ПРОШЛО СТО ЛЕТ...

Культура

И вот мы встречаемся, как и было условлено, с живым, насмешливым и говорливым Марком Твеном. Этим непревзойденным корифеем смеха. Этим мощным комическим талантом. Он таки достал нас из могилы спустя сто лет! Буквально. По завещательному распоряжению Твена, век спустя после его смерти, публикуются сейчас, в издательстве Калифорнийского университета, его сенсационные, политнекорректные, мстительные и бранчливые, запальчивые и резкие, негодующие и чудно юморные воспоминания.
Не похожий на себЯ
Марк Твен

Впервые в трехтомной «Автобиографии Марка Твена» писатель говорит с нами откровенно, непосредственно и без всяких цензурных искажений. Это удивительное ощущение разговора живого Твена с нами, его будущими, через столетие, читателями, связано и с тем, что он не писал свою, в 500,000 слов, автобиографию, а наговаривал ее, четыре года подряд перед смертью, стенографисту. Прекрасный и опытный оратор, Марк Твен считал, что, сказывая свои воспоминания и взгляды, а не записывая их, он придает повествованию более натуральный, разговорный и откровенный тон.  Коли уж речь зашла о его смерти, нельзя не упомянуть, что она, как и рождение Твена, сопровождалась мистическими, а точнее – космическими знамениями. За год до смерти писатель сказал: « Я появился на свет в 1835 году вместе с кометой Галлея, через год она снова прилетает, и я рассчитываю уйти вместе с ней». Так и случилось. Твен умер 21 апреля 1910 года, когда комета ярко и грозно стояла в небе.
Но вот что странно: в этой своей цельной, без сокращений и искажений, автобиографии Марк Твен как-то не похож на себя, точнее, на того Марка Твена, которого мы знаем (или думаем, что знаем), прочтя подростками «Тома Сойера», «Гекльберри Финна», «Янки при дворе короля Артура» и другие его книги, полные неистощимого веселья, кипучей радости бытия, стойкого оптимизма и несокрушимого доверия к жизни. Именно таким – природным жизнелюбцем, упоенным смехачом и насмешником, солнечным и радостным оптимистом – остался писатель в памяти тех, кто остановился в чтении на его основных шедеврах.
Но в автобиографии, упрятанной самим писателем от читателя на сотню лет, возникает совершенно иной, незнакомый Марк Твен, утративший  иллюзии и растративший оптимизм, угрюмый мизантроп, безотрадный скептик, усомнившийся в прогрессе своей эпохи. Более того – что несколько покоробило ортодоксальных «марктвеннистов» - американских литературоведов, занимающихся его творчеством, - писатель в своей новой книге становится  на какое-то время бескомпромиссным политиком, резко осуждая «преступные действия» американского правительства, а также с  увлечением – гордо, достойно и без всякого юмора – играет роль гневного пророка.
«Только мертвым позволено говорить правду»
Страдающий из-за американских военных интервенций в чужие страны или яростно громящий магнатов с Уолл-стрит, этот Твен на диво современен и актуален. Кажется, он живет не в своем любимом XIX веке (начисто не приемля начальный XX где его «угораздило отмучиться 10 лет»), а в нашем XXI, который тоже вряд ли чем бы его порадовал! Некоторые его наблюдения за американской жизнью  настолько беспощадны – однажды Твен называет американских солдат «убийцами в военных мундирах», - что его наследники и редакторы, да и сам писатель опасались, как бы подобные высказывания, если их немедленно не выбросить из текста, не подорвали бы всерьез его репутацию.
«Из первого, второго, третьего и четвертого изданий следует выбросить все здравые, дельные и разумные суждения», - наставлял Марк Твен в 1906 году редакторов. «Может, и подвернется рынок для такого товарца через столетие от наших дней. Никакой спешки. Поживем – увидим». А в дневнике, который вел с юности, Твен в 1904 году запечатлел свое беспросветное отчаяние: «Только у мертвых есть свобода слова. Только мертвым дозволено говорить правду. В Америке, как и повсюду, свобода слова – для мертвых».
