Область слепящего света

Она опоздала к открытию международной конференции, о которой должна была дать материал в «Вестник университета». В зале было темно - докладчик показывал слайды, слева от светящегося экрана угадывался смутный силуэт и голос бубнил, - запинающийся высокий голос легкого заики.
Когда глаза привыкли, она спустилась по боковому проходу к сцене и села в кресло второго ряда.[!]
Вот, опоздала... - думала она, безуспешно пытаясь вникнуть в какую-то схему на экране, - ...из выступлений на открытии можно было бы состряпать материал, теперь же придется высидеть несколько докладов, вроде этой тягомотины. И где раздобыть программу, чтобы как-то ориентироваться в темах и именах: кто, например, этот зануда?
Показывая что-то на экране, докладчик слегка подался вправо, и в области света неожиданно возникло лицо, вернее половина лица, всегда более выразительная, чем банальный фас: высокая скула, правильная дуга брови и одинокий, нацеленный прямо на нее, молящий о чем-то глаз. Несколько секунд рассеченное лицо персонажа мистерии качалось и смотрело, смотрело на нее с пристальной мольбой, затем отпрянуло и погасло...
Этот мгновенный блиц лунного полулица ослепил ее такой вспышкой любовной жалобы, словно ей вдруг показали из-за ширмы того, кого давно потеряла, и ждать уже зареклась.
Она отшатнулась и слепыми руками стала ощупывать ручки кресла, будто надеялась ухватить смысл того, что с ней сейчас стряслось. И несколько минут пыталась унять потаенную дрожь колен, бормоча - «да что это!...да что ж это, а?!», - пока не поняла, что бессильна, что уже не имеет значения: кто он, чем занят, свободен или нет, и куда исчезнет после того, как в зале зажжется свет.
Зажегся свет, объявили перерыв.
Он оказался невысоким неярким человеком средних лет. Все это не имело уже никакого значения, как и ее удивление по поводу его скромной внешности, столь отличной от того трагического полулика, что был предъявлен ей в темноте.
Она подошла туда, где его обступили, уточняя и доспоривая по докладу, несколько коллег, задала спешно слепленный вопрос. Он рассеянно кивнул ей, договаривая что-то маленькому тостяку-аспиранту, и вдруг резко оглянулся, ловя обреченным взглядом ее лицо. Она пошла к выходу, спиной чувствуя, как торопливо бросает он в папку материалы доклада, ссыпает слайды в пенал и бросается следом.
И с этой минуты все покатилось симфонической лавиной, сминающей, сметающей на своем пути их прошлые чувства, привязанности и любови, - все то, чем набиты заплечные мешки всякой cудьбы ...
Он нагнал ее в фойе, у гардероба.
-...простите, н-не расслышал ваших...- ...неважно, я только хотела уточнить...
- п-позвольте, я п-помогу вам пальто...- да не надо, спасибо, нет, постойте, там шарф в рукаве, шарф...
Ее растерянные руки, не попадающие в рукав поданного им пальто, и его беспризорные руки, неловко коснувшиеся (ах, простите! - обморочное оцепенение обоих), ее груди...
Если она не торопится, он мог бы ответить на ее вопрос о...
К сожалению, она торопится, очень, абсолютно неотложное дело: обещала сегодня матери исправить подтекающий кран на даче...
-... кран?! да я сейчас же...Господи, какие п-пустяки! я мигом все устрою...- А у вас есть (робко-счастливо)...? -... время? н-ну, сколько это займет? - ...Да не меньше двух часов...- Какие пустяки!
Затем - минут двадцать в тамбуре гремящей электрички: отрывистые, сквозь железнодорожный грохот, возгласы, и его глаза с припухшими, словно калмыцкими веками, - одуряюще близкие, когда его бросает к ней на стыках рельс...
