Остров по имени Бродский: мысли вразброд – и врасплох

Литературная гостиная

Юбилейная книга о Бродском: 75! Своего рода юбилейный адрес в жанре и формате книги. Сие вовсе не значит, что юбилейное издание - сплошь панегирик юбиляру. Отнюдь. Юбилейная книга, но без юбилейного глянца. «Многоуважаемый шкап...» - не мой жанр.

Приветствовал бы эту книгу юбиляр?

Без разницы. Эта книга не для него, а про него. Для живых, а не для мертвых.

Вспоминаю, однако, что со своих ленинградских дней рождения Ося сбегал незнамо куда: ищи ветра в поле. А в родном нашем городе так иногда сквозило, что человек терял самого себя. Идея двойничества пришлась трижды переименованному городу в самый раз. Был ли у Бродского двойник? И не один. Человек не равен самому себе, об этом и пойдет речь.

Две большие разницы – идолопоклонство и любовь. Я следую завету моих далеких предков: не сотвори себе кумира. А потому, где и как могу, пытаюсь раскумирить и демифологизировать Бродского, в которого мы с Еленой Клепиковой были влюблены с давних питерских времен, когда общались с ним часто, тесно и на равных.

Развенчание культа Бродского позарез – во имя любви к нему. Дабы спасти реального, знакомого, живого, близкого, любимого человека из-под завалов памятника, который должен быть разрушен, как Карфаген. ИБ – в данном случае JB (Joseph Brodsky) – часто повторял «plane of regard», то есть точка отсчета. Я избрал домашний plane of regard, интимный угол зрения.

Целевая установка автора: создать трагический образ большого русского поэта, нигде не выпрямляя ни его поэтический путь, ни его человеческую судьбу.

Внутреннее задание автора самому себе – дать сложный, противоречивый, оксюморонный, амбивалентный, парадоксальный портрет, даже если симпатики, фанаты и фанатики Бродского сочтут эту юбилейную книгу антиюбилейной и съедят меня живьем.

Что ж, вызываю огонь на себя - мне не привыкать. За мной не заржавеет – хоть уже вечер, но еще не ночь. А потому скажу заранее: панегиристам Бродского лучше держаться подальше от этой юбилейно-антиюбилейной книги. Она не просто не для них – она им не по зубам. То есть не по мозгам.

Чтобы я заинтересован был только в согласных читателях? Ни в коем разе. Но не в тех, которые относят своих любимцев к секте неприкасаемых.

Задача не из легких: сделать из памятника человека, чтобы Бродский снова стал похожим на самого себя, а не на монумент, стащить его с пьедестала, пробиться сквозь «бронзы многопудье» и «мраморную слизь» к живому человеку, каким автор знал его в личку и близко, и к его великим стихам, которые я люблю с общей нашей ленинградской молодости.

Пусть Бродский даже гений (допускаю), но не святой, а потому не «Житие святого Иосифа», но «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества».

Нет, нет, не модная нынче патологография, но все-таки и не агиография!

Да и не биография вовсе, хотя все признаки словесного байопика имеют место быть, но – портрет, которому авторизация покойника или его правопреемиков без надобности.

Портрет Бродского, несколько отличный от его автопортретов в стихах и рисунках. На одном в лавровом венке – однако!

В разговорах с друзьями он был более самокритичен, называл себя монстром и исчадием ада, пусть и не без кокетства:

- Достаточно взглянуть в зеркало... Достаточно припомнить, что я натворил в этой жизни с разными людьми.

Прошу прощения за старомодный термин: когнитивный диссонанс.

Вот еще одна ссылка на моего героя:

Чeловек привык себя спрашивать: кто я? Там ученый, американец, шофер, еврей, иммигрант...

А надо бы все время себя спрашивать:

- Не говно ли я?

«И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он» — вот классическая формула поэта, увы.

Кто из них время от времени не впадал в ничтожество? А из нас?

Можно привести длинный список поэтов, которых никак уж не назовешь святыми: злослов и всеобщий обидчик (включая своего будущего убийцу) Лермонтов, картежный шулер Некрасов, Фет, который довел до самоубийства брюхатую от него бесприданницу, отказавшись жениться, предавший Мандельштама в разговоре со Сталиным Пастернак, да и сам Мандельштам, заложивший на допросах читателей и слушателей его антисталинского стиха – мало ли!