И эти горькие, безнадежные строки пишет первый писатель Америки с мировой славой, кипучий жизнелюбец, ярый оптимист, неистощимый весельчак и смехач, гордый своей страной, безмятежно верующий в особый удел Нового Света. Давайте вкратце проследим, как произошла в жизни и сознании писателя эта трагическая метаморфоза. Ведь мы отмечаем сейчас не только
публикацию «Автобиографии Марка Твена» после ста лет молчания, но и столетие со дня смерти писателя, знакомого каждому читателю в мире.
ОЧарованиЯ и разоЧарованиЯ Марка Твена
Как идиллична, щедра и полна чудесных обещаний Америка времен детства писателя, прошедшего на Миссисипи! С этой жизнестойкой американской дикой вольницей мы встречаемся в главных книгах Твена: «Томе Сойере», «Жизни на Миссисипи» и «Гекльберри Финне». Могучая, шириной в несколько километров, великая река с ее далями неоглядными, с бойкой жизнью на берегах в  «старые времена» расцвета пароходства была для Сэмюэла Клеменса, еще не ставшего Марком Твеном, родной стихией, поэтическим и романтическим образом родины, а позднее – символом свободы, полной независимости человека в еще не обузданных техническим прогрессом американских просторах.
Но нигде, наверное, любовь и гордость за свою страну – разумеется, в юмористическом, шутливо дерзком, а не помпезном изложении – не выразилась у Твена так ярко и так откровенно, как в его знаменитой «путевой» книге «Простаки за границей», имевшей феноменальный успех. Эта  уморительно смешная, неистощимая в шутках и комических бурлесках книга, вышедшая в 1869 году, знаменует пик писательской славы Марка Твена. Но за обвальными шутками и буйным юмором, извлеченным из сопоставления Нового Света со Старым, была серьезная цель. «Простаки» прославляют свою страну, «не знавшую феодального угнетения, раболепства и безземелия». Тут встретишь американские гимны прогрессу и XIX веку, веру в особенное предназначение Америки, запальчивое, страстное утверждение национальной культуры, не признанной вообще за культуру (а только за грубое варварство) Старым Светом.
И через 10 лет после «Простаков» в своих записных книжках Твен отстаивает несомненное превосходство своей страны над Англией, «презирающей Америку»: «Мы равнодушны к тому, что страна не лучше и не обширнее нас глядит на нас свысока. Мы ввели в практику телеграфную связь. Мы придумали скоропечатный станок, швейную машину, спальный вагон и салон-вагон, телефон, броненосец, мы внесли свою долю в успехи столетия, мы первые начали предсказывать погоду. Никто не пишет по-английски изящнее, чем Мотли, Гоуэлс, Готорн и Холмс». 
Но этот гражданский энтузиазм и патриотическая гордость  улетучиваются бесследно со страниц, написанных Твеном в последние два десятилетия его жизни.       
Столь дорогие ему, впитанные с детства американские идеалы поздний Твен развенчивает как наивные поэтические иллюзии.
 Вместо вымечтанного молодым Твеном общества равноправия и справедливости пришел корыстный «позолоченный век» - так сам писатель назвал  время спекуляций и афер, чудовищной коррупции и растущих имперских амбиций. И вот его твердое убеждение – нет и не было никакого, им самим когда-то воспетого, американского прогресса: «Шестьдесят лет тому назад «оптимист» и «дурак» не были символами. Вот вам величайший переворот, больший, чем произвела наука и техника. Больших изменений за шестьдесят лет не происходило с сотворения мира».
Много разочарований, нравственных и социальных потрясений, много жизненных катастроф должно было произойти, чтобы прирожденный оптимист  под старость с презрением высмеивал «эту жалкую жизнь, бессмысленную Вселенную, жестокий и низкий род человеческий, всю эту нелепую смехотворную канитель».
Он все еще шутит
К счастью, старый мизантроп, находясь в глубокой депрессии, все еще любил пошутить. Мне по душе его мудрое высказывание об обожаемых мною кошках: «Изо всех божьих созданий только одно нельзя силой принудить к повиновению – кошку. Если бы можно было скрестить человека с кошкой, это улучшило бы людскую породу. Но повредило бы кошкам». И, конечно, его знаменитая фраза в ответ на посвященный ему некролог в «Нью-Йорк джорнел»: «Слухи  о моей смерти сильно преувеличены». И как бы ни менялся со временем смех Твена – от  комедийного буйства до резкой сатиры, писатель был убежден, что владеет оружием чудотворным: «Ни одно божество, ни одна религия не выдерживает насмешки. Церковь, аристократия, монархия, живущие надувательством, встретившись с насмешкой лицом к лицу, - умирают».
