Брайтон-Бич Опера - 8

Узор инфернального поля

- Детки-конфетки, ягодки-цветочки, - говорит Максим. - Все ведь ради них делаем. Правда, Илюш?
- Котлетки эти детки, а не конфетки, - говорит Илья. - А уж если цветочки, то из разряда тех, о которых Бодлер писал.
- Если б не Пашка, я б никуда не ломанулся, - говорит Максим. - Мне и в Москве не кисло было.
- А здесь что, кисло? - говорю я.
- И здесь нормально, - примирительно соглашается Максим. - Работать надо хорошо - тогда везде нормально будет.
Вечер у Максима в полном разгаре, и с каждым новым тостом я чувствую себя все лучше и лучше, потому что сам, под пристальным надзором Татьяны, больше не пью. За другими же гостями приглядывать, похоже, некому, и поэтому состояние остальных присутствующих постепенно приближается к моему. Периодически я, правда, теряю нить общего разговора, который вертится в основном вокруг выгодных процентов по закладным на недвижимость и растущих цен на бензин. Про Илюшу все, кажется, забыли или, может быть, только делают вид.
В очередной раз я включаюсь в тему, когда Максим начинает кричать:
- Принесите мне калькулятор! Кто-нибудь может в моем собственном доме принести мне калькулятор или нет?
Калькулятор ему приносят, и он, удовлетворенный, начинает нажимать на нем какие-то кнопки.
- Вот смотрите, - говорит он. - Смотрите внимательно, потому что это совершенно научное исследование. Если бы год назад вы вложили тысячу долларов в акции компании “Нортел”, то сегодня стоимость этих акций составляла бы ровно сорок девять долларов. Если бы вы на ту же самую сумму приобрели год назад акции “Энрона”, то сегодня у вас осталось бы шестнадцать долларов пятьдесят центов. Та же самая тысяча, вложенная в “Уорлдком”, сегодня превратилась бы у вас в пятерку. С другой стороны, если бы год назад вы на те же деньги накупили бы пива “Бадвайзер” - заметьте, не акций этой компании, а самого пива, - выпили бы его все, а банки сдали бы по десять центов за штуку, то вы получили бы обратно двести четырнадцать долларов. Вот вам самое выгодное на сегодняшний день капиталовложение: пиво и утильсырье.
Все смеются, а мы с Аликом грустно переглядываемся. Нас теперь такие шутки больше не веселят.
С трудом выбравшись из-за стола, я отправляюсь искать туалет, что в таком особняке, как у Максима, занятие не из простых. Судя по всему, сам он никаких денег в акции не вкладывал, а усиленно занимался своей врачебной практикой. Дом его, надо сказать, обставлен с большим вкусом, на стенах повсюду висят картины модных русских художников, среди которых особенно много Целкова, специализирующегося на изображении людей в виде уродливых туш из расплывшейся тестообразной массы.
Я по очереди толкаю каждую встречающуюся на моем пути дверь, но туалета мне найти так и не удается. По огромной лестнице я не без труда поднимаюсь на второй этаж и возобновляю мои поиски, значительно затрудненные тем, что здесь совсем темно. Свет виден только из одной комнаты - в самом конце коридора, и я медленно направляюсь туда. Дверь в комнату открыта, и я вижу, что там сидят белобрысый сын Максима Паша, Илюшин Димка и тот самый Игорь - долговязый парень лет 23-24 с длинными, до плеч, темными волосами, с которым они познакомились в самолете. Судя по плакатам Мэрилин Мэнсона и Оззи Осборна на стенах и катастрофическому беспорядку, это Пашина комната. Здесь нет и следа той роскоши, в которой живут его родители. Кровать, стол, компьютер, пара стульев, огромная стереосистема, которая, правда, сейчас молчит. Меня ребята не замечают, и я, прекрасно зная, что подслушивать вообще-то нехорошо, не могу удержаться от того, чтобы не остановиться возле двери.
- Мои вообще никуда ехать не хотели, - говорит в этот момент Дима. - Я их еле-еле уговорил. У меня в Москве уже одни обломы были. Да и армия мне светила. Хотя сегодня легко отмазаться можно, но бабки нужны. А у них бабок нет. Как на этом “Эхе столицы” начали большие деньги делить, так батяню моего и поперли. Причем так поперли, что его после этого ни в одно приличное место брать не хотели.