Бродский – не исключение. Что нисколько не умаляет его поэтического подвига, благодаря которому он стал вровень с классиками русского стиха, одним из трех лучших наших поэтов прошлого века.

Третьим – не только хронологически. С моей точки зрения, он уступает Мандельштаму и Пастернаку по богатству эмоциональной палитры и значению в отечественной поэзии, но его голос – самый трагический, он возвел трагедию на античный уровень. Его лучшие стихи, типа «Разговора с Небожителем», - для меня вровень с драмами Софокла.

Разговаривая с Небожителем, Бродский низвел трагедию до уровня своей биографии — «Трагедия – событие биографическое», по его словам — и возвел катастрофу своей жизни на уровень античной трагедии.

В книге «Быть Иосифом Бродским» дан не триумф, а трагедия поэта. Трагедия — его муза и питательная среда его триумфа. Его личная трагедия стала его триумфом, не перестав быть трагедией.

«Сохрани, Боже, ему быть счастливым: с счастием лопнет прекрасная струна его лиры», — провидчески писал князь Петр Вяземский о Бродском.

Лавровые листья его нобелевского венка интересуют автора этой книги в последнюю очередь, если интересуют вообще. Разве что предпринятые Бродским усилия для получения высшей на земле награды, которые дорогого ему стоили и дорого обошлись, но он был сам себе суперменеджер, саморекламист и, словами Ахматовой, не про него сказанным, «виртуозный ловец человеков», по-здешнему — «useful people»: от Сьюзен Зонтаг и Роберта Страуса до супругов Либерман, много поспособствовавших получению Премии, несомненно, им заслуженной и вымечтанной с давних питерских времен, судя по французскому стишку, сочиненному им на заре туманной юности без никакого знания французского языка:

Prix Nobel?

Oui, ma belle.

В ожидании Нобеля он прожил всю свою сознательную жизнь вплоть до ее присуждения – не он один, но ИБ больше других, такая страсть не может быть односторонней, не может не быть вознаграждена.

Не знаю, буду ли верно понят, да мне все равно: Премию он получил не только за свой великий талант, но и за великое ее вожделение.

Не будь Нобельки, Бродский на нашей с ним географической родине котировался бы высоко, но не выше, чем другие поэты-современники – в одном ряду с Ахмадулиной, Окуджавой, Евтушенко, Вознесенским, Высоцким, Коржавиным, Самойловым и проч. Как знать, может даже ступенькой ниже иных из них. Стокгольм выдал ему охранную грамоту и закрепил за ним первое место в современной русской поэзии – в большом отрыве от остальных.

Вот одна довольно значимая и знаковая встреча весной 71-го в Доме творчества в Комарово, где я «творил», а точнее строчил свою книгу о болдинском Пушкине, которую в следующем году защитил как кандидатскую диссертацию.

Одна из шести глав в этой книге посвящена скрытым связям Пушкина с иенскими романтиками и Шеллингом, их теоретическим вождем, – в противоположность самоочевидным и к 30-му году исчерпанным французским связям. ИБ слушал жадно, поглощая новую информацию, но, когда зашла речь о болдинских пьесах, ошибочно именуемых «маленькими трагедиями», самым решительным образом заявил, что все это от лукавого, просто Пушкину было никак не остановиться – все четыре пьесы написаны на инерции белого стиха.

Я сказал, что это немыслимое упрощение.

«А немецкие связи Пушкина – натяжка», — огрызнулся ИБ, но, полистав «Бруно» Шеллинга (издание 1908 года), попросил до вечера. Книжка небольшая, но я был удивлен, когда к вечеру, уезжая в Ленинград, он действительно ее вернул:

– Жаль, что немчура. В остальном – приемлем.

Я не сразу понял, что читатель ИБ никакой, о чем спустя пару лет написал в «Трех евреях». ИБ схватывал содержание на лету, с первых двадцати–тридцати страниц, его редко хватало до середины, а целиком прочел, думаю, считанные книги (если прочел). Не читатель, а улавливатель смысла. Sapienti sat – адекватная формула ИБ как читателя. Да и как слушателя.

Недели две спустя, уже в Л-де, я убедился, что Шеллинг им освоен – на нужном ему уровне, ни больше, ни меньше.

Книгоглотатель, потребитель мировой культуры, улавливатель смысла, он был похож на кота, который в разнотравье выбирает именно ту траву, которая в данный момент позарез его организму. У Шеллинга, как выяснилось, ИБ обнаружил две такие «травки»: настойчивое противопоставление чувства – рассудку и определение свободы как испытания человека, а мой любимый у Шеллинга афоризм – «В человеке природа снимает с себя ответственность и перекладывает ее на плечи homo sapiens» – повторил вслед за мной с явным удовольствием, запоминая.

