Осенний марафон в главном музее

Культура

Конечно же речь пойдёт о всемирно знаменитом, вдобавок в мире самом по всем параметрам крупнейшем нью-йоркском музее Метрополитен, который, как и обычно в осеннем сезоне, собрал под своей кровлей такое число замечательных экспозиций, что можно назвать их венком выставок шедевров. Смелая метафора? Ничуть. И вы сами убедитесь в этом, посетив, а может, и не однажды, наш замечательный Мет.

Кстати, по пятницам и субботам двери его открыты до 9.30 вечера, а плата, как и всегда, по желанию.
Примечателен этот конгломерат выставок тем, что царит в нём десятая муза – муза  фотографии. И действительно, волей искусствоведов Мет одна за другой следуют экспозиции работ самых выдающихся фотохудожников прошлого века, сумевших мастерски, аналитически и точно показать своих современников и свою эпоху, «захватить кусочек реальности», используя, по словам великого фотографа Анри Картье-Брессона, единственный момент творчества, одну двадцать пятую долю секунды, когда щёлкает затвор, в камере мелькает свет, и движение останавливается.

Первая, только-только открывшаяся выставка таких вот мгновений, остановленных в найденный настоящим профессионалом «решающий момент» , представляет нам  ведущих, нет, уникальных американских, с общемировым именем фотографов – Стиглица, Стайкена и Стрэнда.

Это интереснейшее собрание так и названо: «Три мастера».  Кто первый? Естественно, он, Альфред Стиглиц, сделавший себя сам, но поспособствовавший сделаться асами тем, чей потенциал и талант оценил, многому научил и заставил мыслить самостоятельно.

Зачинатель современного фотоискусства, первым (первым!) соединивший его ещё в канун ХХ века с нарождающимся модерном. Гений. И в этом мы убеждаемся, увидев открывающую выставку  совершеннейшую его фотографию «Руки Джорджии О’Киф». Шедевр. Даже не зная, кто такая Джорджия и что связывает её с автором, вы поймёте: это руки человека, призванного творить, талантом свыше наделённого. И это руки женщины, которую тот, кто снимок сделал, любит. Любит безумно. «Не сказав ещё ни слова, он всё сказал...»

Действительно, потом, годы спустя, проводили параллель между Стиглицем и Чаплином.
Родился Стиглиц в семье немецких евреев, рос в шумном еврейском районе нижнего Манхэттена, потом уехал учиться в Германию, впитав европейскую культуру и освоив техническую и многосложную химическую сторону молодого  фотодела. И выработав собственную эстетику фотографии именно как искусства. Привнеся в неё невероятное эмоциональное напряжение, бьющую ключом экспрессию, вызывающую ответный нервный выброс.

Примером может послужить поистине потрясающая фотогравюра: корабль с эмигрантами причалил к спасительным берегам Америки, взволнованные люди столпились у трапа, а в открытом трюме обессилевшие бедняки и подняться-то не могут. И плачущая, дрожащая от холода молодая женщина, чтобы хоть как-то согреться, завернулась в отцовский талес. Зрители не могут сдержать слёз.

А виды, нет, скорее, портреты Нью-Йорка, который Стиглиц назвал  (и прозвище это прижилось) Городом Амбиций. А его портретная галерея, а гениальные как-то сверхъестественно для фотографии динамичные «Танцующие деревья»... И лучший, мыслью и чувствами переполненный пейзаж, стиглицевская «Музыка», портрет одиночества.

В 1916-м, когда перевалило ему уже за 50, увидел он коллекцию рисунков молодой художницы из глубинки и влюбился сразу и бесповоротно и в неё, и в её талант. Это была тогда ещё никому не известная, но ставшая американским идолом Джорджия О’Киф. Вытащил её из Техаса, экспонировал её графику и живопись в своей исторической галерее «291» и прославленном журнале Camera Work. Женился на ней, и это, несмотря на разницу в возрасте почти в четверть века, был счастливейший брак. Снимал её бесконечно – сотни раз. Перед нами в Мет, кому сам Стиглиц, став основателем музейной фотоколлекции, подарил множество своих работ, Джорджия – её руки, глаза, груди... Сексуальность запредельная. «Портрет любви». Одну из пронизанных страстью фотографий жены он так и назвал.

А второй из тройки американских фотогигантов Эдвард Стайкен в говорящем портрете учителя, соратника, друга рассказал о Стиглице всё: о его порядочности, легендарном бескорыстии, готовности прийти на помощь. О его уме и таланте.
Столь же идееспособный и одарённый, Стайкен обладал иного рода артистической потенцией, первым применил в снимках элементы абстракции, добивался в чёрно-белой фотографии поразительного колористического эффекта, как, например, в его фотореминисценции уистлеровского «Ноктюрна», как в знаменитом «Маленьком круглом зеркальце», как в полном грусти и безнадёжности «Лунном свете зимой»...

В 1902 году он много снимал великого Родена за работой. В музейном зале привлекает всеобщее внимание удивительный портрет гениального скульптора с резцом в руке у беломраморного монумента Гюго. А рядом контрастно чёрный «Мыслитель», столь же мудрый и значительный, как и сам Роден. И это не монтаж, это умение установить камеру так, чтобы снимок был особенно красноречив. Это мастерство фотографа, это его талант.

