Поэт Лев Лосев

ПАМЯТИ льва ЛОСЕВА

Те, кто знает это имя, знают и то, что это огромная потеря для русской культуры. Сам - удивительный и тонкий поэт, последнее десятилетие своей жизни он самоотверженно посвятил памяти своего великого друга - Иосифа Бродского. Его комментарии к текстам И.Б. - это наслаждение и счастье погружения в культуру, которая нас, увы, почти не коснулась.
Книга в серии ЖЗЛ - памятник не только Бродскому, но и самому Льву Лосеву. (Отдельный урок - дистанция, которую удержал в этой книге автор, нигде не позволив себе похлопать гения по плечу и хоть чуть-чуть выпятить свою персону. Близкий друг Бродского, которого тот считал к тому же одним из своих учителей, Лосев НИ РАЗУ НЕ УПОМЯНУЛ ОБ ЭТОМ).
“Время - честный человек”; имя Льва Лосева непременно займет правильное место в сознании читающей и думающей России, но сегодня это как-то не слишком утешает. Очень горько.

Виктор Шендерович

“Лев Лосев - один из самых умных и самых добрых, каких мне пришлось увидеть в жизни людей. Впервые познакомились в приемной Ленинградского университета, куда поступали в наши 18 лет. Его приняли, а меня нет. Встречались часто в литературных компаниях, поэтических.
Он писал стихи с юности. Об этом мало кто знал. А работал в детском журнале “Костер”, и, между прочим, ему удавалось протащить туда стихи своих друзей. Дружил он с замечательными поэтами, с тем же Иосифом Бродским, Евгением Рейном, Михаилом Еременым, Уфляндом и многими, многими другими.
Может быть, главная его любовь в жизни, кроме жены Нины и детей, это русская поэзия. Стихи его не похожи на другие: угловатые, острые, остроумные, и в то же время в них есть подлинное чувство.
Это очень печальная новость. Лев Лосев - замечательный человек. И это еще важней, по-моему, и куда больше значит, чем то, что он еще и поэт настоящий. Когда теряешь дорого человека, то думаешь прежде всего об этих человеческих качествах и чертах.

Александр Кушнер

Как же, твержу, мне поставлен в аллейке
памятник в виде стола и скамейки,
с кружкой, поллитрой, вкрутую яйцом,
следом за дедом моим и отцом.

Эти стихи Лосева из самого первого его сборника кажутся заранее изготовленной эпитафией. В них есть все, за что его любят читатели. Юмор, точность,  внятность, отчетливость,  даже застенчивый патриотизм и тихая нежность.  Никто никогда не слышал, чтобы Лосев повышал голос, особенно – в застолье.  Возможно, потому, что он  был  человеком двух  крайностей -  крайне умерен и бесконечно сдержан.
Бинарная оппозиция определяла его творчество. Один был  профессором  престижного Дартмута, другой писал стихи, включая замечательный цикл «Памяти водки».
Лосев и сам не терпел, и другим не позволял смешивать поэзию и филологию. Раз первой - говорил Лосев,  - закон не писан, он должен быть особенно суров для  второй.
В литературоведении Лосева отличало сухое перо, точное слово, брезгливое отношение ко всяким  архитектурным излишествам. Именно поэтому поистине бесценны его комментаторские труды.  Думаю, ни одному русскому гению не досталось такого толкователя, как Бродскому. Буквально каждое его слово Лосев помнил, понимал и объяснил в своих готовых, но все еще неопубликованных комментариях.
Со своими стихами Лосев обращался не так, как с чужими. Его поэзия  полна интеллектуальной эквилибристики. Каждое стихотворение -  как цирковой номер, под куполом и без сетки. В такой поэзии нет ничего ни естественного, ни  противоестественного, только – искусное.  Пропустив романтический XIX век, Лосев был бы своим в том просвещенном столетии, когда литература была еще не средством самовыражения, а сама собой - изящной словесностью. Из этой цивилизованной эпохи  пришло и главное достоинство лосевской поэзии – остроумие. Как и скальпелем, этим тонким инструментом может пользоваться лишь специалист, знающий, что литература – еще и  профессия, секретное ремесло, с помощью которого мастер  изготовляет затейливые вещи из языка.  В стихах Лосева читатель любуется ими, как посетитель в музее.

