Брайтон-Бич Опера - 9

Мы и они

- Скучно мы живем все-таки, - говорит Алик. - Одно и то же каждый день. Одно и то же. Работа, еда, сон. Ну, выпьем иногда. Тоска.
- Тоска, - соглашаюсь я.
- А я знаю, что вам надо сделать, чтобы жить было веселее, - говорит Татьяна.
- Что? - почти хором говорим мы.[!]
- Вон видите, полицейский на углу стоит, - говорит Татьяна. - Вы подойдите к нему незаметно, со спины, и попробуйте у него пистолет из кобуры вытащить. Знаете, какая у вас обоих сразу же интересная жизнь начнется. Сколько всякого разнообразия в ней каждый день будет. Лет на десять-пятнадцать ближайших потянет.
Мы сидим в открытом кафе на бордвоке и пьем пиво. То есть, это мы с Аликом пьем пиво, а Татьяна заказала себе мороженое. Сейчас у нас на Брайтоне стали потрясающее мороженое продавать - прямо из Москвы его привозят, и оно очень похоже на то, которое мы там ели двадцать лет тому назад. Стаканчики вафельные, эскимо настоящее, даже то, что называлось когда-то пирожное-мороженое. Очень вкусно. Сам я, правда, пиво предпочитаю. С ним сейчас у нас тоже полный порядок. “Очаковское”, “Балтика” всех сортов, “Афанасий”. Что еще человеку для полного счастья нужно?
- Идея хорошая, - говорит Алик. - Мне нравится. Но боюсь, что моих проблем она не решит.
- Какие у тебя проблемы? - говорю я. - Найдешь ты работу свою, не бойся. Сейчас по-любому все на компьютерах держится. Должен же кто-то их программировать.
- Индусы теперь все программируют, - говорит Алик. - Сидят себе на берегах своего священного Ганга в позе лотоса и пишут по пять программ в день. За чашку риса в час, а не за семьдесят пять долларов. Если ты такой умный, скажи: ну как мы можем с ними конкурировать?
- Очень просто, - говорю я. - Просите полчашки, и выдавите их с рынка программирования.
- Я твое предложением обязательно рассмотрю, - говорит Алик. - Обязательно.
- Вот тебе и решение всех проблем, - говорит Татьяна. - Если еще какие сложности в жизни есть, ты не стесняйся. Прямо к Лёше и обращайся. Вдвоем вы обязательно что-нибудь дельное придумаете. Как ни крути, один ум хорошо, а полтора все же лучше.

