Михаил Светин: “Очень хочется быть греком...”

Восемь баек Михаила Светина из серии интервью Полины КАПШЕЕВОЙ (она же ведущая радио РЭКА Лиора Ган) из ее знаменитого цикла “Обнаженная натура”

 

Фото из семейного архива

 

Представьте себе, что вы встречаете в Израиле известного комедийного актера Михаила Светина. Как говаривал один литературный персонаж, “ставлю ящик пива против земляного ореха”, что первый же вопрос, который вы зададите, будет не слишком оригинальным.

 

БАЙКА ПЕРВАЯ

— ...Конечно, я еврей. Скажу больше. Совсем недавно со мной произошла интересная история. В Санкт-Петербурге проходил концерт, посвященный празднику Ханука. Мы втроем с Игорем Дмитриевым и Гришей Баскиным были ведущими. Выходили на сцену со всеми этими причиндалами на головах... Ну, мы были в кипах и даже — в талесах.

 

По сценарию Дмитриев вспоминал пословицу “семь раз отмерь, один отрежь”. Я отвечал:

“Это не наша пословица. У нас, у евреев,- говорю я, и не где-нибудь, а на сцене в Санкт-Петербурге,- когда ребенку делают обрезание, никто ничего семь раз не отмеряет. Просто прикинут на вырост — и получается тютелька в тютельку — и даже очень красиво”.

 

В зале — хохот, аплодисменты, зрители довольны, а по телевидению потом передали, что самой остроумной была признана шутка Светина...

 

Недели через две получаю я письмо из Израиля. Читаю:

“Уважаемый Михаил Семенович! Мы — ваши бывшие земляки, а сегодня живем в израильском городе Хайфа. Недавно наши родные, продолжающие жить на Васильевском острове, написали нам, что вас аж три раза показывали в талесе по телевизору. Мы плакали от радости. Все наши друзья — Кацнельсоны, Коганы, Рабиновичи — будут молиться за вас до самой смерти и после нее. У Розочки есть внучатые племянники, из которых младшего, кстати, зовут тоже Мишенькой. Розочка сама слышала, как вы, выступая, сказали, что делаете брит, причем получается тютелька в тютельку — и даже очень красиво. Мы просим вас сделать брит нашему Мишеньке. Заплатим сколько угодно, хотя не знаем, сколько теперь это у вас стоит: ведь бензин очень подорожал...”

 

Представления не имею, при чем тут бензин, но так было написано. Слушайте дальше:

“Заплатим, сколько вы скажете, но, конечно, не больше, чем стоит ваш сольный концерт. 

Да, нам написали, что с вами был еще артист Дмитриев. Он тоже аид? Мы подозревали, но не знаем точно. Нас это очень интересует — напишите, пожалуйста. Кстати, вы, наверное, видели его в бане. Он обрезанный или нет? Если нет — сделайте ему тоже...”

 

Правда, насчет того, заплатят или нет, почему-то, не написали. И дальше:

“С большим приветом, зай гизунд. Розочка после Нового года будет вам звонить”.

 

История на этом не закончилась. На следующий день я прихожу на Ленфильм на озвучание картины режиссера Сельянова, в которой я играю татарина Жибаева. Компания в фильме вообще собралась интернациональная: татарин, еврей, цыган, русские. Вижу на экране то, что мне нужно озвучивать, сопоставляю со вчерашним письмом — и начинаю дуреть. На экране еврей Шмуклер говорит:

“Надоело, ребята. Поехали в Израиль”.

Татарин спрашивает:

“А ты обрезанный?”

Шмуклер:

“А зачем?”

Мой Жибаев:

“Там без этого нельзя. Я, например, обрезанный”.

Еврей огорчается. Я говорю:

“Сань, не расстраивайся. Я тебе все сделаю. Я уже тысячу раз обрезал”.

Тяну его к сараю, беру пенек, на котором рубят дрова, выношу топор. Шмуклер пугается. Я:

“Не боись. Я спичку повдоль напополам рублю”.

Взмах топора... Следующая сцена снята в ускоренном темпе. Шмуклер, косо припрыгивая, бежит по полю, а я с топором в руках задумчиво смотрю ему вслед. Яшка-цыган предполагает:

“А может, мимо?”

Я:

“Не должно...”

Вот так, волею судьбы, я получил вторую профессию. Так что, с нетерпением жду и Розочку, и маленького Мишеньку. И уж конечно, не возьму с них больше, чем стоит мой сольный концерт.