Александр Генис

Переход границы

В литературном произведении событие является основным двигателем сюжета и определяется как «переход границы семантического поля». В моей судьбе, которую я воспринимаю как недописанный роман, таким событием стало знакомство с профессором Львом Владимировичем Лосевым.
Случилось это в восемьдесят девятом году, когда я была еще совсем новой эмигранткой из Советского Союза – испуганной, растерянной, нищей, кинувшейся через щель в едва приоткрывшемся железном занавесе, гонимой к свободе инстинктом самосохранения. Моим единственным достоянием в тот год были маленькая дочка и больной муж. Ни денег, ни знания английского языка, ни профессии, обещающей какой-либо приличный заработок, у меня не было. В Москве я преподавала русский язык и литературу, в Нью-Йорке стала убирать художественные галереи и эту работу считала большущей удачей, так как в стране, куда мы приехали, свирепствовала безработица, а город, в котором мы жили, загибался от крэка и СПИДа. Бездомные просили милостыню на каждом шагу, под дутыми куртками новых сограждан угадывалось огнестрельное оружие, шум и запах сабвея повергали в отчаяние. От немоты и оторванности хотелось выть в голос. Ощущение было такое, будто с меня живой содрали кожу.
И вдруг! Едва знакомая женщина посоветовала поступить в аспирантуру летней русской школы при Норвичском университете.
– Это дивно красивое место, – убеждала она, – горы, озера, водопады, вежливые американские студенты, русский язык. Там вы придете в себя, а дочка ваша отдохнет на природе.
Я только пожимала плечами:
– У нас денег нет даже на сабвей. Какая уж тут аспирантура!
Она настаивала:
– Да вам и платить не придется. Вы малоимущая. За все заплатит американское правительство.
Предприятие казалось безнадежным, но документы в аспирантуру я все же подала, и, как ни странно, деньги на обучение мне дали. 
С этого момента я очутилась в новой, прекрасной и абсолютно фантастической реальности. Красно-кирпичный кампус престижного военного университета располагался в живописной долине, осененной зелеными крыльями гор. Прохладное, прозрачное лето, синее небо, запахи леса и цветущих лугов, острые шпили церквей, речка-бормотушка, которую русские студенты ласково называли Собачкой, библиотека, где водятся привидения, окружающие кампус по ночам бесшумные армии светлячков и предупреждения на стенах общежитий «ГОВОРИТЬ ТОЛЬКО ПО-РУССКИ» вызвали во мне детский восторг.
А чего стоил тот факт, что директором русской школы был племянник Ленина - Николай Николаевич Первушин, очень, кстати сказать, своего родства стеснявшийся, а «святым покровителем» – Александр Солженицын, чьи произведения я с большим риском распространяла, будучи советской учительницей.  
О поэте Льве Лосеве я тогда еще не слышала, но сразу же записалась на его семинар по творчеству Бориса Пастернака, несмотря на то, что в то же самое время курс о Толстом читал знаменитый среди литературоведов и диссидентов Ефим Григорьевич Эткинд, чью книгу о стихах я знала наизусть.
Так впервые в жизни я предпочла кого-то другого моему любимому Толстому, так как в то лето мне было не до прозы. Поэтическое чувство захлестывало меня, рифмы толпились в голове, но я не знала, как их выпустить наружу, ибо совершенно не понимала, как пишутся стихи. Единственным выходом для меня было научиться анализировать чужие, а Пастернак всегда был моим любимым поэтом.
В то время я еще не понимала, что литература – это моя настоящая реальность, мой родной мир. Я смотрела на нее, как Буратино подглядывал в замочную скважину двери, ведущей в волшебную страну. Поэт Лев Лосев эту дверь для меня отворил, литературовед Лев Владимирович объяснил, как этот волшебный мир устроен. От него я узнала о де Соссюре, Бодуэне де Куртене, Шкловском, Тынянове, Лотмане, Бахтине, Иванове, Леви-Строссе, Фуко, Мережковском и многих, многих других мыслителях культуры и философии творчества.
Никто и никогда не говорил со мной о литературе так эрудированно, вдохновенно и проникновенно, как Лев Владимирович, а ведь именно к этому я всю жизнь стремилась. В московском вузе преподаватели вели себя так, будто от студентов их отделяла невидимая стена. От нас требовались субординация и дисциплина, смысл обучения никого не интересовал. Что-то скучное шелестело у доски про Радищева и Гомера, но этот шелест лишь расхолаживал мою страсть к литературе. Имея диплом учителя средней школы, я по сути дела была почти неучем. «Мои университеты» начались лишь на лекциях Лосева.