* * *

С Кеном Перри я познакомился совершенно случайно, хотя вообще-то Татьяна говорит, что ничего случайного в жизни не бывает, а все, что происходит с нами, для чего-то необходимо. Чаще всего - для нашего вразумления.
Кен - не типичный американец. Вернее, его история совершенно типична не только для американцев, но и вообще практически для всех иностранцев, по той или иной причине попавших в молодости в Советский Союз, где их принимали, как самых желанных и дорогих гостей, хотя и по причинам чаще всего меркантильным. Во-первых, общаться с западными людьми было престижно и интересно. Во-вторых, они имели доступ в валютные магазины, а при повторных визитах всегда могли привезти из-за границы что-нибудь вкусное или модное, но в любом случае невероятно дефицитное. В-третьих, все они были - или, точнее, считались - идеальными женихами и невестами. В институте у меня были знакомые девушки, готовые выскочить замуж даже за самого распоследнего африканца и уехать в какую-нибудь Эфиопию или Судан - благо студентов из этих и многих других вечно развивающихся стран тогда хватало. Представители же чуть более развившегося мира были вообще нарасхват. Тут уже не имели значения ни внешние данные, ни уровень интеллекта, ни даже реальное богатство, потому что в глазах простых москвичек 70-х годов любой никарагуанец выглядел миллионером. Кен же приехал все-таки не из Никарагуа, и поэтому, довольно хорошо изучив за два года своего пребывания в Москве русский язык, так и не узнал точного значения слова “нет”. Он его, по-моему, вообще ни разу там не слышал.
То, что Кен увидел и пережил в России, отложило неизгладимый отпечаток на всю его последующую жизнь. То есть, конечно же, его любили и привечали в первую очередь именно за то, что он был американцем, но тем не менее весь московский стиль отношений, весь образ жизни так сильно отличались от того, к чему Кен привык в своем родном Миссури, что, вернувшись домой, он так и не смог снова вписаться в американскую действительность. Вернее, карьеру он сделал неплохую, защитил диссертацию, написал книгу об истории советского диссидентского движения, получил постоянное место на кафедре славистики в Колумбийском университете, но вот в личной жизни у него все время было что-то не так. Русские женщины, похоже, произвели на Кена такое впечатление, что найти свою вторую половинку среди американок у него уже не получалось.
Мы с ним познакомились еще в Москве, на домашней выставке у одного художника, который прославился тем, что регулярно изображал окружавшую его действительность в виде разложенной на газете “Правда” селедки. Когда я приехал в Нью-Йорк, Кен сам меня разыскал. Даже помог тогда здорово. Много советов полезных надавал. Так что я по гроб жизни ему благодарен.
Какое-то время мы перезванивались. Иногда Кен даже заходил к нам. То ли мы напоминали ему те годы, которые так и остались самыми яркими и интересными в его жизни, то ли он надеялся познакомиться у нас с кем-нибудь из Татьяниных подруг. Скорее всего, и то, и другое, конечно. В последнее время Кен исчез, а где-то неделю тому назад объявился и сообщил, что написал еще одну книгу, влюбился, собирается жениться и вообще начинает все заново. Звонил, впрочем, не для этого, а чтобы пригласить на презентацию, которую устраивало его издательство. Я вообще-то подобные мероприятия с детства ненавижу, но отказаться было неудобно. К тому же Кен сказал, что и невеста его там будет.
Когда мы с Татьяной приезжаем в “Макдиллан”, там уже толпа народу. Кен стоит в окружении каких-то важных людей, но, заметив нас, сразу же начинает махать руками и подзывать к себе. Мы подходим и застаем дискуссию в самом разгаре.
- Кен Перри написал совершенно выдающуюся работу, - говорит представительный седой мужчина в костюме и бабочке. - Он, как никто, показал тот тупик, в который зашла сегодня Россия. Десять лет реформ пропали даром. Уникальный шанс, который история предоставила этой дикой стране, безвозвратно упущен. К власти опять пришли спецслужбы и государственники, мечтающие возродить утраченную ими империю. Благодаря своему прекрасному знанию российской действительности Кен сумел на конкретных примерах показать, как традиционная русская ментальность способствует постоянному возвращению этой страны к той или иной форме тоталитаризма. Его книга не случайно называется “На круги своя”. Она, как мне кажется, подводит окончательную черту под всеми надеждами на то, что цивилизованному миру удастся установить с Россией нормальный диалог, и полностью оправдывает любые наши действия по нейтрализации нынешнего кремлевского режима.
- Спасибо большое, профессор Косинский, - говорит Кен. - Я очень польщен и очень благодарен Вам как за высокую оценку моего труда, так и за ту помощь, которую оказал мне Ваш “Фонд содействия демократическому развитию”.
- Это эпохальный труд, - говорит пожилая полная дама в больших очках. - Мне особенно понравились те главы, в которых Вы анализируете наиболее вероятные тенденции развития ситуации и очень убедительно показываете, что по отношению к России возможны только силовые варианты.
Так продолжается еще минут десять, после чего Кен извиняется и отводит нас с Татьяной в сторону.
- Молодец, - говорю я. - Раз такие серьезные люди хвалят, значит, стоящая книга.
- Для того и писалась, чтобы хвалили, - говорит Кен, но видно, что он доволен.
- А где же невеста? - говорит Татьяна, которая вообще не переносит разговоров о политике, считая их пустой тратой времени.
Кен улыбается своей неотразимой, чисто американской улыбкой и говорит:
- Вот она идет. Познакомьтесь: Мила.
Повернувшись к подходящей к нам женщине, я буквально открываю рот от изумления, а никогда не теряющая самообладания Татьяна говорит:
- А мы знакомы. Привет, Милочка. Ты одна или с Аликом?
- Одна, - совершенно невозмутимо говорит Мила, как всегда чуть растягивая гласные. - В кои-то веки муж решил с ребенком посидеть - что же, лишать его такого удовольствия?