- Без бабок и здесь тоска, - говорит Паша. - Вам, конечно, немножко покрутиться надо сначала, осмотреться. Но времени даром не теряйте - потом локти себе обкусаете. Осмотритесь, и приходите ко мне - я вам помогу.
- С чем? - говорит Дима.
- Со всем, - говорит Паша. - Ты чего делать-то здесь собираешься?
- Учиться, вроде, - говорит Дима. - Это главный мой довод был, когда я моих уезжать уговаривал.
- А ты уже решил, кем ты будешь, когда вырастешь, мальчик? - говорит Паша и смеется. Смех его мне почему-то не нравится. - Космонавтом или пожарником?
- Милиционером, - улыбается в ответ Дима.
- А ты, молчаливый, тоже за знаниями сюда прикатил? - говорит Паша, обращаясь к Игорю. - Еще один Ломоносов?
- У него жена американка, - отвечает за Игоря Дима.
- Богатая? - говорит Паша.
- Дорогу оплатила, - говорит Игорь.
- А чего не встретила тогда?
- Да она и не знает, что я приехал. Сюрприз ей будет.
- Сюрприз - это хорошо. Сюрпризы они любят, - говорит Паша. - Считают, что это романтика. А вообще сразу тебе могу сказать: замучаешься ты с ней. Они тут все чокнутые какие-то. Запрограммированные, как роботы. Все реакции предсказуемы, как в таблице умножения. Если ты одну американку в койку затянул, считай, уже всю Америку перетрахал. Черненькие еще ничего попадаются, а остальные - полный отстой. Ну что, еще хотите?
- Ты всегда тут в открытую шмалишь? - говорит Дима. - И ничего?
- А что они мне сделать могут? - говорит Паша. - Прочитали мне, конечно, пару лекций о вреде наркотиков и безопасном сексе, а дальше? Это когда мне пятнадцать было, я боялся. А сейчас что? Накажут, что ли? Да у них и у самих поинтереснее дела есть, чем за мной шпионить. Ну так будете еще или нет?
В этот момент я все-таки решаюсь вмешаться в происходящее и, сделав шаг в сторону дверного проема, говорю:
- А мне дашь?
- А ты кто? - говорит Паша.
- Чмо в пальто, - говорю я. - Давай, чего там у тебя? Вместе покурим.
- Дядя Лёш, он пошутил, - говорит Дима. - Нет у него ничего. Вы только родителям не говорите, ладно?
- Что говорить-то, если нету ничего, - говорю я. - На нет, как известно, ничего и быть не может. По определению.

* * *

- Как же вы не понимаете? - говорит Игорь. - Это же так просто. Так очевидно, что и объяснять-то это неловко. Тем более дважды.
Мы так и сидим в Пашиной комнате, причем я, за отсутствием свободных стульев, разместился прямо на полу, прислонившись спиной к стене. Как разговор у нас свернул на философские темы, я уже и сам не помню, но на самом деле с теми, кому по двадцать с небольшим или чуть поменьше, так часто бывает: то о дури и телках, то - без всякого, причем, перехода - о смысле жизни. И вот, в течение последнего получаса промолчавший до этого весь вечер Игорь излагает нам с Пашей и Димой свою теорию мироустройства. Теория эта, на мой взгляд, весьма сумбурна, но все равно она интереснее, чем “взрослые” разговоры о мортгиджах и акциях на первом этаже - поэтому я и не тороплюсь туда возвращаться. Тем более, что, как принято в богатых домах, при Пашиной комнате оказался собственный туалет.
- Сегодня никто уже не отрицает наличия у человека биологического поля, - говорит Игорь, - но на самом деле гораздо большее значение имеет поле психологическое. В индуизме оно называется аурой, но не подумайте, что я о мистике какой-то. Все это - самая что ни на есть строгая наука. Психологическое поле человека - это основа и в то же время результат всей его жизнедеятельности, невидимая проекция его личности вовне. Естественно, у каждого оно очень индивидуально и принципиально отличается от всех других полей, хотя все они подчиняются одним и тем же законам, а также постоянно взаимодействуют друг с другом, образуя единое психологическое поле Земли. Еще Вернадский пытался описать этот феномен, назвав его ноосферой, но его последователи все извратили и опошлили, сведя его идеи к экологии и информатике. Я в Москве, кстати, около станции метро “Проспект Вернадского” жил, но это так, к слову. Мистики тут никакой нет - чистая наука.