Он был самым умным и образованным человеком, которого я когда-либо встречала. Так я думала тогда. Так думаю и сейчас. Несмотря на то, что сам он не раз упоминал, что не считает преподавание своим призванием и занимается им лишь ради заработка, для меня Лев Владимирович всегда был и останется эталоном преподавателя. Он не только стремился дать нам как можно больше фактических знаний, но и терпеливо выслушивал наши ученические мысли, не торопя, не прерывая, не унижая сарказмом или деспотическим высокомерием. Он с удовольствием и вниманием следил за развитием каждой личности. В жизни будучи весьма замкнутым человеком, на своих лекциях он раскрывался сам и раскрывал в своих студентах способности, которые они чувствовали, но не решались в этом себе признаться.
Для другого преподавателя такая студентка, как я, могла бы показаться карой небесной. Уже на первом занятии я почувствовала такой восторг, что стала ерзать за партой, как ерзали мои четвероклассники, когда вместо диктанта я предлагала им поиграть в слова или сочинить совместно какую-нибудь историю. Интерес переполнял меня, я импульсивно врывалась в ткань тщательно составленной лекции со своими мыслями и возражениями, задавала массу вопросов, мешала высказать все, что задумал профессор, но он ни разу не раздражился, а на мои запоздалые извинения смущенно отвечал:
– Оля, на лекциях, которые кто-то слушает с таким интересом, я  отдыхаю душой. Мне ведь в течение года приходится преподавать американским студентам, для которых все, что я говорю, – китайская грамота.
Он так вдохновил меня своей эрудицией и преподавательским талантом, что после первого курса я решила стать литературоведом. Семестр длился шесть летних недель, поэтому занятия были страшно интенсивными. Понимая, насколько мы загружены другими предметами, среди которых были историческая грамматика и старославянский язык, Лев Владимирович разрешил нам писать курсовые работы в течение трех осенних месяцев. На мою у меня ушло целых десять. Я по крупицам конструировала реферат об образе железной дороги в творчестве Бориса Пастернака. Выискивала малейшие упоминания в текстах его литературных предшественников, увязывала в гипотезу, по которой в его поэзии железная дорога была символом любви и счастья, а в прозе - символом войны и гибели цивилизации.
Изредка раздавался телефонный звонок и в трубке возникал тихий голос Льва Владимировича:
- Оля, вы не забыли о своем реферате? Если вы мне его не пришлете, то вас отчислят, а мне бы этого очень не хотелось.
В конце концов в середине мая я отправила свой вымученный текст и через несколько дней получила его обратно с отметкой «А-». На последней странице был отзыв профессора, искренне недоумевавшего, почему в реферате мною ни разу не был упомянут сборник «Воздушные пути». Вообще-то в отзыве было много похвал, но основной смысл сводился к тому, что, может быть, литературоведение не является моим призванием, но самым главным был совет начать писать самостоятельную прозу.
 Импульсивная и ранимая, как подросток, я свой реферат с рецензией Лосева выбросила, устыдившись своей глупой ошибки. Теперь, конечно, страшно жалею. Ведь именно тогда Лев Владимирович подтолкнул меня к тому шагу, который я мечтала совершить, но инфантильно ждала «разрешения свыше». Будучи чутким и тактичным человеком, Лев Владимирович почувствовал мою закомплексованность и дал мне это разрешение, хотя отнюдь не считал себя литературным мэтром. Просто он был моим другом и учителем. Так впоследствии я и обращалась к нему, подписывая свои книги.
Одеждой и манерами Лев Владимирович не отличался от господ из первой русской эмиграции, основавших нашу школу и в конце восьмидесятых еще преподававших в ней. Полотняный костюм, портфель, седеющая бородка, изысканные манеры, тихий голос, толстые очки. Это сходство было не только внешним. Лев Владимирович поражал меня своим достоинством и уважением к чужому мнению, которые я не раз замечала у старых русских аристократов. Но для меня он был не только аристократом духа, в нем я сразу угадала поэта, единомышленника, старшего современника, моего «тайного советника». Так назывался поэтический сборник, который он подарил мне в конце нашего первого лета.
А потом последовали другие. Вместе с профессором мы читали Набокова, Булгакова, Платонова, Мандельштама, Цветаеву, Ахматову, Бродского, Солженицына, разбирали каждую рифму, каждый образ, каждый поворот сюжета, а вернувшись в Нью-Йорк, я садилась за свои рассказы, не понимая, почему вместо Америки под моим пером оживают лица соседей по коммуналке, фабрики, пустыри, набитые автобусы, менты, очереди, тусклые советские будни и лживые праздники. В поисках моральной поддержки мне хотелось позвонить Льву Владимировичу, но я не решалась отрывать его от работы, поэтому часто открывала его поэтический сборник, и строки начинали звучать его неповторимым голосом.