Я тогда носился с Шеллингом и навязывал его всем знакомым, но один только ИБ купился. Не считая Пушкина, который купился на самого Шеллинга — согласно моей гипотезе.

Кто в диссертации своей

Нам доказать хотел, что Пушкин –

Шеллингианец? Кто злодей?..

- писал Саша Кушнер в своем стихотворении «К портрету В.И.С.» - то есть к моему портрету.

Само собой, не один Бродский, но Бродский в большей мере – в разы! - чем кто-либо другой повлиял на судьбу двух супругов-писателей, которые вломились в литературу как сольными, так и соавторскими опусами. Сначала – в России – как критики-эссеисты, потом – в Америке, где состоялись как политологи, публицисты, прозаики и мемуаристы.

Отчасти, но по большей части это связано с топографией. Живи мы в Москве, зная и любя его стихи, как редко там кто, будь даже его фанатами, но не под гипнозом этого во всех отношениях незаурядного, редкостного, необычного и своеобычного человека. Мало читать его стихи, надо было слушать их в его шаманско-канторском исполнении. Надо было видеть и слышать его, дружить с ним, любить его.

Да, род влюбленности, если хотите. Само присутствие в нашей среде человека, отмеченного таким обалденным, искрометным, штучным талантом, повышало планку, которую мы сами устанавливали перед собой. Не для того, чтобы сравняться с гением, что невозможно по определению, но чтобы жить и писать согласно его инстинктам, принципам и критериями. Из которых главный – величие замысла.

Ахматову поразило это определение Бродского. Пусть он и позаимствовал его у своих предшественников в мировой литературе. У того же, например, Фолкнера, который свой великий роман «Шум и ярость» называл «моим самым прекрасным, самым блистательным поражением».

И разъяснял, что имеет в виду: «Лучшее в моем представлении – это поражение. Попытаться сделать то, чего сделать не можешь, даже надеяться не можешь, что получится, и все-таки попытаться. Вот это и есть для меня успех».

Наша с Леной дружба с Осей была на равных, без никакого пиетета, улица с двусторонним движением. Я встречался с ним чаще, чем Лена, зато с Леной их связывали не только дружеские, но и лирические отношения. Недаром в классном фильме «Остров по имени Бродский» Сергея Бравермана на Первом канале, где мы с ней – главные рассказчики, Лена названа в титрах подругой юности поэта, хотя по возрасту скорее все-таки молодости. Мы были младшими современниками наших друзей – Бориса Абрамовича Слуцкого, Анатолия Васильевича Эфроса, Булата, Фазиля, Юнны, даже Бродского и Довлатова, хотя возрастная разница с этими нашими двойными – по Питеру и Нью-Йорку – земляками всего ничего.

Ося относился к нам с Леной как старший к младшим — дружески, по-братски, заботливо, ласково, нежно, с оттенком покровительства, самому себе на удивление.

Честно: будучи влюблены в Бродского, мы с Леной купались в этой его старшебратской любви, вызывая зависть и раздражение кой у кого из нашей питерской мишпухи, имена опускаю, что мне теперь до этих окололитературных безобразников!

Без Бродского наша жизнь – не только литературная — сложилась бы иначе. Но и мы сыграли кое-какую роль в его в жизни – отнюдь не эпизодическую. Доказательства не требуются, а свидетельства разбросаны по всей этой книге о нем. Я уж не говорю о таких мелочах, как то, что Лена Клепикова, редактор прозы в журнале «Аврора», пыталась устроить ему небольшой заработок, дав на внутреннюю рецензию рукопись из «потока», а я через своего приятеля Яшу Длуголенского организовал публикацию его стихов в газете для детей «Ленинские искры»: везет детям!

Но вот эпизод, который долгие годы казался мне странным, загадочным, непонятным, пока я в конце концов, спустя многие годы, совсем недавно, не врубился. А дело было так.

Как-то я сказал ему, что его «Шествие» меня не очень впечатляет.

«Меня — тоже», — мгновенно откликнулся Ося, который обгонял не только других поэтов, но и самого себя. Читатели еле поспевали за ним.