 

БАЙКА ВТОРАЯ

— Останавливает меня однажды человек: “Привет, Миша!” — “Привет”. — “Какими судьбами в наших краях?” — “Да я живу рядом”. 

 

Понимаю, что разговариваю с каким-то знакомым, но не узнаю его.

Вокруг собирается толпа. Слушает, хохочет. “А ты,- спрашиваю,- где живешь?”- “Тоже рядом” — “Ты прости, мне очень знакомо твое лицо, но не могу вспомнить, где тебя видел” — “Да нигде ты меня не видел. Это я тебя всегда по телеку вижу!” — и по плечу хлопает. 

Я, как дурак, оплеванный стою.

 

А однажды с рынка убежал с куском сала в руках. Подарили, сунули в руки — отказаться не удалось. В метро яблоко дали. ГАИшники, когда ловят меня на каком-то нарушении, всегда отпускают. Доброжелательно ко мне народ относится. Но... 

Слишком много всего этого. Объятия, беспрерывные пожелания здоровья, предложения выпить по пятьдесят грамм. В самолете увильнуть сложнее всего: не выпрыгнешь. Пару раз так меня накачали — будь здоров.

 

Первое время, когда начинал сниматься и меня не узнавали, — старался свою физиономию всюду сунуть. А теперь уже неинтересно. Когда люди просто улыбаются и здороваются — это нормально. Но когда начинают хватать за руки, обнимать, даже целовать... Если интересные женщины — ладно. Но когда лезут целоваться мужики, да еще и норовят чмокнуть в губы, — страшное дело. Конечно, крупных серьезных артистов не хлопают по плечу. А меня можно: считают меня своим парнем.

 

Когда я впервые приехал в Израиль, меня повезли к Стене плача, у которой оказались две или три группы русских туристов. И тут возникло какое-то замешательство. Люди бросились со мной фотографироваться, экскурсоводы были очень недовольны. Но я уже, слава Богу, шел не к Стене плача, а обратно...

 

БАЙКА ТРЕТЬЯ

— Наиграл кучу смешных ролей — а сколько еще осталось за кадром... Например, в “Афоне” две замечательные сцены просто не вошли: я умудрился поссориться с Данелия. Причем, “на полную железку”. 

 

В семьдесят четвертом году, я, киевский жлоб, приехал сниматься к нему в Ярославль. Данелия меня замечательно встретил, привел в номер, познакомил с сыном, достал коньяк. Съемки проходили нормально, но эти две злосчастные сцены не успели доснять, и мне нужно было задержаться на один день.

 

Я тогда еще не соображал, кто такой Данелия, и вообще мало смыслил в кино. Вот я и заявил, что задержаться никак не могу, так как меня ждут на ленинградском телевидении (а там у меня был эпизод в каком-то спектакле, который снимался тридцать дней). Данелия вспылил, устроил при всех скандал, послал меня к черту, фильм благополучно вышел, но без этих сцен.

 

Так постоянно случалось.

Например, я должен был у Рязанова в “Служебном романе” играть роль мужа Ахеджаковой, которая, в итоге, в фильм не вошла. Вызова на съемки все не было, а тут приехал Рязанов в Ленинград и пришел ко мне прямо в театр: “Мишенька, извини, ради Бога. Я тебе не позвонил, но твою роль просто вымарали: Ахеджакова с мужем только по телефону будет говорить. Но в следующем фильме сниму тебя обязательно”.

 

Действительно, приглашает пробоваться на роль тромбониста в “Гараже”. Пробы прошли успешно, все вокруг хохотали. А на эту роль был, кроме меня, еще один кандидат: Семен Фарада. Он-то в результате и сыграл тромбониста. Может быть, решающим фактором оказалось то, что я — артист иногородний, а сниматься нужно было два месяца без выходных, не покидая помещения. В общем, вновь не сложилось.

 

После этого Эльдар мне написал письмо, в котором обещал, что вскоре мы обязательно встретимся на съемках. Но тут произошла странная история, и после нее вопрос о нашем совместном творчестве с повестки дня был снят окончательно.

В “Октябрьском” Дворце в Ленинграде праздновали пятидесятипятилетние Андрея Петрова. Я должен был петь песню на мотив “Если радость на всех одна, на всех и беда одна”. Заканчивалась она словами: “Вот появился Андрей Петров — Светин должен уйти”. А я до сих пор не могу привыкнуть к сцене и во время выступлений всегда очень волнуюсь. Назубок выучил свой довольно смешной текст, но репетиций не было. 

