К юбилею Сергея Довлатова. Елена Довлатова: Наверное, это и есть память...

Америка

Иногда встречаю я такое понятие, как «довлатовский» герой. Мне это определение кажется странным. Потому что любой из нас именно такой герой. Любой. Назовите мне того, кто не мог бы им быть...

Вот и продавщица из соседнего русского магазина, узнав, к кому я еду на интервью, отреагировала как истинный герой Сергея Донатовича:
- Худенькая она, Елена? Ну, так возьмите ей вот этого и побольше!  

И таксист, который вез меня в Квинс, грузин Гурами, своебразно обиделся, когда я приняла его за армянина: «Что ты! Слышал я армянский акцент тут, эй, да  совершенно он другой! Сравнила! Что ты!» Из уст Гурами, это, конечно, звучало иначе: «Штё ти...» На самом деле Гурами не обиделся, он так и сказал потом: «...потому что я добрый, но с характером. Человек может быть добрым и с характером, потому что добрый - это добрый, а характер - это характер».

Цвет стен на кухне Елены Довлатовой приятно-зеленый, не могу подобрать другого словосочетания для этого оттенка. Белый буфет, в котором чудом умещается невероятное количество чашек – кофейные, чайные, с блюдцами, без, белые, с рисунком, друг на друге, стопочкой, по-всякому... Елена заваривает вкусный чай и предлагает мне выбрать любую чашку.
- Давайте, чаю выпьем, потому что руки должны быть заняты, так проще...

- У вас так тихо...
- Что вы! Мы как раз между двух аэропортов. И иногда, когда мы со свекровью вычитывали тексты вслух, нам приходилось прерываться, потому что мы не слышали друг друга. Сейчас просто затишье.

- Это последняя квартира, в которой жил Сергей Донатович, верно?
- Да, мы переехали сюда в 80-м году, наш сын здесь родился, и мы уже тридцать лет здесь живем...

- Она ваша?
- Нет, она нам никогда не принадлежала...

- А не страшно так жить?
- Нет, не страшно... Знаете, мы вообще уехали совершенно из другой обстановки, мы выросли в другое время, чем вы. Мы жили поколение за поколением в одних и тех же квартирах, которые нам не принадлежали. Да, конечно, кооперативы тогда уже существовали, но мы же были такие ... ну, противники собственности. И когда мы сюда приехали, здесь было дешевое жилье. И вот эту квартиру, в которой мы сейчас живем, можно было купить за 23-24 тысячи, что ли, долларов...

- Вы не захотели?
- Не захотели... Мы бедные были...

- Эта квартира, наверное, сильно изменилась с тех пор, как не стало вашего мужа?
- Да, очень даже изменилась... Но его рабочее место стоит почти нетронутое. Много времени прошло... Какие-то вещи сгруппировались немного иначе, но в принципе его рабочее место почти в неприкосновенности. Там его бумаги.

- Его личные бумаги?
- Да, его личные бумаги. Его вещи стоят. И даже лист бумаги в печатной машинке как он сам вложил, чтобы валик не портился.

- Почему вы оставили это без изменений?
- Это память. Вас удивляет? Да? Я не знаю, почему... Может, это даст вам повод для размышления? Может, вы подумаете о том, что просто мы были хорошая семья, все друг к другу хорошо относились, и, может, потому, что мы до сих пор храним память о нем... Может, нам кажется, что он где-то тут рядом с нами находится...

В эту минуту я завидую тем, кто снимает Елену на камеру, берет у нее телеинтервью. Потому что тон разговора нельзя напечатать в типографии. Бумага не хранит тепло разговоров, не передает выражение глаз, на ней с трудом можно обозначить паузы между словами, разве что многоточием, но и оно не такое многозначное, как в разговоре. Мне жалко, что я не снимаю ее сейчас только из-за одного слова – «память». Кто бы мог подумать, что в контексте, оно может стать синонимом слова «любовь»...  

- Вас не раздражает такая суета перед 70-летием?
- Круглые даты, да... Меня это не раздражает, но очень напрягает в какие-то моменты. То, что сейчас происходит, конечно, это значительно, я понимаю, да, это дата... Но я уже устала немного. Это не раздражение, это усталость.

- Тяжело хранить память о человеке, который не просто муж, а еще и известный писатель? Он многих знал, многие знали его, читатели опять же считают его произведения автобиографическими... В общем, у каждого своя память...
- А мне кажется, что в том и заключается интересность и значительность того, что называется памятью...  Каждый человек в силу данных ему свойств и качеств запоминает что-то определенное, что-то свое. И то, что называется «воспоминаниями», естественно, всегда грешит субъективностью. Но я думаю, что каждый человек имеет право на это. И именно благодаря этой субъективности, может быть, со временем и создастся более-менее объективный образ. Я что-то помню, что-то наши дети, друзья... и вот где-то среди всего этого и появится тот самый образ Сергея. Потому что каждый человек к другому повернут своей, определенной, гранью. Поэтому каждый человек и запоминается по-разному. И отношение к человеку именно по этой грани возникает...