Я тогда балдел от его новых стихов: «Я обнял эти плечи...», «Отказом от скорбного перечня...», «Anno Domini», «К Ликомеду, на Скирос», «Так долго вместе прожили...», «Подсвечник», «Империя – страна для дураков», «Письмо в бутылке» — да мало ли! И тут вдруг Ося зовет меня в свою «берлогу» и под большим секретом вручает рукопись «Остановки в пустыне» чтобы я помог с составом. Несколько дней кряду, забросив все дела, мы с Леной корпели над его машинописью, делали заметки на полях, переставляли стихи. Потом мы с ним часами сидели, меня повело, я был в ударе, обсуждали чуть не каждый «стиш».

- Поработали на славу, — сказал Бродский в дверях, прощаясь.

Спустя какое-то время Ося приносит мне изданную в Нью-Йорке книгу, благодарит за то, что я ему очень помог советами. Остаюсь один, листаю этот чудесный том, кайфую, пока до меня не доходит, что ни одним моим советом Бродский не воспользовался.

Не то чтобы я обиделся, но был в некотором недоумении. Пока до меня с таким опозданием не дошло, в чем дело: Ося дал мне «Остановку в пустыне», когда книга уже ушла в Нью-Йорке в набор.

Нет, это не был розыгрыш! Выписываю из «Капитанской дочки»: «Известно, что сочинители иногда, под видом советов, ищут благосклонного слушателя». А уж благосклонности мне было не занимать!

Бродскому не терпелось узнать, какое его книга произведет на меня впечатление еще до ее выхода в свет.

Произвела.

Из будущей книги «Быть Иосифом Бродским. Апофеоз одиночества. Юбилейное издание». Москва, РИПОЛ классик, весна 2015

Владимир Соловьев

Комментарии (Всего: 25)

Имя: S.B.

Дата: Вторник, 31 марта 2015

Время: 14:50

"Явление Иосифа... "

Поздний вечер - к ночи гнул.
Месяц, кутаясь в тумане,
Карту неба развернул -
Звёзды сеял по порядку,
Те в созвездья - улеглись.
На окраине... в избушке -
Вурдалаки - собрались.
*
Стол накрыт, застолье полно,
Водят дружно хоровод.
Чуют изверги, что скоро
Стукнет юбилейный год.
Как не вспомнить -
Ведь когда-то так сосали кровь его.
А теперь, слезу пуская,
Могут пожалеть того...
Что Иосифом назвали.
*
У холодных вод Невы.
Голова его кружилась -
Жизнь текла наоборот...
Ну, а как там было можно...
Чёрт и тот не разберёт.
*
Тускло свечи горели в тиши -
Комнат,
Колыхалось пламя
И не видно теней
На оконной раме,
И на стенах не видно.
Откуда ж -- им-- взяться?
Не отбрасывает тень это братство...
Час пробило и начали садиться,
Помычали немного,
Стали бесу копытом молиться.
Вдруг как чёрт из табакерки
Появился ОН, опрокинул все тарелки,
Мордой бил об стол,
Ну и сброд весь конечно зашикал:
По какому праву и кто пустил??? -
Скатерть белую всю залил!
Вино красное потекло по ней,
Что ж, испортил праздник нам,
Ты - злодей.
ОН послал их на три буквы в пять,
И лупил их... и гонял опять.
А потом взял ржавую вилку
И всадил в ладонь вурдалака
С лысеющим затылком:
По самые некуда, и не балуй,
Аж в стол вошла, достанут... не скоро -
Ушла не чуя конца,
По самые, как говорят, помидоры.
Далее, карты краплёные рвал
На части, они ж мастаки... по обману
В этой, и другой... части.
И чем бы закончился этот сходняк?
Вряд ли кто знает - И как?
*
Тут зорька забрезжила,
Солнце... встает.
Нечистая сила вся в щели прёт,
И в воздухе испаряется,
Прохожие лишь удивляются,
Что что-то шипело,
И вот... нет.
*
Иосиф на облаке плыл в вышине,
Смеялся как в детстве до слез,
Но смеха не слышал никто,
Он - вдалеке...

31.03.2015.г.

Имя: Alex

Дата: Вторник, 31 марта 2015

Время: 07:10

I enjoyed reading this article about Vladimir Solovyov’s forthcoming book about Joseph Brodsky. The author appears to know the famous Russian poet intimately over his entire creative life. He seems equally well acquainted with Brodsky’s poems and his life story. I can’t wait to read this book!

Имя: Informer