Далее - пятнадцатиминутный пробег по обледенелой поселковой дороге к заглохшей на зиму даче, возня с замком, не желающим сдаваться замерзшему ключу в ее пляшущих пальцах, и его прерывистое:
- ...п-позвольте уж мне... все ж, какой-никакой, мужчина...
Наконец, замок побежден, дверь отверзлась, они ввалились в застекленную веранду, где немедленно он обнял, по-детски обхватил ее, как-то судорожно всхлипнув...
Ну, и так далее...
Воспользуемся же хрипло задыхающейся паузой для краткой биографической справки.
Он: доктор наук, историк, специалист по хазарам, автор двух известных книг, женат, две дочери - семнадцати и двенадцати лет.
Она: журналист, автор сценариев двух, никому неизвестных документальных фильмов, два неудачных брака, детей нет, сыта по горло, оставьте меня в покое...
И как подумаешь - что за радость в этих случайных всплесках незнакомых судеб, в мерзлых, не убранных с лета простынях на дачном топчане, в прикосновениях ледяных пальцев к горячему телу! В нашем возрасте от постельных сцен требуешь наличия по крайней мере приличной постели. Так ведь и простудиться недолго...
Кстати, бешеный подростковый озноб, сотрясавший обоих, был, скорее, температурного свойства. Выяснилось, что заболели оба, - в те дни по Москве гулял заморский вирус.
... - горло сохнет, - сказал он, морщась, - где тут кран?
- ...на кухне...
Он поднялся, по-старушечьи накинув плед на плечи, побрел в кухню.
-...действительно, подтекает! - крикнул оттуда...
После чего кран был забыт навеки и подтекает, вероятно, до сих пор. ...Вернувшись, минут пять стоял в проеме двери, глядя, как она лежит в бисере пота, в области слепящего зимнего света, бьющего через окна веранды.
Когда, спустя время, они, наконец, оделись и вышли, он сказал:
- Через неделю я уезжаю...
Они стояли на платформе в ожидании электрички. Поодаль прогуливалась пожилая тетка с линялой изжелта болонкой.
- А вернешься когда? - спросила она.
Он хотел ответить: «никогда» и, в сущности, это было бы правдой. Но сказал:
- Н-не знаю. Может быть, через год...Я уезжаю всей семьей в Израиль, на ПМЖ.
Ну, да, так она и предполагала.
Да ничего она не предполагала, какого черта! Все это обрушилось на нее сегодня утром, когда она вошла в темный конференц-зал, и из-за ширмы судьбы ей показали карнавальное полулицо с прицельным глазом.
ПЭ-ЭМ-ЖЭ!
- Чему ты улыбаешься? - спросил он хмуро.
- А вон, ей...- сказала она, - даме с собачкой.
Неделю она провалялась с гриппом. Он, вероятно, тоже. Ну, вот и ладно, и хорошо, прощайте, мое славное приключение!
Когда, по ее расчетам, самолет Москва-Тель-Авив должен был уже набрать высоту, зазвонил телефон и его голос торопливо сказал:
- Я из Шереметьева, на м-минутку... Договорился с Юровским, тебя п-пригласят в декабре на конференцию в Иерусалим...Что?! - крикнул. - Н-не слышу!! Что ты сказала?!
Тут связь оборвалась, и она заплакала от счастья.
Спустя несколько недель она вывалилась в аэропорту Бен-Гурион - в расстегнутой дубленке, с мохнатой шапкой в руке - прямо в солнечный средиземноморский декабрь.
Он стоял отдельно от пестро-цыганской толпы встречающих, - незнакомый, молодой, в джинсах и какой-то легкомысленной куртке. Стоял поодаль, подняв обе руки, словно сдавался необоримой силе. И когда она приблизилась, медленно опустил руки ей на плечи, ощупывая их, как слепой.
