Через полтора месяца Леня умер, а Катя и Федор расписались в загсе. Я был свидетелем со стороны невесты, а со стороны жениха позвали человека с улицы. 

Об аборте и речи не было. В сентябре у них родился сын, которого назвали в честь отца – Федором.

 

Такая вот новогодняя история, дорогой мой читатель...