- Ну и что? - говорит Дима. - Какое все это имеет значение?
- Огромное, - говорит Игорь. - Пси-поле каждого человека формируется из его мыслей, желаний, эмоций, которые могут быть как положительными, так и отрицательными по своему знаку.
- Это по какой шкале? - говорю я, потому что мне становится интересно.
- Возьмем для простоты традиционную шкалу классической этики, - говорит Игорь. - Она ведь примерно одинакова у всех народов, и поэтому оперировать с ней будет проще. Ту шкалу, по которой убивать, воровать и отбивать чужих жен считается предосудительным. Так вот, подобно тому, как, получая из атмосферы кислород, люди перерабатывают его и выдыхают обратно углекислый газ, - точно так же работают и психофизиологические процессы. Из, если пользоваться терминологией Вернадского, ноосферы человек получает положительно заряженный психический “кислород”, а результатом его психической деятельности является выброс в ноосферу всяких шлаков и прочих отходов. Кто будет отрицать, что люди чаще всего испытывают негативные эмоции - зависть, ненависть, ревность, желание отомстить? Причем именно эти чувства, как правило, и являются самыми сильными, в наибольшей степени определяющими весь характер человека, все его поступки. Или, по крайней мере, их абсолютное большинство.
- Это все ты уже говорил, - перебивает его Дима, - и я в принципе согласен, но дальше-то что?
- Дядя Лёша просил повторить, - говорит Игорь.
- Давайте вы не будете называть меня дядей, - говорю я. - У нас разница в возрасте всего-то двадцать лет. Какой я вам дядя?
- Договорились, - говорит Игорь. - Но теперь понятно?
- Более или менее, - нагло вру я. - Но действительно, хотелось бы услышать, что из всего этого следует.
- Следует очень многое, - говорит Игорь. - Индивидуальные пси-поля людей, то есть по сути дела отбросы их душевной и духовной жизни, взаимодействуя друг с другом, образуют единое поле, которое вобрало в себя всю психологическую помойку, накопившуюся за сотни тысяч лет осознанной деятельности человека как отдельного вида. Это поле несет в себе всю негативную пси-энергию, которую выбрасывали в ноосферу наши предки и которую ежесекундно продолжаем выбрасывать мы. Говоря другими словами, речь идет о десятках или даже сотнях миллиардов установок по переработке кислорода в углекислый газ, и если запасы кислорода в природе пополняются за счет фотогенеза, то никакого подобного механизма обновления позитивного пси-материала в ноосфере предусмотрено не было. Поэтому с каждым новым поколением и вообще с рождением в мир каждого нового человека это отрицательно заряженное поле, впитывая в себя весь вбрасываемый в него негатив, все усиливалось и усиливалось. Я вполне допускаю, что поначалу его или вообще не было или оно было совершенно микроскопическим, и мир тогда казался людям раем, что отражено абсолютно во всех религиозно-мифологических системах. Но постепенно сила поля росла, количество зла увеличивалось, и в какой-то момент возникла обратная связь. Питаясь шлаками психической деятельности человека, это поле, которое я назвал инфернальным, начало оказывать сильнейшее воздействие на индивидуальные пси-поля отдельных людей. Сильно упрощая, можно сказать, что вместе с положительной энергией ноосферы человек начал получать и негативную энергию инфернального поля, которая интенсифицировала все его отрицательные эмоции и чувства. Возник эффект снежного кома, при котором сила инфернального поля начала расти уже в какой-то супергеометрической прогрессии. На уровне общественных наук это объясняет, почему мир становится все более и более жестоким. Еще в начале прошлого века все человечество было потрясено ужасами Первой мировой войны, ее чудовищными жертвами, применением ядовитых веществ и т.д. Но не прошло и двадцати лет после ее окончания, как все эти кошмары начали казаться игрушками по сравнению с Холокостом, концлагерями, гибелью десятков миллионов человек. А сразу вслед за этим - Хиросима и Нагасаки. Потом - Камбоджа с ее Пол-Потом, залитый напалмом Вьетнам. Сила и масштабы зла постоянно увеличиваются, в потенциале стремясь к воцарению на Земле самого настоящего ада. Что, кстати, тоже предсказано большинством мировых религий.
