К юбилею Сергейя Довлатова. Лев Шехтман: Я видел его разным

Культура

Мы продолжаем публиковать материалы к 70-летию со дня рождения Сергея Довлатова. Сегодня своими воспоминаниями о писателе делится   театральный режиссер, успешно работающий на сценических площадках России и США, - Лев Шехтман.

- Лев, когда и при каких обстоятельствах Вы познакомились с Сергеем Довлатовым?
- Я довольно неплохо знал его, мы не дружили, но были знакомы. И я видел его разным. Последний наш разговор один на один длился часа полтора...
Мы познакомились буквально сразу, как только он приехал в Нью-Йорк. Произошло это случайно. Был тут такой писатель, ставший позднее довольно известным протестантским проповедником, - Михаил Маргулис. У Довлатова он, кстати, тоже упоминается. Вот Миша нас и познакомил. Я тогда поставил свой первый спектакль в Америке, причем сразу в американском театре. До этого подобных прецедентов не было. Миша Маргулис тогда организовал мою встречу со старой интеллигенцией в Колумбийском университете. Пришли писатель Леонид Ржевский, ныне уже покойный, Вероника Штейн, писатель Эдуард Тополь. И все говорили: “Довлатов, Довлатов, сейчас придет выступать Довлатов...” Сергей должен был рассказать о чем-то своем, а я - о первом опыте постановки спектакля по Гоголю «Женитьба» в Америке, о своих впечатлениях.

- Вы не были знакомы лично, но уже, наверное, слышали о Довлатове до этой встречи, читали?
- Нет, я понятия не имел, кто это. И книг его я не читал. Мне сказали - писатель Довлатов... Это при том, что он питерский, я питерский... Правда, он более питерский, коренной, я-то приезжий...

- Ну, он тоже вроде приезжего - родился в эвакуации...
- Ну, да, оба приезжие. В тот период его пребывания в Питере я учился в Театральном институте. Это было его время. Тогда и он, и Бродский собирались в литературных кругах... И, конечно, о Довлатове в этих кругах знали... А я ничего о Сергее не знал. И впервые услышал только в эмиграции, как раз в тот день, когда Маргулис нас познакомил. Мы ждали его в Колумбийском университете, вдруг открылась дверь, и в аудиторию ввалилась целая толпа. Сам Довлатов, с ним Вайль, Генис... Все те, кто потом будет работать в редакции «Нового американца». Зал сразу заполнился. Миша огласил повестку дня, и первым выступил Довлатов.

Он был не просто рассказчик! Он был фантастический рассказчик. Я хорошо помню и интонацию, и голос... Было безумно жарко, хотя была осень, но в помещении не было кондиционеров... И он потел, и вытирал платком лоб, и говорил долго, очень долго. О  литературе, о ее значении... И как только он закончил, вся эта толпа сразу же вывалила в коридор, и в аудитории осталась опять та небольшая кучка людей, которая сидела там изначально. И вот теперь должен был выступать я...

Я вышел и честно сказал, что мне трудно говорить, я не писатель, я режиссер, спектакли нужно смотреть, потом их можно обсуждать... Скажу честно, настроение у меня было подпорчено, я выступал после Довлатова, сознавая, что отстаю от него и по запасу слов, и по темпераменту. Я понял, что не смогу так держать аудиторию, как держал он, хотя с его уходом практически и аудитории-то не осталось... Правда, Тополь был во мне тогда очень заинтересован. У него была пьеса, и он решил, что если я уже один спектакль поставил, то теперь могу ставить любую пьесу, в том числе и его. Что у меня и связи, и возможности, и вообще уже столбовая дорожка в Нью-Йорке проторена.

- А потом, после этой встречи, как Вы общались?
- А потом у меня появился свой театр. И, конечно, возникло желание поведать об этом миру в прессе. И я решил позвонить в «Новый американец». Сергей тогда сказал: «Ну, конечно, я пошлю рецензента. А у вас случайно никого нет, кто бы мог писать статьи на экономическую тему?» Я говорю, нет, это же театр... Он говорит, ну, мало ли, мне вот экономиста позарез не хватает, может, все-таки есть у вас кто-то?