* * *

Это, значит, на прошлой еще неделе было, а сейчас, как я уже объяснял, мы сидим в кафе на бордвоке, и о чем, кроме поисков работы, мне теперь с Аликом говорить, я, по правде сказать, и не знаю.
- Удивительная все-таки штука эмиграция, - говорит Алик. - Как будто мало людям других проблем, они еще и семью сохранить не могут. Сплошные разводы вокруг - вы заметили? Слава Богу, хоть у нас с Милкой сейчас все хорошо. Вроде самый опасный период мы уже прошли. Поначалу она еще дергалась все, а теперь успокоилась вроде бы. Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.
Он плюет через левое плечо и добавляет:
- Лёш, можно я еще по твоей голове постучу? Для надежности.
- Потому и разводы, что проблем много, - говорит Татьяна. - Стресс у всех, вот и не выдерживают.
- Это-то я понимаю, - говорит Алик. - Одна загадка: что наши дурехи в америкосах находят? Неужели они и вправду надеются с ними счастье обрести? Неужели не понятно, что мы все-таки совершенно разные и что рано или поздно это обязательно скажется?
- Конечно, скажется, - говорю я. - Я вообще ни одной такой смешанной пары не знаю, чтобы они были счастливы.
- А Полина? - говорит Татьяна.
- Что Полина? - говорю я. - Полина - это особый случай. Ей всю жизнь просто нереально как-то не везло. Такого с нормальными людьми вообще не бывает. Фатальность какая-то. А тут богатый, вдовец, прыгает вокруг нее, руки-ноги целует.
- А она говорит, что он ее любит, - говорит Татьяна. - Говорит, что ее так никто никогда не любил.
- Еще бы он ее не любил, - говорит Алик. - Он всю жизнь с американками общался, а после них любая наша королевой покажется. Их ведь феминистки уже сами в мужиков превратились, а наши еще все-таки женщины.
- Если она действительно так счастлива с ним, - говорю я, обращаясь к Татьяне, - чего она тогда, спрашивается, звонит тебе каждый день?
- Ей просто по-русски поговорить хочется, - говорит Татьяна. - И вообще, я от многих слышала, что американцы гораздо тактичнее наших, внимательнее, заботливее.
- А я от многих слышал, что они зануды, - говорит Алик. - Что с ними разговаривать не о чем. Что их ничего, кроме денег, не интересует.
- Не знаю, не знаю, - говорит Татьяна. - Может, просто с нами разные люди своими впечатлениями делились.
- Да нет, - говорит Алик. - Не в этом дело. Скорее всего поначалу им всем нравится, а потом они постепенно понимают, что все равно что-то не так. Чего-то все-таки не хватает. Ну, конечно, он там душ принимает два раза в день. Голос, может, вообще никогда не повышает. Не пьет, не курит, занимается спортом. Вроде все при нем, а поживет она с таким годик-другой и взвоет. Даже сама, может, и не понимает, отчего ей так тоскливо. Пытается разобраться и не может. Вроде все хорошо, а почему-то бежать от него хочется. Почему - непонятно. Но очень хочется.
- Это извращение, - говорит Татьяна. - Мазохизм называется.
- Может быть, - говорит Алик. - Однако факт: мы с Лёшкой таких счастливых пар не знаем. Рано или поздно они все распадаются. А если и продолжают жить вместе, то в муках.
- Ну, это про многие пары так можно сказать, - говорит Татьяна. - Американцы тут не при чем. Правда, Лёш?
- Правда, - говорю я. - Люди-то все разные. Нечего всех под одну расческу причесывать.
- Или, наоборот, одинаковые все, - говорит Татьяна, и с этим тоже нельзя не согласиться.

