Mimi Ferzt Gallery: Звездопад

Культура

Мими Фёрзт. Знатоки искусства, а уж особенно почитатели искусства русского, произносят это имя, даже не добавляя слово «галерея», потому, что знают: здесь выставляют только самые интересные работы мастеров по-настоящему значительных, большинство из которых – это художники, великой русской художественной школой воспитанные. И неважно, в какой точке одной на всех нашей планеты творят они сегодня, куда занесла их судьба, – они были и остаются художниками русскими.

Так вот, сейчас, когда Мими Фёрзт, одна из знаменитейших нью-йоркских галерей, приоткрыла свои тайники, перед нами предстали такие сокровища, что просто дух захватывает. На зрителя действительно «обрушились все краски мира». Конечно же великий Сальвадор Дали, отчеканив громадную по мысли эту строчку, подразумевал не столько многокрасочность полотен, сколько ту выразительность, с какой художник сумел выплеснуть на полотно своё (своё!) видение и понимание мира, красоту и ужас бытия, свои мысли, страсти, желания, любовь и ненависть. А ещё – отразить собственное Я, неповторимую свою индивидуальность. И здесь, сегодня, в каждом из двух десятков представленных в экспозиции мастеров находим и индивидуальность, и органику, и бьющую через край энергию мысли... И талант.

Эрнст Неизвестный. Талантище. Глыба. Наверно, единственный в наше время скульптор, сверхобязывающий эпитет «гениальный» рядом с именем которого абсолютно правомерен. Он из того поколения нонконформистов, кто, порвав путы соцреализма, громко заявил о своей с ним конфронтации, создав (в СССР!) новое в искусстве течение – искусство протеста, зовущееся Вторым Авангардом. Именно Неизвестный выбран был сыном Хрущёва как тот ваятель, которому можно было доверить посмертный монумент отцу, с которым при его жизни бурно конфликтовал.

Я помню, какое невероятное по силе воздействия впечатление произвёл на меня, да и на всех, кто его видел, этот рассказавший о советском лидере даже больше, чем все о нём знали, памятник на Новодевичьем кладбище в Москве. О двойственной натуре этого безусловно значительного человека. Вот тогда мир понял, что в искусство вошёл Гений.

Невероятная экспрессия, глубочайшее проникновение в естество каждой своей модели, неотделимой от времени, с которым данный индивидуум сосуществует, философское осмысливание любой композиции или скульптурного портрета и – мастерство, такое, о котором Толстой говорил, что и мастерства-то не видно. Настолько исполнение шедевра естественно. Что отчётливо прослеживается в тех двух скульптурах, что видим мы на выставке.

Киберголова. Голова робота, мучительно пытающегося стать человеком. Но не дано это ему, и он страдает. И даже не подозревает, как в страдании своём, в невозможности приблизиться к заветному близок человеку. Так ваятель вводит нас в мир своего метафоричного, современного в абсолюте искусства, погружённого в то же время в быстротекущую реку вневременного людского бытия. Что видится и в скульптурном портрете де Борна, и в «Прометее» – не просто картине, а наверняка в живописном эскизе к задуманной статуе того, кто сгорает в пламени своих страстей.

Михаил Шемякин. Эта галерея какое-то время была шемякинской, впрочем, шемякинской она, по духу своему, и осталась. Потому и работ выдающегося этого художника (работ с концепцией данной экспозиции согласующихся) здесь много. Только что вглядывались мы в изваяние Неизвестного, а теперь перед нами снова голова, венчающая того, кто долженствует быть вершиной творения, а уж кто он на поверку, в действительности, художник-аналитик пытается разобраться.

Создав свою метафизическую голову, даже три абсолютно разные, в разные годы написанные головы, каждая из которых - это отдельная философская шифрограмма раздумьями, сомнениями, невыполнимыми желаниями и катастрофическими намерениями опутанного человеческого мозга. Шифрограмма, полной расшифровке не поддающаяся, никакому опыту недоступная. Вот в этой мета-башке узнаю собственную: запутанность мыслей, неожиданное торможение при необходимости принять даже самое пустяковое решение, раскованность желаний, возможностям, увы, не соответствующих.

Воистину идеи носятся в воздухе. Полутора десятками лет раньше Шемякина сотворил свою абстрактную, но тоже извергающую в метафизическое пространство вулканические страсти да помыслы, в ту глухую пору неприемлемые, голову Владимир Немухин. Разве это не один из знаменитых немухинских монологов? Разве не ощущается здесь просыпающаяся тяга к трехмерным композициям? И «Джокер», умный дурак, умеющий манипулировать другими, но – для себя не могущий ничего. Одна из карт той колоды, что, как метафора самой жизни, от игры недалеко ушедшей, так часто в немухинских картинках появляется.

Немухин был виднейшим членом лианозовской группы, сложившейся вокруг Евгения Кропивницкого, бывшего тогда, в 60-х, их богом, их патриархом, их идеологом. Оставил он после себя блистательную плеяду последователей-бунтарей  и династию художников замечательных, тоже мятежников от искусства, другого искусства. Это сейчас в Москве есть Музей другого искусства, а тогда за непохожесть взглядов, за поиски «новой гармонии» изгоняли или сажали.