- Поэтому ты и поле назвал инфернальным? - спрашиваю я, чтобы хоть что-то спросить.
- Естественно, - говорит Игорь. - Это область ада, обретающего все большую и большую силу. Ада, материализующегося во плоти из нашей коллективной пси-энергии.
- Потрясающе, - говорит Дима. - Я никогда не мог понять, почему в мире так много зла и как все это согласовывается с религиозными догматами о том, что Бог есть Любовь. И мне никто до сих пор не мог этого объяснить.
Некоторое время мы все молчим, а потом Паша говорит:
- А ты не боишься?
- Чего? - говорит Игорь.
- Ну, что поле тебе отомстит, например. Вряд ли оно в восторге от твоих открытий.
- Не знаю, - говорит Игорь. - Никогда не думал об этом.
- А ты подумай, - говорит Паша. - И не рассказывай об этом никому. Особенно тем, кого это вообще не касается. А то как бы не пожалеть потом.
- Жалеть нечего, - говорит Игорь. - Зная законы, по которым поле функционирует, можно научиться им управлять. Бороться с ним все равно бессмысленно. Единственное, что остается, - это поставить его себе на службу.
- И что тогда? - говорю я.
- А ничего, - говорит Игорь. - Тогда уже больше ничего не надо. Тогда уже все твое будет.
- Что, например? - говорю я. - Что тебе, собственно говоря, так сильно нужно?
- Мир во всем мире и всеобщее разоружение, - говорит Игорь. - Что же еще?

* * *

Даша Зарецкая едет в метро и старается не думать о том, как сильно она его ненавидит. Шум и толкотня, скрежет металла, до запредельного уровня децибел усиленные дребезжащими динамиками голоса объявляющих остановки кондукторов, грохот тормозящих и разгоняющихся вагонов, разношерстная толпа - все это почему-то вызывает у нее неподдельное чувство ужаса, объяснить которое она не в состоянии даже своему психотерапевту - милой, с большой заинтересованностью выслушивающей ее женщине, которую зовут Яна и к которой родители теперь заставляют ее ходить два раза в неделю. Теперь - это после того, как в прошлом году она сделала одну большую глупость, чуть было не закончившуюся непоправимой трагедией. Глупость. Конечно, глупость. Не подумала как следует. Тогда, правда, казалось, что другого выхода нет и не будет уже никогда, но все равно хорошо, что бабушка хватилась своего снотворного и подняла весь дом на ноги. Благодаря этому она и с Грегом познакомилась - он на общественных началах, после работы, вел семинары в группе психологической поддержки, которые ее обязали посещать после того, как выписали из больницы. Ну, а русская в этой группе она одна была.
Грег - хороший. Красивый. Надежный. Любит ее. Замуж зовет. Ему уже двадцать восемь. Он адвокат. Талантливый. Уголовные дела ведет. Скоро партнером станет в большой американской фирме.
Глупо все это было. Страшно глупо. Пришла в себя в белой палате, вся черная - руки, ноги, все тело. Потом объяснили, что это ее углем вымазали для детоксификации. Здесь так принято. Глупость. Хотели ее в психбольницу отправить. Здесь попытки таким образом проблемы решать к психическим заболеваниям приравниваются. Детский сад какой-то. Но все равно хорошо, что успели. Спасибо им за это.
И вот опять метро, от которого каждый день, по дороге в NYU, где она учится на искусствоведа, и обратно домой Даша старается полностью отгородиться одновременно и книгой какой-нибудь интересной, и плеером с огромными наушниками. Сегодня она читает третий том Вазари и слушает свою любимую Билли Холлидэй. Джаз успокаивает, хотя голос у Билли слишком тихий для того, чтобы полностью заглушить грохот поезда. “Good morning, heartache”, - поет она, и Даша поднимает глаза, внезапно почувствовав на себе чей-то пристальный взгляд. Стоящий в проходе высокий молодой человек в бейсбольной кепке улыбается ей открытой американской улыбкой. С ней тут часто так пытаются познакомиться. Не пристают грубо и нагло, как когда-то в Москве, а просто улыбаются или вежливо спрашивают, что она делает сегодня вечером. Улыбнуться ему в ответ? Или он неправильно это поймет?