 

Громадный зал, сидит весь “бомонд”, на сцене — оркестр под управлением Анатолия Батхена. Выхожу. Начинаю петь, благополучно справляюсь с первым куплетом и собираюсь переходить ко второму. Вдруг вижу в кулисах Рязанова, который должен выступать после меня.

 

Уж не знаю, что на меня нашло, но почему-то пугаюсь, весь текст выпадает из головы, оркестр играет, я стою — и молчу. Пугаюсь еще больше. Если бы был человеком опытным, а к тому же — умным, — превратил бы свою неудачу в шутку и попросил бы оркестр сыграть второй куплет сначала. Но с перепугу я начинаю в микрофон вместо слов произносить: “прам-тарам-пара, тра-ля па-па, умпа-трампа па-па”, рассчитывая, что в зале просто не разберут мою чушь.

 

Стоит профессиональный актер на сцене перед переполненным залом и издает какие-то нелепые звуки. Как меня тогда не хватил удар — до сих пор не понимаю. 

 

Значит, пою этот бред и надеюсь вспомнить слова. Действительно, вспомнил, нормально добрался до “Светин должен уйти”. Хохот, аплодисменты, обнимаемся с Петровым, целуемся, двигаюсь в сторону кулис, а на сцену — навстречу мне — выходит Рязанов. Никогда не забуду, как сквозь зубы, со злостью он прошипел: “Вот что надо снимать!” 

После этого ни о каких съемках у Рязанова речи уже почему-то не было.

 

БАЙКА ЧЕТВЕРТАЯ

— Сниматься я мечтал всю жизнь. Впервые мечта эта осуществилась в Киеве. Мой родственник договорился с осветителем, работавшем на студии Довженко, и по большому блату меня туда повели и загримировали, чтобы попробовать на роль приятеля главного героя.

 

Съемки задерживались: режиссер опаздывал. Наконец, появился, посмотрел на меня, расхохотался и приказал: “Уберите его на хрен!” Потом снял — так я и попал в кино. 

 

А на этой студии работал очень хороший комедиограф Иванов. Он натолкнулся на меня в коридоре — и предложил одну из главных ролей в картине “Ни пуха, ни пера”. В это время я уже работал в театре, где меня увидела ассистент режиссера Климова, устроила встречу с Элемом — и я был приглашен на пробы в “Агонию”. Леша Петренко играл Распутина, а я — филера Терехова, который за ним все время следил. Там тоже были сцены, в фильм не вошедшие. Голых баб, за которыми я подглядывал, лежа под кроватью, “зарубили”... А еще и баню вырезали — осталась у меня маленькая роль.

 

После этих двух первых фильмов пошло-поехало. Когда разменял вторую сотню, перестал считать роли. Не могу сказать, что всегда соглашался на любую, но, иногда не отказываюсь даже от средних. Вот недавно получил приглашение сняться в откровенно слабой картине — и согласился. Съемки проходили на корабле, можно было взять с собой в круиз родных, платили хорошие деньги... Фильм этот, правда, стыдно смотреть, но он, слава Богу, на экранах никогда не появится. 

Мы там снимались вместе с Харатьяном и Авиловым. Ребята молодые, на корабле этом все киряли-гуляли. Подхожу к Авилову: 

“Витя, лажа. Во что мы вляпались — стыдуха”. 

“Михал Семеныч,- говорит,- круиз шикарный. Отдыхаем, получаем деньги, и, главное, нас никто не увидит. Чего вы волнуетесь?”

 

Меня часто зовут на роли слабые, чтобы я их как-то вытянул. Иногда так и случается. Но когда появляется настоящий материал, — я оживаю. Например: Безымянная звезда” или “Любимая женщина механика Гаврилова”. Зрители, говорят, по сей день не могут забыть: “А можно я буду греком? В этой ситуации почему-то очень хочется быть греком...”

 

БАЙКА ПЯТАЯ

— В кино постоянно в кого-то влюбляюсь. Традиционно играть любовника, конечно, не могу и за дело это не берусь. Было бы интересно попробовать сыграть настоящую любовь, но прекрасно понимаю, что это — другой жанр, другая сцена — и другой актер должен это делать. В жизни у меня это может хорошо получаться, но на экране...

 

Хотя, женщины ко мне почему-то всегда благосклонны. Не знаю... Жена у меня тоже актриса, человек непростой, играет у Льва Додина в Малом драматическом. Очень гордится своей работой и считает, что я занимаюсь чепухой, а она — серьезным искусством.