Твен негодующий
И вот нынче цельная версия «Автобиографии Марка Твена», выдержав столетний мораторий, проходит проверку временем. Дождется ли Твен посмертно, как он предсказывал, своего массового – из неведомого XXI века – читателя? Несомненно. Уже сейчас – до выхода трехтомника – интерес к новой книге американского классика, известной по обширным распечаткам в литературных газетах и журналах, колоссальный.
И хотя отдельные версии автобиографии издавались и раньше, но в них Твен был укрощен, урезан, нейтрализован – нигде не прорывалась его неистовая, безостановочная страсть. Страсть, ярость и гнев. Такого – обличающего, исступленного, негодующего - Твена читатели повстречают впервые. А главным цензором  по сути была дочь писателя Клара, дожившая до 1962 года и с наилучшими намерениями – оберегая пристойный имидж Марка Твена – немилосердно уродующая рукопись своего знаменитого отца. 
Резкая критика Твеном американской интервенции на Кубу и Филиппины, к примеру, была хорошо известна еще при его жизни. Но только  нецензурованная автобиография дает понять, как непримирим и страстен был его протест, как близко к сердцу принимал он, как личное несчастье, войны своей страны. С гневом и горечью повествуя о нападении на туземные племена на Филиппинах, Твен называет американских солдат «нашими убийцами в мундирах», для которых убийство «шестисот беспомощных и безоружных дикарей... было чем-то вроде долгого и удачного пикника, где всего и дел-то, как сидеть с комфортом и палить в этих жалких людишек и воображать письма, которые они напишут домой восхищенным семьям, и упиваться без конца своей славой и отвагой».  Что и говорить - в новом сочинении Марка Твена встречаются такие  крутые и бескомпромиссные замечания, что – будь они сказаны сегодня, в контексте войн в Ираке и Афганистане, - они бы, вероятно, заставили наших правофланговых усомниться в патриотизме этого самого американского из американских писателей.
Твен также непримирим и беспощаден к плутократам и уолл-стритовским заправилам своего времени, которые – так он считает – уничтожили врожденную щедрость американцев, подменив ее жадностью и эгоизмом. «Весь мир убежден, что старший Рокфеллер стоит миллиард долларов, - едко замечает Твен. - Однако он платит налоги с двух с половиной миллионов».
Твен бранитсЯ,
умилЯетсЯ и шутит
Разумеется, не только гнев, страсть и обида ведут в бешеном темпе эту ругачую автобиографию. Да, Твен любит побраниться в своей книге, считая своим прямым долгом расквитаться и свести счеты с  нелюбезными ему людьми. Особенно досталось графине, владелице виллы, на которой Твен проживал с семейством во Флоренции в 1904 году. Писатель так и кипит гневом и обидой, честя ее нещадно как «психопатку, злобную, злокачественную, злопамятную, дико мстительную, жадюгу, скупердяйку, сквалыгу, сквернословку, грубую, вульгарную, похабную, неистовую куражницу снаружи, а в душе – жалкую трусиху». Что и говорить – круто разделался Твен с ненавистной графиней, да еще и на сто лет вперед!
Но вот главка под названием «В деревне». Это прозрачная, лирическая, слегка сентиментальная, удивительной чистоты и словесной утонченности проза. Твен вспоминает свое идиллическое детство, проведенное на миссурийской ферме дяди, размышляет о рабстве и о рабе, с которого он списал своего Джима в «Гекльберри Финне», и предлагает почти прустовское  размышление о памяти и воспоминаниях, но только вместо прустовской «мадленки» у Твена толчком, пускающим память в долгий путь, служат арбуз и кленовый сок.
И как ни огорчен или сердит бывает Твен в автобиографии, его неизменный комический талант рассыпает веселье, смех и шутки почти на каждой странице. Вот он вспоминает, как был приглашен на официальный обед в Белом доме и как его жена Оливия, которая оставалась дома, строго внушала, чтоб он не надевал свои зимние галоши. В Белом доме Твен отыскивает Первую леди, Френсис Кливлэнд, и заставляет ее расписаться на карточке под словами «Он их не надел».
Таким новым и неузнаваемым предстает Марк Твен перед нами, его далекими потомками.