Знаете, что самое смешное? Прошло время. Я стал немного заниматься журналистикой и в прошлом году я написал целый ряд статей для одного российского экономического портала на экономические темы. Никакого отношения к культуре - биржа, котировки... в общем, все, что касается экономики. И тогда я вдруг вспомнил наш тогдашний разговор с Довлатовым.
А потом мы с ним встречались периодически в Квинсе. Там жили мои родители. Потом умер мой отец, он был человеком религиозным, и в память о нем я пошел в синагогу, чтобы прочитать молитву. В той же синагоге читали свои молитвы по родителям Изя и Соломон Шапиро, которые контактировали с Довлатовым. И там же был Гриша Поляк, известный в эмиграции издатель журнала «Серебряный век»,  друг Сергея, которого я про себя называл Санчо Пансо Довлатова, он, кстати, даже внешне такой, чем-то был похож... Все они персонажи из «Соло на Ундервуде». И вот они все по 108-й улице прохаживались, и так получилось, что мы все там встречались несколько лет подряд. И всегда вели разговоры, они были на разные темы. Я помню, как-то сказал ему, что снова повторил редакцию «Женитьбы».
- «Женитьбы»? - переспросил Довлатов. - О, я так люблю Гоголя!
И начался какой-то фантастический замечательный монолог про Гоголя и «Женитьбу».

- Диалог?
- Нет, во всяком случае, не со мной. Ему надо было дать тему, и дальше он уже развивал ее, и главное было, чтобы его слушали. Может, с кем-то другим было совсем по-другому, но из моего опыта - было именно так: Довлатову кидалась фраза - и все, пошел фантастический рассказ. И всегда это было вдохновенно. Он обожал  Гоголя. На «Женитьбу» у него глаз буквально загорелся.
А вообще Довлатов был человек саркастичный, ироничный да ироничный даже больше, и он всегда был с огромными печальными глазами. В них была одна только грусть.

- Ко времени прогулок по 108-й Вы уже успели ознакомиться с его творчеством?
- Я читал. Но что? Только заметки в газете. Тогда еще ничего не было опубликовано.

- Но было же опубликовано кусочками на Западе кое-что еще до его приезда сюда...
- То, что было кусочками, я не читал. Но потом начали публиковаться его работы журналистские, например, колонка редактора в «Новом американце». Вот это я читал. Зачастую это производило впечатление легковесного смешного анекдота, который прочитал, забыл и дальше пошел. Какая-то такая журналистика... А вот когда он умер, я всё это прочитал... А потом перечитал еще раз... И вдруг понял, что это не то, что читается как-то так быстро и по диагонали... Но это было уже потом.

- Я знаю, что Вы собираетесь в России поставить «Наши», почему Вы выбрали именно это произведение? Мне кажется, что оно вообще не для постановки...
- Знаете, я тоже считал, что Довлатов вообще не для театра. Он совершенно не драматургичен... Теперь я даже знаю, поскольку дружу с его вдовой Еленой и с Ниной Аловерт, что ему заказывали пьесы, сценарии и у него не получалось, он не мог, хотя пытался. Я не видел ни одного спектакля по его произведению. Хотя в России во МХАТе в свое время был поставлен спектакль «Новый американец» с Натальей Теняковой, его еще Петр Штейн поставил. И сейчас в Петербурге идет спектакль в театре Ленсовета по «Заповеднику» и в Москве в «Табакерке».

– Кстати, по «Заповеднику» я могу себе еще как-то это представить, хотя тоже с трудом...
- Да, кажется, что я выбрал самую недраматургичную вещь – «Наши». Хотя я считаю, что и «Заповедник», и другие произведения еще менее драматургичны.  Впрочем, в «Заповеднике» есть диалог. А в «Наших» там и диалога нет. Это монолог, это театр одного рассказчика по определению Андрея Арьева. Если бы я не видел никогда автора, я бы тоже сказал - это произведение не для постановки. Но я видел и слышал его.