* * *

После Володиных похорон Лариса приглашает нас всех к себе. Хоронили его на еврейском кладбище за какие-то совершенно потусторонние деньги. У Ларисы такой суммы не было, и нам, естественно, всем пришлось скинуться. Больше всех - полторы тысячи - дали Эдуард с Алёной. Они вообще все последние дни от Ларисы не отходили, ездили с ней повсюду, помогали бумаги оформлять, с гробовщиками торговаться, с девчонками ее, близняшками, сидели или к себе их забирали, пока она по каким-то делам бегала. А дел у нее, конечно, было немало.
На кладбище Володину могилу выкладывают какими-то мелкими камушками. Пожилой человек в кипе уговаривает заплатить ему за то, чтобы он прочитал “Кадиш”.
- Да он не верующий был, - говорит Володина теща. - не соблюдал ничего.
- Это не имеет значения, - говорит человек в кипе. - Я много не прошу.
Деньги ему дает Пол Вулфовиц - тот самый доктор, который вылечил Розалию Францевну, но так и не смог спасти Володю. Я сначала удивляюсь, увидев его на похоронах, а потом понимаю, что и он тоже, наверное, свою долю вины за случившееся чувствует. Как и все мы.
Я отхожу в сторону. Татьяна присоединяется ко мне.
- У тебя ниточки никакой нет случайно?
Я с недоумением смотрю на нее и мотаю головой, а потом лезу в карман и вынимаю оттуда тонкую резинку, которой почтальоны почту обвязывают, если ее много. Сегодня мы как раз несколько журналов и каталогов получили, вот резинка и осталась.
- Подойдет? - говорю я.
- Подойдет, - говорит Татьяна.
- А зачем тебе? - говорю я.
Не отвечая, она наклоняется к земле и поднимает две маленькие веточки. Скорее щепочки даже. Сложив их крестообразно, Татьяна стягивает середину резинкой, и когда, проводив человека в кипе, все направляются к выходу с кладбища, мы вдвоем подходим к могиле. Я стою и ловлю себя на мысли о том, что мне хочется вспомнить Володю, но ничего конкретного на память не приходит. Хотя сколько, казалось бы, у нас с ним было общего, сколько было выпито вместе, съедено, переговорено, а что вспоминать сейчас, что вообще думать обо всем этом - непонятно. Был человек и нет его больше.
Татьяна опускается на корточки и, слегка разрыв рукой насыпанный на могиле холмик, аккуратно укладывает туда перевязанные резинкой веточки и снова присыпает все землей. В этот момент я вспоминаю, как, встречая меня в Москве, куда я тогда приехал в первый раз после семилетнего отсутствия, Володя так сжал меня своими огромными ручищами, что чуть не задушил, и чувствую, что по моему лицу текут слезы.

* * *

Дома у Ларисы страшный беспорядок, потому что на днях им предстоит отсюда съезжать. Перезаложенный дом теперь достанется банку - хорошо хоть опять же Эдуард с Алёной подсуетились, нашли квартиру недорогую в Сигейте, сами и задаток внесли, и плату за первый месяц. Стол этот роскошный тоже они организовали - полно закусок всяких, выпивки. Благородные они все-таки люди. Что бы о них кто ни говорил.
Алика с Милой на кладбище не было, и появляются они у Ларисы примерно через час после нашего приезда. Но самое удивительное - это то, что рядом с ними я вижу Кена. Он тоже выражает Ларисе соболезнования на своем безупречном русском языке, в котором только иногда проскальзывает едва уловимый акцент.
- Я не очень хорошо знал Володю, - говорит он, - но, по-моему, он был совершенно замечательным человеком.
Мы с Татьяной стоим в стороне от всех, и я вопросительно смотрю на нее.
- Ты понимаешь хоть что-нибудь? - говорю я. - Я ничего не понимаю.
- И что тебя в этом удивляет? - говорит Татьяна. - Поедем домой, а? Противно на все это смотреть. Да и Мурзик, наверное, голодный там. Скучает.