Нью-хемпширский профессор
российских кислых щей,
зачем над старой книжкой
я чахну, как Кащей,
как будто за морями
сыскали мой дворец,
как будто разломали
заветный мой ларец,
как будто надломили
тончайшую иглу,
и здесь клубочки пыли
взметаются к стеклу,
и солнце проникает
в мой тусклый кабинет,
на книгах возникает
мой грузный силуэт,
вся тень фигуры в кресле
сползает по стене
и, видимо, исчезнет
минуты через две.
Вся сцена, словно рамой,
Окном обведена
И жизненною драмой
Загадочно полна.

С началом политических изменений в России в русской школе заметно уменьшилось количество студентов, а соответственно упали и доходы от нее, оседавшие в кармане военного университета. Генеральские умы стали ломать свои квадратные головы над тем, как вновь сделать ее доходной, и не нашли ничего лучшего, чем заменить руководивших ею русских стариков, деловой, но тупой американкой, в тайне презиравшей эмигрантов и третировавшей недавно приехавших из Советского Союза студентов. Одной из первых ее жертв стала я.
В начале моего последнего лета она вдруг сообщила, что я больше не могу жить на кампусе с ребенком, так как не являюсь преподавателем, хотя в течение трех предыдущих лет я вела курсы разговорной речи, и эта работа частично оплачивала мое обучение. Надо мной нависла угроза исключения из аспирантуры, ибо ребенка девать было некуда, а без предварительного договора снять дом или комнату в малюсеньком городке Норсфилде, в котором находился университет, было невозможно. Да и денег на это у меня по-прежнему не было.
Я обратилась за помощью к Льву Владимировичу. Выслушав меня, он потемнел лицом. Обычно спокойный и сдержанный, на заседании учебного совета он твердо заявил новому начальству, что своих аспирантов в обиду не даст и намекнул на судебные неприятности в связи с гендерной дискриминацией. Внушение подействовало. При упоминании о суде американка попятилась, хотя ни Лев Владимирович, ни я всерьез о суде, конечно, не думали. 
Моя повзрослевшая дочь до сих пор вспоминает Льва Владимировича с благодарностью за то, что он «продлил ее счастливое детство» в русской школе еще на целое лето. А я вспоминаю его с нежностью и благодарностью за человеческое тепло и сочувствие, за умные советы, за то, что он первым отозвался на мои книги, за то, что личным примером достоинства, честности и бескомпромиссности помог мне стать тем человеком, которым я всегда хотела быть, за то, что в самый трудный момент жизни он протянул мне руку и помог перейти границу, отделявшую меня от моей литературной судьбы.
Ольга Исаева

Глубоко опечалены известием о безвременном уходе Льва Лосева, Леши.
Скорбим о замечательном поэте, бесконечно преданном русской поэзии, негромкий голос которого был глубок, ироничен и добр, о человеке редкой порядочности, острого ума, глубокой эрудиции, мужества личного и гражданского, подлинной гуманности и благородства.
Бесконечно больно. Невольно приходит мысль о «конце прекрасной эпохи»...
Сердечные соболезнования Нине, детям и всем близким друзьям.

Елена Боннер
Татьяна Янкилевич

In memoriam
Л. Лосеву

Вот, говорит, нарисую, потом сотру
фиолетовым ластиком на другом
конце карандаша.
Слишком часто хлопает эта дверь
на ветру.
Вскую прискорбна еси, душа?

И снова в сторону створка, и вот
такой
однообразный пейзаж равнинный,
тусклый лесок,
сизая речка и небо - подать рукой,
судьба с золотою трубой и лирой
пролетает наискосок.

Вниз по речке плывет восемнадцатый век рококо,
а за ним ампир девятнадцатый, и двадцатый - все больше броня.
Обнаженная императрица или
актриса в трико,
Бог сохраняет все, ничего не храня.

Борис Херсонский