А уж как хороши его ню! Рассказывали, Стиглиц глядел на них и приговаривал: «Я бы это украл». Именно Стайкен был первым фотоспециалистом в мире моды, это он ввёл понятие фотосессии, в 20-х организовал и возглавлял отдел фотографии в первом в мире Музее современного искусства – в нью-йоркском МоМА. Когда Стиглиц опубликовал поразившее всех новизной стилистики и восприятия единства человека и природы панорамное фото Пола Стрэнда «Озёра-близнецы в Коннектикуте» в своём журнале, он добавил: «Это и есть экспрессия нашего сегодняшнего дня».

Столь же экспрессивен и психологичен более поздний портрет Стиглица, когда тот был обуян ревностью: Джорджия на недельку уехала к друзьям. Ну а сказать о впечатлении, которое производит ставший иконой американского фотоискусства «Слепой», увиденный Стрэндом, как и многие персонажи его  фотопортретов (может, жанровых сценок?) на нью-йоркской улице, задача невыполнима, такой шквал эмоций и сочувствия фотография вызывает.

В своих фотоработах Стайкен приблизился к живописи Пикассо и Матисса, к скульптуре Бранкузи. Он был мастером теневой моделировки, его фото заговорили новым языком геометрической абстракции. Фактически одновременно с Малевичем: идеи носятся в воздухе.

Теперь перейдём в другой зал. Снова фото, утверждающие: «Наше будущее в воздухе». Фотоэклектика американцев Хайна, Кобурна, Друэта со товарищи позволяет нырнуть в годы социальных и технических инноваций и рождения Голливуда. Любопытно чрезвычайно.

Что уж говорить об обширной экспозиции выдающегося американского художника-полифониста Джона Бальдассари, нашего современника. Он приближается к отметке 80, продолжая плодотворно творить. Радующая закономерность: многие адепты творчества, трудно жившие, неустанно трудившиеся, волнениями и страстями не обделённые, жили и до последнего мгновения работали долго: Стиглиц - до 82, Стрэнд – 86, Стайкен – 94, а О’Киф - до 99 лет. Так что, друзья дорогие, пусть будет у вас нужное вам - мысли и руки занимающее - дело. И непременно ходите в музеи, потому что искусство – самая действенная терапия.
Но вернёмся в залы, отданные Бальдассари, его «Красоте в чистом виде». Почему полифонист? Пионер концептуального искусства, он живописец, график, инсталлятор (но не в дадаистском духе), плакатист, мастер композиций из бумаги и поэм из ткани (всё это на выставке) и – фотограф. Называет себя документалистом. Что соответствует действительности – во всех ипостасях его творчества. Его кредо: «Чем глубже мы можем вчитаться в образы тех, кого видим, с точки зрения собственной культуры, тем больше можем понять их индивидуальность...» У него есть фотографии-шедевры, а уж особенно в серии «Поиск». Знакомство с работами Бальдассари – это так важное для нас глубинное знакомство с послевоенной и нынешней Америкой и американцами.

А теперь нам предстоит сделать бросок из ХХ века сразу на полтысячелетия назад и очутиться в Нидерландах в годы, когда вслед за итальянским начиналось в искусстве собственное Возрождение, что и показано на примере «личного» Ренессанса великого голландского живописца Яна Госсарта. И зритель, восхищённо разглядывая одну за другой 135 его картин, рисунков и гравюр, наблюдает движение творческих интересов и стиля художника от позднего готического маннеризма к ренессансным формам собственного толка. Вслед за Ван Эйком? Нет. Госсарт – художник абсолютно самобытный, с особым видением, особой пластикой, сюжетикой, манерой исполнения. Виртузного исполнения. Можно поражаться, что даже раньше, чем Эль Греко, создал он образ евангелиста Луки, исторической, кстати, личности, писателя и живописца, показав вдохновенного художника в процессе творчества.

А фигуры любовью и желанием обуянных Адама и Евы? Картина, написанная в сложнейшей манере кьяро скуро, создаёт полную иллюзию, что стоишь ты перед изваянием.

И снова прыжок во времени и пространстве: выставка «Мир Хубилай Хана» переносит нас ещё на пару столетий назад и на десяток тысяч километров восточнее Голландии. Хубилай, великий хан могучей Монгольской империи, не только правил в завоёванных монголами землях, но и, разрушая наше представление о полудиких монголах, способствовал развитию национальных культур.

Особенно в Китае, чью древнюю культуру он, будучи китайским императором и основав одну из важнейших для революционных изменений в китайском искусстве династию Юань, почитал.

Эта мегавыставка даёт нам возможность притронуться взглядом к великолепным скульптурным и живописным композициям и буддистского, и даоистского направлений, вазам, шёлку и фарфору, как бы отождествив себя с Марко Поло, и увидеть каменного Хубилая – мудрого, сильного и справедливого. Одного из немногих подобных правителей разных народов, эпох и династий.
И ещё на тысячелетие вглубь времени – в Израиль, чтобы лично увидеть дивные мозаики, украшавшие дома богатых, здесь осевших римлян. Очень интересно. Музей находится на углу 5-й авеню и 82-й улицы. Поезда метро 4, 5, 6 до 86 Street. И не забудьте: 23 ноября, как и ежегодно, зажжёт свои огни семиметровая красавица-ёлка, украшенная рождественскими сюжетными скульптурными миниатюрными группами работы неаполитанских ваятелей XVIII века.