В автобусе они постепенно вспомнили друг друга, он стал оживлен и, спохватываясь, показывал что-то в окне, что, по-видимому, было прекрасным и достойным восхищения, и несколько раз повторял, как все замечательно сложилось - и, главное, конференция именно в Иерусалиме, что позволило ему вырваться из Хайфы на все эти три дня ...
- У меня только доклад завтра утром, - добавил он, - а дальше - тишина...
Она жадно смотрела в его шевелящиеся губы, словно боясь пропустить нечто главное, что он сейчас произнесет, и тем самым спасет обоих навсегда.
В огромном лобби роскошного отеля они получили у портье ключи от номера, затем троекратно отразились в зеркалах скоростного лифта два полуобморочных лица, и - на все три дня конференции с неизвестным для нас названием, мы оставим их, беспомощных владык друг друга, разглядывать крыши Иерусалима из-за штор отеля «Холлидэй-Инн», с высоты двенадцатого этажа...
Лишь однажды он сказал, стоя у окна за ее спиной и наблюдая, как горная ночь по одной, как свечи, задувает горящие отблеском солнца, черепичные крыши:
- Этот город заслужил, чтобы его рассматривали не с такой высоты...
...И три дня спустя они опять стояли в аэропорту Бен-Гурион, в ожидании контроля, очень здесь строгого.
- Там восемнадцать м-мороза! - говорил он. - Это безумие - такие перепады температур!
Она стала оправдываться, что иначе шеф ни за что не позволил бы отлучиться, и только прицепившись к рутинной командировке, удалось так лихо зарулить сюда. И Бог даст, еще удастся. Когда-нибудь...
- Когда, например?
Никогда, вдруг поняла она. Но сказала легко:
- Ну...в марте, скажем...Или в апреле...
- В апреле здесь хамсины...- сказал он.
Уже ступив на эскалатор, она помахала своей растрепанной, как болонка, шапкой и что-то проговорила.
- Что?! Н-не слышу?
- Дама с собачкой!..
Ее уволакивал эскалатор...- рука с шапкой, полы дубленки, сапожки...
Вознеслась...
Он взял в баре чашку кофе и плитку шоколада и, как бывало в юности, после шальной и пьяной ночи, тут же ее жадно съел. Заказал еще сто граммов коньяку и, совершенно счастливый, сидел минут сорок на высоком неудобном стуле, пока его не потеснила очередь. «Как молодой...» - подумал он.
Поднялся и вышел.
Навстречу ему переходили дорогу три армянских священника под большим зонтом. Тот, что был посередине, коротенький и толстый, перешагивал через лужу, придерживая полу сутаны движением женщины, приподнимающей подол платья.
И всю дорогу до Хайфы, и позже, когда, оттягивая возвращение домой, сделал пешком колоссальный крюк, чтобы постоять над заливом, над кранами и мачтами в порту, - он пытался хотя бы мысленно собрать и отладить свою жизнь, взорванную и разнесенную в клочья тремя этими днями в поднебесном номере «Холлидэй-Инн».
И пока плелся к дому, поднимался по лестнице, открывал ключом дверь, все думал - что делать, что делать, и как прожить хотя бы этот, первый вечер...
В квартире было темно, только на кухне горел торшер зеленоватым подводным светом, пахло его любимыми творожниками, лилась вода и звякала посуда.
Он хлопнул дверью, чтобы как-то обозначить свое появление.
- Ну, наконец-то! Ты слышал - какой ужас? - крикнула из кухни жена. - Только что передали: над Черным морем взорвался самолет Тель-Авив-Новосибирск. Еще не знают причину - терракт или авария... Как представишь этих несчастных...их семьи...Костя, а разве наши могли прошляпить террориста?
Перед его глазами поплыл огненный шар их коротенькой высотной жизни, легко взмыл, завис в области слепящего света и - вспыхнул над морем...
Она выглянула из кухни во тьму комнаты, где муж по-прежнему стоял, почему-то не зажигая лампы, и сказала:
- Ну, если ты еще не переоделся, так вынеси мусор.