ТЮРЕМНЫЙ ПАРИКМАХЕР

Однажды знакомый федеральный прокурор сказал мне, что тюремный парикмахер всегда был и, вероятно, останется самой интригующей и все знающей личностью среди остальных заключенных. “Он - главный хранитель всех тайн и сплетен”, - подчеркнул он. И, как мне позже удалось убедиться, этот мой знакомый оказался на сто процентов прав. Недавно я познакомился именно с таким “хранителем сплетен”, который за несколько дней до нашей встречи покинул особую тюрьму “Оксфорд”, что в штате Висконсин.
Тюрьма эта славится тем, что в ней отсиживают сроки наказания не убийцы, не гангстеры, не грабители, а всякого рода политические деятели, использовавшие службу на государственных постах не во имя интересов голосовавших за них людей, а в своих собственных. Иначе говоря, это дом за колючей проволокой, предназначенный для жизни некогда высокопоставленных фигур, упражнявшихся в получении взяток, вымогательстве денег, денежных махинациях, неуплате налогов, подделке финансовых документов. Это тюрьма для людей, пускавшихся во все тяжкие ради извлечения материальной пользы из своего положения. Отсиживают там тюремный срок, как правило, недолгий, и всякого рода бизнесмены. В их числе оказался и мой знакомый - парикмахер по имени Норф Позитано.
Норф сравнительно молод. Лет семь тому назад, когда его водворили в “Оксфорд”, ему исполнилось сорок шесть лет. В то время он еще не был парикмахером. Когда-то Норф владел бизнесом, торгующим медицинским оборудованием, но однажды попался на подделке денежных документов, и его отправили в тюрьму. Там-то он и освоил парикмахерское дело, которому теперь, возможно, посвятит всю свою оставшуюся жизнь, поскольку считает, что именно оно – наилучший вид бизнеса. Во-первых, потому что оно приносит неплохой доход, а, во-вторых, потому что позволяет общаться со многими людьми. Для Норфа же постоянное общение стало жизненной потребностью.
Позитано покинул “Оксфорд” совсем недавно, прибыв в другое тюремное учреждение, расположенное по месту его постоянного жительства, в Чикаго. На английском языке оно называется “Halfway House”, что по-русски не в буквальном смысле слова, а по существу, означает - “Временный арестантский дом”. Заключенные проводят там последние недели перед выходом на свободу, выполняя всякого рода работы по очистке улиц, уборке мусора во дворах – то есть всего, что требуется для поддержания чистоты. Постояльцы такого “Halfway House” могут на пару часов заглядывать к себе домой, встречаться там с родными или друзьями, но ночевать обязаны возвращаться в свое арестантское заведение.
Главный хранитель тайных историй и сплетен, бывший заключенный и парикмахер тюрьмы “Оксфорд”, Норф Позитано никогда не пользовался безукоризненной репутацией. Федеральный прокурор, который вел его дело, сказал мне, что Норф “патологический врун”. Но адвокаты заключенных, о которых рассказывал мне Позитано, не отрицали существа характеристик, которые он давал их подзащитным. Так что, даже если допустить некоторое сгущение красок, то портреты, нарисованные Позитано, надо признать реалистичными. В общем Норф так обрисовал тех некогда видных и известных политических деятелей, которых он регулярно стриг и брил по крайней мере раз в неделю на протяжении многих лет: “Все они, очутившись по другую сторону колючей проволоки, почему-то не захотели примириться с тем, что теперь находятся в тюрьме, но желали жить там так же, как ранее или иметь хотя бы минимум прежнего комфорта”.
Позитано уверял меня в том, что все эти оказавшиеся с ним за решеткой бывшие крупные “шишки” очень быстро привыкали к обстановке и с удивительной легкостью осваивались с новыми условиями. “Их прежняя жизнь заключалась в постоянной работе с людьми. Они умели читать мысли любого человека по выражению его глаз и, очутившись за колючей проволокой, продолжали ту же игру - так, словно они проводили очередную предвыборную кампанию, - пояснил свою мысль тюремный парикмахер. - Им не доставляло никакого труда понять тех, кого они на свободе презирали, а в заключении ненавидели”.
Норф уверял меня, что его клиенты своеобразным путем, каждый на свой вкус, поделили между собой оксфордскую территорию, обеспечив себе именно тот минимальный комфорт, без которого они бы чувствовали себя самыми ущемленными, самыми несчастными людьми на свете. Некоторые “политические заключенные” сразу же захватили самые выгодные места в тюремном комиссариате (commissary) - особой службе, имеющей в своем подчинении сеть маленьких магазинчиков, торгующих всякими мелкими подарочными изделиями, цветами, кое-какими продуктами, газетами и журналами, а также кухню, прачечные и складские помещения с тюремной одеждой и всякой утварью. “Самые видные шишки сразу же обеспечили себе за соответствующую мзду и подарки надежных, исполнительных людей в прачечных, дабы кто-то стирал им белье и стелил кровати, ведь никто из них сам такую работу не делал никогда в жизни! И ни разу в тюрьме!,” - по секрету признался мне Позитано.