* * *

Кен звонит мне на следующей неделе, чтобы узнать, прочитал ли я, наконец, его книгу и что я о ней думаю.
- Замечательно все, - говорю я, хотя дальше вступления мне продвинуться так и не удалось. - Хотел бы что-нибудь покритиковать, да нечего. Безупречная работа.
- Я рад, что тебе понравилось, - говорит Кен. - Может, ты рецензию на нее напишешь?
- Для “Русского базара”? - говорю я.
- Ну да, - говорит Кен. - Если хочешь, могу тебе даже интервью дать. Эксклюзивное. Только пообещай про личную жизнь вопросов не задавать.
- А что, так плохо все? - говорю я.
- Да нет, - говорит он. - Почему плохо? Наоборот, хорошо. Как ты думаешь, уйдет она от него?
- Откуда я знаю, - говорю я. - А она что, обещает уйти?
- Обещает, - говорит Кен. - Но я не знаю, верить мне ей или нет.
- Разве есть основания не верить? - говорю я.
- Не знаю, - говорит он. - Я вообще еще плохо ее знаю. Даже месяца ведь не прошло с тех пор, как познакомились. Но все равно, мне кажется, что я именно ее всю жизнь искал и ждал.
- Кажется? - говорю я.
- Что, разве так нельзя сказать по-русски? - говорит он.
- Нет, почему же? - говорю я. - По-русски все, что угодно, можно сказать. Но если ты не уверен, так, может, и не нужно ничего этого.
- Ты меня неправильно понял, - говорит Кен. - Я уверен. Я никогда так уверен не был, как сейчас.
- Ну, если уверен, тогда хорошо, - говорю я. - Если уверен, тогда это совсем другое дело.

* * *

Алик заваливается, как всегда, без звонка. То, что мне завтра сдавать большую работу, за которую я еще практически и не принимался, его совершенно не беспокоит.
- Вот скажи, - говорит он, когда мы усаживаемся за столом и разливаем по фужерам принесенную им “Столичную”, лучше которой все равно на свете нет ничего. - Ну что, мне убить ее что ли? Нам же не шестнадцать лет. Мы же взрослые люди. И не мавры какие-нибудь дикие. Не в Эфиопии, поди, живем.
- Нет, конечно, - говорю я. - Но я все равно не понимаю, как ты так можешь.
- А что мне еще остается делать? - говорит Алик. - Можно, конечно, скандалить, сцены устраивать. Так тогда она точно уйдет. А без нее - ведь ты знаешь - я не смогу.
- Знаю, - говорю я. - И все равно не понимаю. Разве сейчас она с тобой?
- Конечно, - говорит он. - Вот она домой возвращается вечером. Поздно иногда. Сашка спит уже. А я посуду всю перемыл. Ужин приготовил. Сижу - телевизор смотрю. Ни о чем не спрашиваю ее. Ничего не говорю.
- А она? - говорю я.
- И она тоже молчит, - говорит Алик. - Да и что говорить-то, если она без всяких слов все про меня знает? Накатим еще по одной?
- И долго так будет продолжаться? - говорю я, решительно закрывая фужер ладонью. - Долго ты так выдержишь, как ты думаешь?
- Какая разница? - говорит Алик. - Что там загадывать попусту? Другого выхода-то все равно ведь нет.
Так и не налив себе водки, он ставит бутылку обратно на стол и заворачивает крышечку.
- Ты прав, - говорит он. - Хватит на сегодня. А то напьюсь еще. Кому это надо?