- А вы не устали за 20 лет отвечать на вопросы о вашем с ним знакомстве? О том, что книги его далеко не так автобиографичны...
- Устала (смеется). Первые пять лет я вообще реагировала на это с раздражанием, мне казалось, что это ...

- Издевательство?
- Ну, издевательство - это слишком сказано... Ну, просто такая журналистская нетребовательность. А потом я поняла, что людей чаще всего интересуют вот эти, больше бытовые вещи, и журналисты не утруждают себя особенно. Наверное, они ожидают, что мы, вероятно, будем отвечать каждый раз по-разному, будем стараться, чтобы это выглядело интереснее и по-разному... Я и стараюсь.

- Так можно довольно легко раз и навсегда поставить точку – написать книгу, как делают это многие вдовы и вдовцы. А там все четко обозначить: познакомились вот так, эмигрировали в Америку вот так...
- Я не писатель... И потом, может быть, у меня из-за общения с таким человеком появилось более требовательное отношение к слову. Я и сама много лет работала корректором, редактировала тексты, то есть мое отношение к слову профессионально. И из-за этих вот требований к себе... Понимаете, есть примеры замечательного эпистолярного наследия, Надежда Мандельштам, например... В общем я, держу перед собой какие-то образцы. И поэтому то, что я сегодня делаю – это очень малыми дозами подправляю автобиографические неточности. Это в основном. Чужие воспоминания не корректирую. А сама, как видите, не пишу из принципиальных соображений.

- Многие ведут дневники... 
- Я пробовала что-то такое. А потом перечитала и поняла, что нет...

- Вы чувствуете, что с тех пор как его не стало, прошел 21 год? Есть ощущение, что это было вчера, или наоборот, что с тех пор прошло намного больше времени...
-  Я думаю, что только для родителей рост их детей, в заботах и тревогах, не замечается. Не замечается бег времени... А для людей в сознательном возрасте к памяти уже другой подход. 20 лет, 21 год... Сегодня уже чувствуется, что человека давно нет... Если первое время можно было думать, нет, успокаивать себя тем, что надо думать, будто он уехал в длительную командировку, то теперь у меня идет отсчет настоящего времени без него... Давно идет.

- Вам приходят письма от его поклонников?
- Первое время после его смерти приходило много писем, потом поток иссяк. Приходят письма, конечно. От знакомых, тех же почитателей... При его жизни вообще велась сумасшедшая пересписка. А после его смерти... Знаете, у меня есть несколько сумок-файлов больших с письмами, которые пришли после того, как... Все это лежит, там сотни писем.
Конечно, его помнят. К нему на могилу приходят и приходят люди. Это видно. Каждый раз, когда я приезжаю, там камешки лежат, я часто снимаю, очищаю памятник, а потом прихожу и опять их вижу – все лежит на месте. Его могила у туристов уже как памятное место, где-то в списке между музеем и Статуей Свободы...

- А вас не смущает, что тех, кто заявляет о своей дружбе с ним, с каждым годом все больше и больше...
- Да. Это называется «все великие люди умерли и мне что-то нездоровится». А я еще  называю это – постоять рядом, извиваясь. Да, «близких» друзей все больше и больше – это все дети лейтенанта Шмидта... От этого никуда, к сожалению, не деться. Они пишут, рассказывают...
Другое дело - еще живы люди, которые его знали, которые действительно были лично знакомы, меньше, больше - тут степень уже неважна. Важно, что его помнят многие. И должно пройти много времени, чтобы все встало на свои места – друзья и недрузья... 

- В этом году спектаклем «Заповедник», который включен в программу Дней Сергея Довлатова в Петербурге, откроется 78-й сезон Театр имени Ленсовета. А вы видели пьесы по произведениям мужа?
- Я видела некоторые. Понравилось или нет? Как вам сказать. Первая пьеса была поставлена МХАТом, малая сцена, Питер Штейн ставил. Честно говоря, спектакль мне не очень понравился, и вообще Довлатова трудно ставить. Это, во-первых. Во-вторых, я тоже не могу быть объективной. Потому что когда я слышу актера, читающего произведения Сережи, я не могу отделаться от ощущения, что я слышала эти вещи в исполнении другого человека. Точно так же, как я слышала, как Иосиф (Бродский – прим. авт.) читает стихи... Я теперь не могу слышать пение его стихов, это меня повергает в какое-то странное состояние. Точно так же я не могу представить себе актера, который играет рассказ, а, по сути, текст Довлатова. Я это не воспринимаю
Знаете, никто не пишет по Довлатову ни пьес, ни сценариев. Я не знаю почему. Однажды Брагинский (знаменитый соавтор Эльдара Рязанова) разговаривал с нашей дочкой и сказал: я не берусь за это, у меня ничего не получится. А он был человек профессиональный и талантливый. Но не взялся. Тем не менее, многие берутся.