А среди таких наиболее близких к Норфу знаменитых “шишек” оказалась троица действительно хорошо известных и в свое время крайне влиятельных людей в политическом истеблишменте Вашингтона. Среди них - известный всем бывший конгрессмен Дан Ростинковски, игравший роль посредника во многих политических делах и слывший важной фигурой в Конгрессе страны. А кроме него, друзьями и клиентами Норфа по «Оксфордской» тюрьме были также ветеран политической жизни, неоднократно избиравшийся депутатом чикагского Сити-Холла Фрэд Роти, и бывший главный шериф графства Кук, в которое входит весь город Чикаго, Джеймс Дворак.
Джеймс Дворак, по мнению Позитано, был в этой тюрьме весьма заметной личностью. Попал он туда за взятки, которые брал с зачисленных в свой офис”мертвых душ”, и за неуплату налога с этих сумм, которые составили за пять лет махинаций и обмана казны весьма приличную сумму. В тюрьме бывший шериф, прозванный там “Мистером Ди”, умудрился захватить очень важную позицию в комиссариате: он выдавал заключенным майки, полотенца, простыни, наволочки, которые всегда оказывались в большом дефиците, который он сам же и создавал. “Он на свободе вымогал взятки и в Оксфорде продолжал их брать за все эти тряпки, - поведал мне Позитано. - Это у него в крови. Что поделать! Наследственная болезнь!”
Самые большие взятки, как рассказывал Норф, назначались за двухцветные теплые майки, “тишорты”, и спортивные кеды, полагавшиеся заключенным, желавшим играть в баскетбол. “Спортсменов у нас было маловато, - рассказывал парикмахер, - но желающих иметь лишнюю пару обуви - хоть отбавляй. И Джеймс им же продавал положенную им по закону бесплатно государственную собственность по семьдесят долларов за пару. А те, кто отказывался покупать, получали кукиш – никаких «тишортов» и никаких кед. Жаловаться на него тюремному начальству? Упаси Бог! Жаловаться на бывшего шерифа боялись. Все знали его весьма сомнительные связи”.
Но более колоритной фигурой в тюрьме “Оксфорд”, как мне показалось, был все же бывший “олдерман”, то есть депутат чикагского Сити-Холла, Фрэд Роти. Как минимум четверть века этот человек не сходил с политической арены Чикаго, и все эти годы на каждых выборах он побеждал своих противников, оставаясь в почетном кресле “олдермана” и члена совета Сити-Холла. Не было такого человека среди чикагского политического истеблишмента, который бы не знал Фрэда Роти. Он был известен своим влиянием в деловых кругах Чикаго, а главное, связями с мафией. Но в тюрьму Фрэд угодил не за дружбу с мафиози. Поймать его на совместном бизнесе с ними так и не удалось. А очутился в тюрьме ранее влиятельный избранник народа по иному поводу - тому же, что и шериф Джеймс Дворак. “Наш Фредди, - смеясь сказал мне Позитано, - имеет две неизлечимые болезни. Он очень прожорлив и обожает взятки”.
В тюрьме “Оксфорд” Фрэда Роти прозвали “примадонной”. Бывший “олдерман” заслужил столь милое прозвище по той простой причине, что везде старался быть первым. “На свободе он считался первым в своем избирательном участке, - пояснил свою мысль Позитано. - Фредди играл первые роли в чикагской администрации, в Сити-Холле и думал, что и в тюрьме за ним сохранится то же положение. Он верил в то, что все должны его ублажать, был убежден в своем превосходстве над каждым и полагал, что все обязаны ему во всем уступать”.
Норф не мог без смеха говорить о этом бывшем народном избраннике. Он уверял меня в том, что Фрэдди “слегка чокнулся” в своем стремлении всегда и во всем всех опережать. Он старался быть первым в очереди за едой, первый захватывал в столовой лучшее место за столом возле окна, всегда требовал от парикмахера, чтобы тот брил и стриг его раньше других. “А после прогулок Фрэдди всегда первым бежал в туалет”, - не без горькой усмешки вспоминал Позитано.