Даша опускает глаза, а потом смотрит в окно - поезд едет по мосту, приближаясь к Манхэттену. Мост - огромный, уродливый, железный, уже с самого утра раскаленный от палящего летнего солнца. Под мостом река, на другом берегу которой большой город. Там живут миллионы людей, и у каждого из них есть свои серьезнейшие проблемы, с которыми они тоже не всегда могут справиться. Так и Яна говорит, и Грег тоже. У всех есть проблемы. У каждого свои. И каждому они иногда кажутся неразрешимыми. Но большинство все-таки решает их как-то. И Даша тоже решит. В конечном итоге все как-то решается. Неразрешимых проблем не бывает. Чистый детский сад.
Поезд уже пересек мост и въезжает на станцию. Даша опять поднимает голову. Высокий молодой человек в бейсбольной кепке снова улыбается ей и глазами показывает, что он выходит, как бы приглашая последовать за ним. Даша опускает голову, утыкаясь в книгу. Вазари - такой интересный, а диск Холлидэй уже закончился. Но это ничего - на следующей остановке все равно выходить.
Даша прислоняется виском к оконному стеклу, закрывает глаза и ловит себя на мысли о том, что ей почти хорошо.
Вдруг она вздрагивает. Молодой человек в кепке уже стоит на платформе и стучит костяшками пальцев по оконному стеклу. Он опять улыбается. У него такая хорошая, такая открытая улыбка, и Даша, наконец, тоже улыбается ему в ответ. Несколько вымученно, но все же. Молодой человек наклоняется к окну. Его лицо - практически на одном уровне с Дашиным. Он смотрит ей в глаза, улыбается еще шире и вдруг плюет прямо в стекло. Даша в ужасе дергает головой. Белая слюна растекается по вагонному окну, и в этот момент поезд трогается.
Я сижу через проход от Даши и смотрю на нее. Она меня не замечает, и, наверное, это к лучшему. Какая она все-таки красивая. Высокая, с правильными чертами лица, с фигурой не такой, какие сейчас в моде, а очень женственной. И молодец она, что не пошла в манекенщицы, как ей все советовали, а на искусствоведа учится.

* * *

- Хорошо, что вы пришли, - говорит Марина, разливая по чашкам свежезаваренный чай. - Дашенька так вас любит. Таню, конечно, особенно. Она ведь столькому ее научила. И еще она говорит, что Таня - единственная, кто относится к ней, как ко взрослой. А какая она взрослая? Двадцать лет всего. Дурочка полная. Ребенок. Ничего не понимает. Хотя и я сама в ее возрасте такой же была. Ну, почти такой же.
Мы бываем у Зарецких очень редко. Нам с ними невероятно скучно, да и им с нами, я думаю, тоже, и приглашают они нас только из-за Даши. На уроках у Татьяны она в последнее время появляется эпизодически - то университет, то другие какие-то дела, а общаться с живым художником ей как будущему искусствоведу необходимо. Вот и сейчас они с Татьяной уединились в Дашиной комнате и обсуждают там что-то представляющее взаимный профессиональный интерес. Я же изнываю от тоски в обществе Антона, Марины и, как всегда, молчащей Розалии Францевны.
- Давно ты в “Эдеме” у нас не был, Лёш, - говорит Антон. - Приходи, посмотришь, как мы там все переделали.
- Да я недавно как раз заходил, - говорю я. - Только утром, когда тебя не было. Вадим один был. Но вы здорово там постарались. Ночной клуб будет?
- Да, хотим молодежь привлечь, - говорит Антон. - Тематические партии устраивать. Типа карнавалов. А в подвале казино сейчас делаем.
- Это разве легально? - говорю я, отпивая горячий чай.
- Не совсем пока, - говорит Антон, - но полиция не трогает. Особенно тех, кого она хорошо знает. А Вадим в этом смысле большой мастер. У него уже всюду знакомые, и каждому он что-нибудь на избирательную кампанию пожертвовал.