 

И вот поздно вечером, после спектаклей, мы встречаемся дома. Я прихожу в веселом расположении духа: только что сыграл, например, в “Тени” Шварца или в моей любимом спектакле по пьесе Арро “Синее небо, а в нем — облака”. Она же еще не вышла из образа положительной русской женщины из “Братьев и сестер” Абрамова, большой трагедии нашего народа. “Хватит, — прошу, — скинь-то маску свою”. В ответ получаю: “Прекрати свои дешевые хохмы”. 

 

Так и живем. Дочку вырастили — единственное еврейское дитя. По нашим стопам не пошла — вот ведь трагедия! Не хочу, говорит, быть средней актрисой. Закончила недавно институт, стала специалистом по прикладной математике...

 

БАЙКА ШЕСТАЯ

— ...Одно время я работал в театре города Петропавловска Североказахстанского. Шел спектакль по пьесе Н.Погодина “Третья патетическая”. Я играл там художника Кумакина, за что получал шестьдесят рублей в месяц. В свободное время от тех моментов, когда я появлялся на сцене, спускался в оркестровую яму и играл на гобое, чем зарабатывал еще три рубля. 

Так бы все нормально и шло, но...

 

Второй акт спектакля начинался так: открывается занавес — осень, листопад, на сцене скамейка, гобой играет соло, выходит Ленин, Владимир Ильич, и вступает в разговор с другими действующими лицами. В гобое есть такая тросточка из камыша, которая все время должна быть влажной, потому что, если она высохнет, звук получится резким и неприятным. Для поддержания влажности тросточки ее перед игрой положено держать во рту. Дирижер поднимает руки — вставляешь трость в мундштук гобоя и играешь. 

 

И вот перед началом второго акта сижу наготове в оркестровой яме, гобой держу на коленях. Все партийное начальство — в зале. Открывается занавес, проходит, согнувшись, к своему месту опоздавший валторнист. Я не удержался — и гобоем ему в задницу заехал. Сидим. Дирижер поднимает руки, призывая меня к соло, я хочу вставить тросточку — и обнаруживаю, что все это время она находилась не во рту, а в гобое, ну и, естественно, разломалась: хрупкая очень. Повисает тяжелая пауза. Гобой не вступает, Ленин, естественно, не выходит. Я с помощью жестов, распростерши руки, пытаюсь объяснить дирижеру Раисе Викторовне, что играть не могу. Она с помощью мимики умоляет кого-то из музыкантов сыграть партию гобоя. Но никто из них уже не способен сыграть не только мою, но и свою партию: у музыкантов истерика. Все дружно хохочут, безуспешно пытаясь подавить неуместные звуки. 

 

Зрители, уставшие ждать Ленина, встают со своих мест, подходят к оркестровой яме и начинают проявлять живой интерес к происходящему там. Спектакль был сорван, дали занавес, а меня лишили трех рублей. После этого я начал преподавать мандолину, которую раньше в жизни не видел.

 

БАЙКА СЕДЬМАЯ

— Конечно, и розыгрыши случались. Как-то раз мы вдвоем с таким же бандитом, как и я, пообещали нашему сексуально озабоченному приятелю устроить любовное свидание, если он выставит нам по сто пятьдесят граммов каждому. Запихнули несчастного в багажник, специально провезли по булыжникам, остановились, на заднее сидение уложили голого мужика, открыли багажник: “Выходи, она ждет в машине”. В темноте он увидел белеющее тело и не сразу обнаружил подвох. Пока наш “озабоченный” друг разбирался в ситуации, мы корчились от смеха рядом с машиной. Вы бы видели, какого громадного и толстенного мужика мы подложили вместо барышни!

 

БАЙКА ВОСЬМАЯ 

(ФИНАЛЬНАЯ)

— Полиночка, помнишь, в самом начале я рассказал тебе байку про письмо из Израиля? Ты же не подумала, что оно было настоящим? Его босяк Игорь Дмитриев написал — специально, чтобы меня разыграть...

 

ОТ РЕДАКЦИИ

30 августа нынешнего года перестало биться сердце Михаила Соломоновича Гольцмана, которого мы запомним навсегда по его псевдониму Светин. В 1982 году этот псевдоним, взятый по имени дочери Светланы, был записан в паспорте и стал уже официальной фамилией Артиста. Да будет светла память Михаила Светина!

 

Isrageo.com