«Наши»- это ведь о его родных и близких, ну кто там - мама, папа, жена, собака, деды, которых он не знал. И вот кроме дедов, пожалуй, ну, и матери, по отношению к другим он, как бы сказать... Он смеется над ними всеми. Особенно над отцом. Кажется, что смеется...

Знаете, я был знаком с его отцом Донатом Мечиком. Мы снимали тогда фильм «Оркестр», я ассистировал режиссеру, помогал с артистами, и меня попросили набрать массовку. Для одной сцены нужны были четыре пожилых мужчины и четыре пожилые женщины. Сцена, правда, не получилась... А на тот момент актеры были нужны, и я договорился с одним актером, но он вдруг отказался. И тогда Борис Лёскин, замечательный актер, сказал мне: позвоните Донату. У меня не было его телефона, и я позвонил Сергею. Вот это и был наш последний полуторачасовой разговор. Вы не представляете, сколько в его словах было заботы и радости, что наконец-то отец будет занят в том, что близко ему. Сколько было благодарности за то, что я подумал о нем. Полтора часа  - и опять это был монолог, рассказ. Так вот я теперь всегда невольно сопоставляю то, что написано в «Наших», и то, что я слышал от автора... И вот здесь-то и есть то самое, а дальше уже мое дело как режиссера грамотно вывести это все на поверхность.

- Рассказ со сцены будет идти от имени главного героя?
- Да, но без роли Сергея Довлатова. Я терпеть не могу ряженых. А «ряжеными» я называю всех, кто играет исторических персонажей. Ну, в капустнике еще можно переодеться. Но когда по-настоящему... Когда я смотрю, как Сталина играют, как Ленина картавят, то мне всегда очень весело. Нужно играть суть, нужно играть героя. И неважно, как герой выглядит, важно играть суть того, что происходит с героем. Я, кстати, сам когда-то играл Жириновского, причем тогда я был с усами и бородой... Я похож на Жириновского? В том-то и дело, что нет! Так вот я поставил себе цель - такого персонажа, как Довлатов, в этом произведении не будет! То есть он там присутствует и одновременно отсутствует. Там каждый персонаж - это и есть Довлатов. Такой вот ход.

- Так совпало, что Вы стали работать над «Нашими» в канун юбилея?
- Я этих дат вообще не понимаю. К 70-летию... А почему не к 71-летию? Да, у нас любят - к столетию со дня... А я над Довлатовым работаю много лет. И это не первая моя пьеса по его прозе. У меня было три варианта, и все они уничтожены. Потому что как только это переходило в обычный диалог, это становилось не смешно, плоско и пошло, и уничтожалось. А потом, наконец, появился тот ход, который я нашел, и проявился тот самый Довлатов. Подробно говорить пока не буду. Я думаю над этим года четыре, а работаю конкретно два года. Кто будет занят в спектакле, тоже пока сказать не могу. Это будут актеры Молодежного театра Питера. Думаю, приступлю к работе сразу после Нового года. Есть уже наработки, я работаю с художником, но надо еще все согласовать с театром. Надеюсь, что зрители увидят спектакль весной.

- Почему Вы назвали спектакль «АБАНАМАТ!»?
- Потому что армянский дед Довлатова создал одно слово из фразы, которой в зависимости от интонации можно охарактеризовать буквально все. Это такой, скорей, эмоциональный посыл, это то, что мысленно как бы возникает, когда мы произносим эту фразу с определенной интонацией.