- Менее талантливые и более бесстрашные?
- Ну, как сказать... Отношение ко всем этим постановкам у меня двоякое. Они не проваливаются только из-за текстов Довлатова. Знаете, я видела еще один спектакль, он был поставлен в Питере. Это было примерно в 95-м году, когда были первые Довлатовские чтения. На Желябова какой-то жутко бедный театрик, режиссера этого я знала давно, еще по молодости своей, он руководил самодеятельностью в одном институте... И там всегда были замечательные постановки. Его фамилия Малыщицкий. Я не знаю, жив он сегодня или нет, уже тогда он был очень больной человек... И вот спектакль... Мне понравилось то, что я увидела. Притом, что обстановка была невероятно убогая: одно, не очень большое полуподвальное помещение, естественно, никаких кулис, ни сцены, зрители, сидели на деревянных скамейках вдоль стен, а в середине размещалась сцена. Но сам спектакль был поставлен очень талантливо... Несмотря на то, что там были неизвестные актеры и все так убого...

Спектакль «Заповедник» известный питерский режиссер Владимир Малыщицкий поставил в 1993 году. Умер он три года назад, ему было всего 68. В театральной среде он был известен как талантливый и весьма неординарный режиссер. И первый, кто решился поставить Довлатова на сцене.

Елена пьет чай, и я только в середине разговора замечаю на безымянном пальце левой руки сразу два обручальных кольца – такие, которые предпочитают носить в России и носили в СССР – тонкие, из желтого металла. 

- У вас сразу два обручальных кольца на пальце...
- Да, мы купили их здесь. Вот то, что внизу, это его кольцо. Оно, конечно, мне великовато, поэтому я сверху надела свое, чтобы не потерять Сережино.

- Вы больше двадцати лет одна... наверняка поступали предложения о замужестве... Сложно жить одной только памятью?
- Мне не сложно (смеется)... Наверное, если бы встретился человек, с которым мне было бы интересно, то вполне возможно...

- Знаете, некоторые его друзья, с которыми я общалась, говорят про него в настоящем времени...
- Серьезно? Это замечательная подробность... Жаль, что многих уже нет... Действительно настоящих друзей, к сожалению, уже многих нет в живых.

- 3 сентября вы будете в Нью-Йорке?
- Да, безусловно. Мы в этом году никуда не поехали – ни в Таллинн, ни в Питер. Нас звали, конечно. Но я в этом году очень болела, лежала в госпитале... Мне не рекомендовали врачи, и я решила, что действительно надо подождать.
Да, круглые даты всегда отмечаются с большим размахом... Зато потом, после этого события, можно год совершенно спокойно жить, этот год как отметка какая-то.

- А вы на этом доме, в котором живете уже 30 лет, не хотите мемориальную доску?
- Вы много памятных досок видели в Америке?

- Две точно. Поэтому я думаю, что это возможно.
- Да, это действительно возможно... Бродский в свое время очень много нервов потратил на то, чтобы на доме, где жил Одэн (Уистен Хью Оден – английский поэт – прим. авт.) была помещена такая доска. Но я не знаю, удастся нам или нет. Я ничего не умею в этом смысле делать. Как и Сергей... Он никогда не был настойчивым человеком, в плане получения чего-то материльного, каких-то благ...

Знаете, когда устанавливали ему памятник... Он был задуман как очень такой одинокий... ему требовалось больше места... И мы перед установкой попросили разрешения у администрации кладбища, чтобы поставить его чуть-чуть повыше, чтобы он был как бы в пространстве. Для этого цоколь под ним надо было сделать чуть выше, но ничего добиться не смогли. Тогда даже «Радио Свобода» писало письма, но бесполезно. Хотя мы просили всего на фут или половинку – ни за что...

- Там на памятнике его профиль... А кто автор? Случайно не сам Сергей Донатович?
- Нет. Я выбрала фотографию, художник по ней сделал проект, я принесла его мастеру, и он перенес его на памятник. Мы несколько раз меняли положение этого профиля, и потом остановились на этом. Мне предлагали сделать просто фотографию на памятнике, есть же специальные технологии, но я отказалась – там не дай бог какой-то камушек попадет и изуродуется все лицо.

- Как память о нем несколько перекосилась... Сплошные мифы, мифы, мифы...
- Да, вот и Рома Каплан сказал, что он принес самовар в руках – из Квинса в Манхэттен (смеется). У нас уже тогда была машина, ну как можно отсюда пешком прийти к нему в ресторан?
Он умер от тоски по родине, не говорил по-английски, не водил машину и не имел медицинской страховки... А еще ходил в тапочках на босу ногу... Надо кстати запустить миф про халат – пусть уже и в халате ходит (смеется).
Да, страховки могло и не быть, но она была, и задолго до того, как это с ним произошло. Я работала,  у нас была семейная страховка.
О памяти... Самое главное, что со временем из нее исчезает то, что присуще только живому человеку: его обаяние, то, что воздействовало в большей степени на других. Тембр голоса.  Даже облик размывается... Хорошо, что существуют фотографии... И все-таки, прежде всего - память.