Но Норф, как мне показалось, относился к бывшему “олдерману” не столько с юмором, сколько с презрением. “Этот человек, - сказал он мне, - никогда не расставался с вилкой и ложкой. На свободе он вымогал взятки, а в тюрьме выклянчивал еду”. Позитано рассказал мне, что Фрэдди почти каждый раз после завтрака или ланча совершал обход камер и безо всякого стеснения спрашивал у заключенных, доедавших свои собственные запасы, не поделятся ли они с ним лапшой, ломтиком сыра или куском колбасы. “Что это ты ешь? Дай попробовать”, - бесцеремонно говорил он сокамерникам. Инога Фрэдди готов был часами стоять у входа в офис комиссариата, где находилась электрическая духовка (microwave) и ждать, пока кто-нибудь не придет туда разогревать свои макароны или поджаривать сосиски. И тогда он произносил свою сакраментальную фразу: “Ох, я почти ничего не ел сегодня”.
В троице наиболее близких к Норфу бывших политических деятелей самым достойным, по его мнению, без сомнения был Дан Ростинковски - в прошлом депутат Конгресса. Дан оказался в тюрьме не за взятки. Для пополнения своего кармана он избрал другой путь. Бывший конгрессмен “Рости”, как все его звали и на свободе, и в тюрьме, беспардонным образом пользовался своим высоким положением в Конгрессе и безо всякого зазрения совести присваивал себе государственные деньги. Но сколь долго ни продолжались его махинации, а “Рости” все же попался. Его судили, и он из Вашингтона был отправлен в Висконсин, в эту необычную тюрьму “Оксфорд”.
“Рости” был гораздо более заметной личностью, чем все остальные тамошние заключенные. И в “Оксфорде” он пытался поддерживать свое былое положение могущественного конгрессмена, неизменно подчеркивая свое вашингтонское происхождение, хотя родом он был из Чикаго, и об этом знал каждый живший с ним бок о бок за высоким забором колючей проволоки заключенный. Дан всегда старался держаться особняком, подальше от всякой “тюремной мелочи”, и все пару лет, прожитые в “Оксфорде”, не переставал интересоваться политическими событиями, происходящими на свободе. “Нас эти события мало беспокоили, но «Рости» не пропускал ни одной политической телепередачи”, - вспоминал Позитано. Однажды, сидя за телевизором в специальной тюремной комнате и внимательно прислушиваясь к транслировавшемуся выступлению своего бывшего коллеги по Конгрессу, Дан Ростинковски вдруг громко закричал: “Какую чушь он несет! Это же вранье! Вот, сукин сын!”.
Дан Ростинковски работал в тюрьме клерком в комиссариате. В его обязанности, кроме всего прочего, входило продавать заключенным газеты и журналы. И “Рости” методически вел особый кондуит, в котором он с педантичной точностью по дням записывал фамилии заключенных, покупавших у него периодику, указывая одновременно интересовавшую их тематику. И вот таким образом, следуя записям своего дневника, бывший конгрессмен точно угадывал, с кем и когда он может в свободное время поговорить по душам.
По свидетельству Норфа, его клиент часто сетовал на то, что в свое время, будучи влиятельным конгрессменом, поддержал закон, сильно ограничивший возможность судей идти вразрез с буквой уголовного кодекса и самостоятельно смягчать наказания. “В тюрьме, - сказал Позитано, - Дан понял свою роковую ошибку, ибо на этот раз думал только о себе самом. Он всегда считал, что его наказали чересчур сурово”. В тюрьме Ростинковски, демократ до мозга костей, сожалел и о том, что однажды поддержал и другое непопулярное законодательство, установившее дополнительный налог на медицинское страхование по программе “Медикэйр”, что в то время вызвало большое недовольство среди пожилых людей.
Дан Ростинковски был, несомненно, самой яркой фигурой среди всех обитателей оксфордской тюрьмы. И не только потому, что ему шел шестьдесят восьмой год, а потому что он, перенесший в тюремной больнице операцию по удалению рака простаты, выглядел моложе многих своих сверстников. Дан, похудевший в “Оксфорде” на шестьдесят фунтов, смотрелся молодцом, и многие арестанты ему даже завидовали. В любом случае все относились к нему с почетом и уважением, хотя “Рости” протягивал руку далеко не каждому и предпочитал только тех из своих сокамерников, которые чаще других покупали у него газеты и журналы. “Он жил миром политики на свободе и продолжал жить теми же интересами и в тюрьме”, заключил парикмахер.
Мой последний вопрос к этому хранителю тайн и тюремных сплетен вырвался у меня невольно: “А кто же из наиболее близких вам заключенных будет способен на свободе начать новую жизнь?” Норф Позитано подумал и с категоричностью назвал только одного “Рости”. Он сказал, что Дан, сидя в парикмахерском кресле тюремного салона, неоднократно уверял его в том, что он еще удивит мир. “Рости самым серьезным образом подумывает опять баллотироваться в конгрессмены”, - подытожил Норф, сказавший мне по секрету о полюбившейся ему самому новой профессии парикмахера и о сокровенной мечте стать на свободе владельцем “Barber Shop”. Кажется, сейчас он как никогда близок к своей цели.