Художник, поэт, искусствовед Лев Евгеньевич Кропивницкий в лагерях был 8 лет. Выброшенных из жизни. На выставке одно его полотно. Говорящее. Мучающее. Рассказ о том, что человек, из плоти изморённой состоящий, лишь силой духа может быть крепок.
Борис Свешников в лагерь близ Ухты на Урале попал в 19, а отбарабанил там тоже 8 годочков. О лагерном житии рассказывают его, подобные страшилкам Босха, образнейшие чудом сохранившиеся картинки из серии «обращений к могиле». Одна из них (мурашки по коже) на выставке. Меня просто потряс лагерных времён рисунок Свешникова: голая старуха с увядшим телом и обвисшей грудью, склонившись на кромке берега над водой, с ужасом всматривается в своё отражение. А рядом засохший сук от спиленного давным-давно дерева. Такая вот горестная метафора. И такая вот очень страшная гулаговская ню. Эротизм тут в полной мере сюрреалистический.

Ещё одна ню, точно так же эротических ассоциаций не вызывающая, зато жёстко определяющая место женщины в счастливой советской действительности, – едва угадываемый силуэт на сбитом из окрашенных старых досок со следами выдернутых гвоздей деревянном квадрате. Василий Ситников тоже из когорты тех, кто «переписывает историю искусства». О том, каков он, поведал его автопортрет. Это человек, ищущий себя и себя не нашедший. Каким же неверием нужно было заразиться, чтобы не осознать, какова мера собственного таланта! Его заснеженный «Монастырь» почитают шедевром. Стоишь перед картиной и не в силах отойти, благоговеешь, как перед намоленной иконой.

И другой «Монастырь», так же пронзающий душу, ирреальный, как судьба. Сразу определяющий громадный самобытный талант художника и его обречённость. Написал это полное тревог, умиротворения не дарящее волнующее полотно Александр Рабин. На минутку вернёмся к семье Евгения Кропивницкого: сын Лев, а ещё дочь Валентина, вышедшая замуж за Оскара Рабина. Оба они, участники «бульдозерной» и множества постбульдозерных московских выставок, стали всему миру известными крупными художниками-нонконформистами и были выдворены из страны. Вместе с ними во Францию приехал их сын Александр (внук Кропивницкого-старшего, стало быть), чья одарённость, чья оригинальнейшая живописная манера, чьё насыщенное одиночеством безлюдье даже в тех картинах, где самые разные персонажи являлись частью сюжета, были приняты, а живопись оценена и всей Европой востребована. Выставка за выставкой. Признание. И вдруг прыжок с балкона отцовской парижской квартиры. Почему?? Потрясённые родители ответа не нашли. Никто не нашёл.

Лидия Мастеркова, график, главным образом график, но и превосходный живописец, и мастер коллажа, «лианозовская раскольница», тоже из гнезда Кропивницкого. Та самая, которую мы знаем как автора, дарящего массу ассоциаций графического цикла, посвящённого поэтам серебряного века, и чьи работы мы здесь, в Америке, видели и в МОМА, и у Зиммерли, и на гуггенхаймовских выставках (как и творения многих бойцов Второго русского авангарда, из лучших, разумеется). Придя на выставку к Мими Фёрзт и вглядевшись в «Композицию 117» или другую, с элементами коллажа, которую Мастеркова и вовсе затруднилась назвать, вы поймёте, что это нечто космическое, зовущее ввысь. И что такое мыслящая абстракция, когда каждое произведение имеет своё эмоциональное поле.

Как и Мастеркова, Анатолий Зверев удостоился персональной выставки в Третьяковской галерее. Посмертно, в двухтысячных уже. А ведь был это художник ярчайшей индивидуальности. Мастер. О котором ведущие арткритики мира писали (потом, потом) – «Экспрессионист №1» затем, исключая предыдущее определение, «Импрессионист №1», и, наконец, самое точное: «В своей технике он объединяет все существующие школы живописи». А ещё: «Это вызов обывательскому здравому смыслу». Оттого и не было официальных выставок, а выставлялся на квартирных. На одной из них посчастливилось полсотни лет тому побывать. И уйти, не поняв, в тогдашнем переизбытке наивности и глупости, отчего его имя не гремит.

Теперь Зверев представлен в ведущих мировых музеях современного искусства, за его работами охотятся именитейшие коллекционеры. В коллекции Мими Фёрзт несколько его примечательных рисунков, все в 1950-м сотворённые. Распознаёт он сущность человеческую – до дна. Потряс меня автопортрет, исповедь художника-одиночки. Он без шляпы, снял её – перед искусством, которое видит совсем в другом свете, чем видеть положено, перед любовью, которую не удалось удержать, перед друзьями, которые предали, и перед собой, предавать ни друзей, ни свои принципы не умеющим... Шедевр самопознания.
В галерейной коллекции много работ звёзд нонконформизма. А сейчас на выставке представлены Владимир Яковлев с удивительными душистыми цветами; Леонид Ламм, отвративший от обожествления доллара; Александр Косолапов, в протокольно-супрематической стилистике пояснивший, что есть Малевич со всеми своими нетрадиционными, в том числе и в искусстве, ориентациями; Николай Макаров, доказавший, не погрешив в портретном сходстве, что Мао – монстр и, и...
Выставка, как и обычно в этой галерее, недолгая, всего-то до 18 апреля. Так что поторопитесь. Находится галерея, открытая все 7 дней в неделю, в Сохо (что само по себе интересно), на 81 Greene Street. Поезда метро N, R до Prince.