- Все вы в этом казино неправильно сделали, - вдруг говорит Розалия Францевна своим скрипучим голосом. - Я вам не так все описывала.
- Как же не так? - говорит Антон. - В точности все, как Вы рассказывали. Да и фотографии есть. Вот мы сейчас их Лёше покажем и спросим у него, похоже или нет.
Антон снимает с полки толстый альбом и начинает листать его страницы, на которых наклеены старые фотографии.
- Вот, - показывает он мне. - Это Розалия Францевна в Монте-Карло в 50-е годы. Они туда ездили, когда ее муж покойный в посольстве работал. А вот это казино, о котором она нам рассказывала. Это уже в Париже было. Тоже подпольное, но там собирался весь высший свет.
На фотографии изображена молодая и довольно привлекательная дама, в которой я никогда в жизни не узнал бы Розалию Францевну, но признаться в этом я, по понятным причинам, не могу. Вокруг этой дамы полукругом расположилось несколько мужчин во фраках. Лица их закрыты масками, напоминающими те, которые используются во время Венецианских карнавалов. Само помещение мало похоже на казино, но я, правда, в этих вопросах и не специалист. Столы действительно какие-то стоят, но не рулеточные и не карточные, как в Атлантик-Сити или Лас-Вегасе. На стенах - старинные гербы, гобелены, портреты каких-то людей. Судя по их облачению и тяжелым рамам, все это важные государственные деятели.
- Очень интересно, - говорю я. - И как вы такую древность собираетесь у нас на Брайтоне воссоздать?
- Да это не та фотография, - говорит сидящая рядом с Мариной и тоже разглядывающая альбом Розалия Францевна. - Казино - на той, которая рядом. На соседней странице.
Я перевожу взгляд. Вот это уже действительно напоминает игорный дом. Тоже роскошный - не знаю, как Вадим с Антоном смогут себе все это позволить.
- Да что вы человеку голову морочите? - говорит Марина, отнимая альбом у мужа и скопом переворачивая страниц двадцать. - Давай, Лёш, я тебе лучше наши фотографии покажу. Вот наша свадебная. Мы в ресторане Дома писателей отмечали. Не спрашивай почему. Писателей среди нас нет. Просто там знакомые хорошие были. А вот Дашка родилась. Вот она в детском садике. А это - в пионерском лагере, когда мы ее забирать приехали.
- После третьей смены только и забрали, - говорит Розалия Францевна. - Она там чуть с ума не сошла.
- Ничего, ей полезно было с детьми общаться, - говорит Марина, продолжая листать страницы. - А вот она в школе. Седьмой класс. Девятый. А это выпускной ее. Правда красавица? Специально фотограф один из модного журнала приезжал ее снимать. Ей контракт предлагали в агентстве, но она отказалась. Может, и правильно. Что за работа такая - манекенщицей? Одни наркотики там и разврат.
- Подожди, - говорю я, останавливая Марину, которая опять быстро листает страницы альбома. - А это она с кем?
На фотографии, которая привлекла мое внимание, Даша изображена в компании своих сверстников. Она стоит в центре, положив голову на плечо обнимающего ее за плечи молодого человека с длинными темными волосами. Лицо его кажется мне невероятно знакомым.
- С друзьями, - почему-то замявшись, говорит Марина. - Плохая фотография. Сама не понимаю, как она в этот альбом попала. Мы сюда только лучшие самые собираем.
В этот момент Розалия Францевна наклоняется к альбому и, резким движением отодрав фотографию от страницы, начинает методично рвать ее на мелкие кусочки.
- Совсем из ума выжили, - говорит она. - Идиоты. Собственного ребенка хотят в могилу свести.
- Мама, да я же говорю, что это случайно осталось.
- Идиотка, - говорит Розалия Францевна. - Форменная идиотка. Какой с тебя спрос.

* * *

Когда мы с Татьяной возвращаемся домой, я пересказываю ей всю эту историю и говорю:
- А знаешь, кто это был на фотографии? Парень этот с Дашей.
- Кто? - говорит Татьяна.
- Игорь, - говорю я. - Ну тот, с которым Илюшин Димка в самолете познакомился. Который мне еще потом свою теорию инфернального поля излагал. Помнишь?
- Помню, - говорит Татьяна. - Не понравился он мне. Очень не понравился.