- Лев, почему Вы никогда раньше не рассказывали о своем знакомстве и общении с Сергеем Довлатовым? Сегодня тех, кто кичится своим общением с ним, все больше и больше...
- Во-первых, меня никто еще не спрашивал (смеется). Меня даже Нина Аловерт как-то спросила, мол, а ты с Довлатовым был знаком? Я говорю ей, да мы с тобой познакомились благодаря ему, он тебя рецензентом прислал на мой спектакль в театр! Нина потом писала рецензии на все наши спектакли. А почему я не пишу и не говорю об этом... Знаете, есть какие-то вещи, которые я считаю очень важными, они глубоко во мне... Вот сейчас вышла книга, я начал ее читать и бросил, потому что она не о Довлатове...

- Это случайно не из серии ЖЗЛ?
- Да, из этой серии, но эта книга не о Довлатове, она об авторе этой книги. Всегда, когда вот такое что-то пишешь, всегда существует опасность сказать - Довлатов и я, и даже больше - Я и Довлатов. А написать так, чтобы это был подлинный Довлатов... У меня лично недостаточно знаний о нем для этого. У меня остались какие-то символичные ощущения.  Нет такой одной фразы, которую я бы пронес через всю жизнь и мог сказать всем: вот это сказал мне Довлатов!.. Но я помню характер этих разговоров, я помню их интонацию... Я помню, как встретил его однажды в Квинсе. Он стоял, на плечи накинут пиджак. Был августовский вечер, он стоял с банкой кока-колы. Я ему сказал: Сережа, здравствуйте, как дела? А он сказал: «Замечательно, у меня сын родился! Вот так мы с Леной умудрились, и я не пью!» Понимаете, я помню эту сцену как сегодня: как он стоял сам по себе, как свет падал, вокруг не было ни магазинов, ничего, просто бульвар недалеко от его дома и он. И как я могу об этом написать? Как рассказать о том, какой он в тот момент был гордый невероятно, какой-то весь наполненный.
Я помню, как мне позвонил один очень известный артист из России и попросил: помоги мне встретиться с Довлатовым. Я позвонил ему. А Сергей - не встречусь! Он начнет пить, и я уйду в запой, а я не могу работать, когда пью... Потом он начнет таскать меня по магазинам... нет!

Я один раз его видел пьяным тут, на Манхэттене. Он шел в плаще, черные, какие-то совершенно внутрь глубоко уходящие глаза, невидящие. Широкий шаг, в руках портфель, плащ распахнут... Он шел сквозь толпу, а там довольно много народу было, это вроде была 41-я улица, и он шел, словно рассекая толпу, люди расступались, потому что он шел не глядя. Люди расступались, а он словно нож сквозь масло проходил. Было ощущение, что по улице какой-то смерч или вихрь пронесся. На него невозможно было не обратить внимания, а он не смотрел ни направо, ни налево... он даже вперед, по-моему, не смотрел, он смотрел куда-то вот туда, внутрь себя... и так шел.
И вот это вот ощущение от моих встреч с Довлатовым в соединении с его прозой дает необходимый мне объем и драматизм.

- Споры о его творчестве сегодня не могут сравниться со спорами и его личности... Вторые намного ожесточеннее и проходят при большем количестве спорщиков...
- А вот это беда. Да, это то, что человечество больше всего интересует... И это беда. Потому что это наносит невероятную рану его близким, которых он очень любил, я это точно знаю. Да, он был неоднозначная личность, но все мы неоднозначные люди, у каждого в шкафу свой скелет. И претендовать на полноту прав на Довлатова - это глупо. Потому что те, с кем он был по-настоящему близок, никогда об этом не рассказывают, они об этом молчат. Знаете, есть один очень интересный момент. Я не знаю, с кем Довлатов был на ты... Возможно, с кем-то и был... Но с тем же Гришей Поляком, его верным Санчо Пансой он никогда не был на ты, с Иосифом Бродским, с которым был почти ровесником и знакомы они были с юности, никогда... Думаю просто мало с кем? Может быть, с Арьевым, не знаю... Может, с Борей, братом своим... Это тоже многое говорит о его характере. Когда читаешь, кажется, рубаха-парень, который со всеми такой распахнутый... Нет, он был совсем другой...