ПОМНЮ...

История далекая и близкая

Вы простите, я, правда, на самом деле почти ничего не помню. Всегда говорила на литовском языке, моя тётя, с которой я жила, умерла 3 года тому назад. Она мне рассказала, что она спасла меня от смерти, когда большую толпу евреев вели на расстрел. Я с дедушкой была. Он медленно шёл, его подталкивал полицай, он ругал дедушку. Это я помню...
А ещё помню мальчика, он всё время злился и вырывал руку у своей мамы, он плакал, потому что мама не взяла с собой велосипед, кричал, что ему только вчера на день рождения подарил велосипед дядя. Это я точно помню, а его мама не захотела взять с собой этот велосипед. Мама его молчала, но за руку держала его крепко. А я сказала дедушке, что хочу по маленькому, он подтолкнул меня во двор, мимо которого мы проходили, там росли большие деревья, я присела возле дерева, а потом хотела бежать, догонять дедушку, но тут открылась одна дверь на первом этаже, внизу, тётя потянула меня за руку.
 - Иди скорее сюда, я дам тебе что-то вкусное.
 Я очень устала и хотела есть. Я ела и засыпала, а тётя всё время повторяла, чтобы я запомнила: “Меня зовут Лена, это моя тётя Лида”. Потом опять: “Повтори, если тебя спросят, что ты скажешь?” Сквозь сон я повторяла: “меня зовут Лена, это моя тётя Лида”. Потом тётя Лида надела на меня новое платье и повязала голову беленькой косыночкой. Я спросила её, где мой дедушка. А она заплакала. Тогда я ей рассказала, что там был мальчик, он не слушался маму, вырывался от неё, потому что мама не взяла с собой его новый велосипед. Тётя Лида сказала, чтобы я никогда не рассказывала об этом, потому что меня могут убить, как и всех тех людей, с которыми я шла. Я спросила её:
 - И мальчика тоже убьют?
 - Всех, - сказала она.
 Так потом и было, меня спрашивали, а я отвечала, как попугай: “Меня зовут Лена, а живу я у своей тёти Лиды. И больше я ничего не знаю”.
 Что я вам могу рассказать? Раньше, когда-то давно, мы жили в тесной комнатке, там было много людей своих и чужих, потом всех куда-то выгнали, а мама меня засунула под кровать и сказала, чтобы я тихо лежала. Я лежала долго, а потом пришёл откуда-то дедушка, и нас вместе с ним и другими людьми построили в колонну и мы пошли очень быстро по улице. Там и был недалеко от нас тот мальчик, который от мамы вырывался. Мне было его жалко. У меня никогда не было своего велосипеда. Оставить новый велосипед?! Тогда я ничего худшего не могла себе представить.
 И всё, наверное... нет, ещё упала чья-то бабушка, а девочка хотела её поднять, но полицай выстрелил, и бабушка эта осталась на земле, её сапогом столкнули вниз, в ров. Девочка побежала за ней, она очень плакала, потом я ушла дальше вместе с другими и не знаю, что там было с бабушкой и девочкой... Я не видела... Простите, мне не хочется вспоминать. Тётя Лида не разрешала мне называть её мамой, но она была мне настоящей мамой. Она всё делила со мной пополам. Кормила, одевала меня, защищала от мальчишек, которые пытались дразнить меня или побить... Я любила её...
 Могу ли я простить? Кого? Немцев? Там было больше всего наших, полицаев, они на литовском говорили... Мне трудно сказать, но ведь никто и не просит прощения... Убивать стариков, детей... Мне кажется, нельзя такое прощать, но кто виноват, я не знаю...

ШАРЛОТТА, ШАРЛОТТА... 

Я тогда в концлагере была, маленькая девчушка, изголодавшаяся худышка шести лет. А там за порядком строго следили. Вдруг бумажка какая-то упала или соломинка, тогда должны мы были выставлять руки ладошками вперёд. Подошёл надзиратель к моим нарам и давай меня по этим ладошкам лупить плетью. Тут же одни кровавые лохмотья свесились вместо рук, а я сознание потеряла.

Очнулась в лазарете, пальцы перевязаны бинтами, торчат врастопырку. Вдруг дверь открывается и входит комендант, Людвиг. Я его хорошо знала, он каждую неделю являлся с проверками. Похолодела. Застучало сердчишко, а он вдруг схватил меня, обернул простынёй и стал носить по палате, приговаривая:
"Шарлотта, Шарлотта..."

И странно, это не было каким-то случайным порывом, он носил меня так довольно долго. Может быть, я ему дочь напомнила или имя моё напомнило ему что-то. Не знаю. Столько лет прошло, а я до сих пор не понимаю, почему же он не попытался спасти меня, там иногда людей выпускали, увозили с продуктовой машиной, ну, люди давали за это какие-то золотые вещи, часы... Он потом утонул, комендант тот самый, через три дня после случившегося со мной...
* * *
Ладно... Мне скоро девяносто лет. Я несчастный инвалид, прикованный к креслу-каталке. Почему я не могу умереть? Ведь они все там остались, вся наша команда. Там, в этой страшной стране, где мы хотели быть победителями.
А я ещё тогда понял, что всё кончено, что уже конец и Рейху, и Германии, и всем нам. Если один немец убивает другого из-за какого-то паршивого жидовского ребёнка...
"Это конец - сказал я себе!" Да, я утопил Людвига, сначала задушил, а потом утопил. Но виноват ли я? Он так кричал: "Из-за тебя, из-за таких, как ты, они скоро придут в Берлин, они будут делать с моей малышкой то, что ты делал с этим ребёнком. Не только паршивый фюрер виноват, но и такие, как ты. Они изнасилуют мою жену, они будут стрелять в наших мальчишек, они разрушат наши города, они будут травить газами наших стариков. И всё это ты! Ты!" Он налетал на меня, и это была слепая ярость, но я был сильнее, я его задушил, потом сбросил с обрыва в реку. Думал, Людвиг будет вечно покоиться на дне, а он всплыл. Нашли виноватых, расстреляли несколько мужиков.
Но этот ребёнок! Девочка. Она не могла знать, никого не выпускали за колючую проволоку, никого! А мне казалось, что она знает, она всё знает. Она смотрела на меня огромными голубыми глазами, в которых не было слёз.
Она не умела плакать! Я боялся её... Она видела что-то за пределами этого лагеря, этой колючей проволоки. Я понял, что это мой приговор, и нужно поскорее спровадить её, иначе я сойду с ума...
Покойник Людвиг говорил, что за пределами лагеря её подстрелят. Пусть! Это уже не моя забота. Я не желал её видеть. Я отмыл руки, когда утопил его. Я умыл руки, когда помог ей исчезнуть...
Почему же я не могу умереть?! Прошло столько лет, я прикован к инвалидному креслу, страдаю от страшных болей и не могу умереть... Я вижу всё, что там было, как сейчас. "Я умываю руки" - я это слышал когда-то...
 Любовь РОЗЕНФЕЛЬД