* * *

Вечером Татьяна возвращается с работы вместе с Милой. Я, сославшись на полный цейтнот, ухожу в нашу так называемую гостиную, где стоит мой компьютер, но двери в этой комнате нет, и поэтому какие-то обрывки происходящего на кухне разговора до меня постоянно доносятся.
- Ты же знаешь, сколько я терпела, - говорит Мила своим певучим, несколько манерным голосом. - Вся жизнь уже почти прошла. Сколько можно? Я же тоже живая.
- Ну что уж такого ты терпела? - говорит Татьяна. - Нормальный мужик. Любит тебя. Пьет в меру.
- Да, любит, - говорит Мила. - Ну и что? Я-то его не люблю. И не любила никогда. Ты же знаешь. Вышла за него когда-то из жалости. Вернее, по глупости. Вот так же, как ты, рассуждала. Любит меня. Нормальный. Умный. Программист. Пьет в меру. Все это очень хорошо, конечно, но любви-то все равно нет. А мне сорок уже. Что же, никогда ее у меня и не будет?
Я упорно пытаюсь сосредоточиться на переводе занудного делового договора, но мне это не удается.
- Может, я последний раз в жизни влюбилась? - говорит Мила. - Почему я должна от этого отказываться? Ради чего?
Татьяна что-то отвечает ей, но что именно - я не слышу. Да и что тут, собственно говоря, можно ответить?

* * *

Весь следующий день я провожу на диване за чтением книги Кена. В принципе мне трудно с ним спорить, потому что факты он все подобрал безупречно. Не придерешься. Тут вам и путинская вертикаль власти, и его борьба с олигархами типа Гусинского и Березовского, и разгром НТВ, и назначение на ключевые посты старых коллег по “конторе глубокого бурения”. Картина вырисовывается и впрямь какая-то жуткая, и поэтому мою рецензию я решаю назвать “В круге втором”.
Я сажусь за стол, включаю компьютер, с трудом выдавливаю из себя несколько общих вводных фраз, потом переключаюсь на биографию Кена, рассказываю о том, как он ездил в молодости в Москву, как его любили там все, как ему хорошо там было. Нет, из этого серьезной рецензии не получится.
Я начинаю снова перелистывать книгу, пока не натыкаюсь на одно место, за которое, как мне кажется, можно будет зацепиться. “Россия - это женщина, - пишет Кен уже ближе к концу своего трактата. - Красивая, капризная, страстная. То есть, в отличие от западных феминисток, настоящая. И как всякая настоящая женщина она нуждается в настоящем мужчине, который возьмет ее силой и с которым она поэтому будет по-настоящему счастлива. Только такого мужчину - самца, воина, победителя - она будет любить и только ему она будет верна до гроба. А без него она обречена на вечные метания и шараханья из одной крайности в другую. На вечную неудовлетворенность и собой, и всем окружающим миром. Теперь представьте, что у этой женщины в руках не кухонная скалка, а баллистическая ракета с разделяющейся боеголовкой, и вы поймете, как и на какой основе должны строиться ваши с ней взаимоотношения”.
Сильно написано. Молодец Кен. Мне нечего ему возразить. Хочется придумать какой-нибудь контраргумент, столь же веский и фундаментальный, но ничего не получается. Молодец, ничего не скажешь.

* * *

- Сашку я ей все равно не отдам, - говорит Алик. - Дом пусть забирает, машину, все, что хочет. А Сашка со мной останется.
- Здесь Америка, - говорю я. - Здесь все законы на ее стороне. Разве что ты сможешь доказать, что она плохая мать и не в состоянии воспитывать ребенка.
- Да нормальная она мать, - говорит Алик. - Разве в этом дело?
Мы опять сидим на бордвоке и пьем нашу любимую темную “Балтику”. Жара такая, что только что принесенное из холодильника пиво за несколько минут нагревается до состояния противной теплой жидкости. Поэтому пить его надо как можно быстрее. Чтоб не успело нагреться.
- Если хочешь, можешь какое-то время у нас пожить, - говорю я. - Татьяна не будет возражать - я уверен. Правда?
- Правда, - говорит Татьяна.
- Спасибо, - говорит Алик. - Но жилье-то я найду себе какое-нибудь. Не такая уж это проблема. Мне тут вроде работу предлагают, так что сниму я себе студию какую-нибудь.
- Здорово, - говорю я. - Если работа будет, то и все остальное устроится.
- Конечно, - говорит Алик. - Все в порядке будет. Пучком. Как сказал один фурункул другому: “Не дрейфь - прорвемся”.