Тоска по дочери, или барьер времени

Саше Гранту

...Спустя неделю мы гуляли в “Эмералде» на юбилее Гордона. Я мало кого там знал, зато все знали меня. Точнее так: я всех их уже встречал на этой тусе по разным поводам – на поминках, сороковинах, годовщинах и юбилеях, а то и просто так, но знаком близко не был, имен не помнил. Мучительно вспоминал, как звать двух миловидных сестричек – при совместном прочтении получалось одно имя. Аннабелла, как назвал мой друг славист свою дочь в честь Ахматовой и Ахмадулиной, не подозревая, что это имя изначальной девочки у Набокова – предтечи Лолиты? Нет, не то - память дает сбои. Вот, вспомнил – Натанелла: Ната и Нелли. Племянницы-погодки Гордона с противоположного берега, из Сиэтла. Кто из них кто? Кто Ната, а кто Нелли? Ну, это уже задачка мне не по мозгам. Пусть останутся сиамскими сестричками с одним нераздельным именем на двоих. 

Самого Гордона я долго держал за юношу, а он во куда вымахал: шестьдесят! Облысел окончательно. Да и все постарели, кроме матери Гордона – пару лет назад отмечали ее девяностолетие, но она с тех пор не изменилась, а как бы законсервировалась навсегда в одном обличье еще задолго до того ее юбилея. Умная, памятливая старуха, на своем юбилее она с час, наверное, рассказывала о своей юности и молодости, а когда дошла до конца блокады Ленинграда, сказала, что город так обезлюдел, что с Невского был виден Литейный мост.

В Ленинграде она была начальником производства на каком-то крупном заводе. 

- Мудрость! – живо откликнулась она на чей-то за нее тост. – Если бы вы знали, сколько я совершила в жизни ошибок. Долголетие – это наказание их помнить. Я потому и оставлена, чтобы вспоминать и рассказывать. 

Через год встретил ее на улице, и она осуждающе ткнула меня костлявым пальцем в живот: 

- Отрастает!

- Сколько не живешь, а всё мало кажется, - сказала она сегодня, а потом бросилась на меня в атаку за какую-то мою политоложную статью в «Русском базаре». Отбивался как мог. Пытался отделаться шуткой, что у меня мозги скособочены – не тут-то было. Тогда приставил указательный палец правой руки к соответствующему виску: «Ну, что мне застрелиться?» - «Нет, почему же - живите», - смилостивилась старуха. Еще ее интересовало – сам ли я, по собственной инициативе, пишу свои парадоксы или мне их заказывают? Знала бы Наташа Шапиро, мой редактор, об этом разговоре! 

- Мы ближе к смерти, чем к рождению, - открыла мне Америку Лена Клепикова, а я подумал, что в своем возрасте, который уже поздно скрывать, а то дадут больше, я приближаюсь постепенно к возрасту моих старух, которых у меня целая коллекция. Да только вряд ли доживу. 

Старух было много. Стариков было мало.

То, что гнуло старух, стариков ломало. 

 

Что меня волнует – кто кого переживет: я - моего десятилетнего кота, или он - меня? Десять кошачьих лет – ему под пятьдесят по человечьим стандартам. 

Постарели даже молодые девицы, на одну из которых – из Сан-Франциско - я два года назад положил глаз, а теперь у нее лицо как-то обострилось, и мне она нравится больше по памяти, чем сейчас. Еще пара рюмок - память, реал, воображение сливаются в один образ, любезный моему глазу, стирая разницу и действуя возбуждающе. Поднимаю тост за путешествия, книги и женщин, хотя порядок не тот, но я слегка пьян. Пьем с ней на брудершафт, поцелуй молодит меня, «ты» делает возрастную разницу несущественной.      

Ее имя вспоминаю по ассоциации, оно читается в обе стороны, но получаются разные имена: Аня – только наоборот. Она только что вернулась из Таиланда и удивляется, как мне удалось проникнуть в Бирму, где военный режим вперемешку с демократией. Бирму она называла ”Burma”, хотя у нее теперь официальное самоназвание – Мьянма. Объясняю: пришлось сменить анкетную профессию – вместо «журналиста», а тех там за версту не переносят, поставил «историк искусства», кем я тоже являюсь, будучи в литературе многостаночником. Визу выдали в последний день, зато какую! Не формальный штамп, а красочная такая наклейка во всю паспортную страницу! 

Это не моя компания. Моя собирается по топографическому принципу, и хотя наезжают иногда из Манхэттена, Бруклина и Нью-Джерси, но в основном свои, квинсовцы: 10-15 минут езды друг от друга. Да и компании у нас небольшие, зато регулярные, по кругу – больше дюжины только на юбилеях. А здесь с полсотни – помимо нью-йоркцев, понаехало родни, свояков и друзей со всей Америки, из Европы, из бывшей Совдепии. Субтильная шансонье была на этот раз при галстуке, что ей очень шло, хотя она тоже спала с лица и была бледнее, чем обычно. Или это свет здесь такой искусственный, потусторонний? 

Представил себе, как через столько-то лет никого из присутствующих не останется на белом свете. Разве что девяностолетняя старуха переживет всех и выживет. Выживаго. Какая разница – девяносто, сто, сто десять?  

Не старею только я – так мне кажется. Виртуальный заскок – я не вижу себя со стороны. А cнутри своего возраста не чувствую. Только что сделал все анализы и даже abdominal sonograma – как по-русски? Всё, вроде, в полном порядке. Конечно, подустал маленько, но не сдал – ни физически, ни творчески. Вот только от романов перешел к рассказам, которые Лена презрительно зовет «зарисовками», скоро и вовсе сойду на записные книжки, а те, что ни говори, от писательской немощи: литературный шлак.ч

Что раздражает, так это вектор времени: почему он однонаправлен, черт побери? Почему человек одноразового пользования, как шприц? Почему я могу с Аней-Яной только лясы точить? Прощаясь, расцеловались, я воспользовался и прижал ее к себе крепче, чем положено, сердце мое затрепетало дважды – и дважды оттрепетало. Мы сидела визави, а не рядом, что жаль. Когда пили на брудершафт, еле дотянулись друг до друга. Брудершафт – теперь единственная для меня возможность поцеловать молодую женщину в легкий засос.

Кстати, для шестидесятилетнего юбилея довольно много молодняка при отсутствии середняка – без промежутка: ни сорокалетних, ни даже полтинников.

Сколько миловидной дочери Гордона? К тридцати? В самом деле, она выглядит сегодня лучше, чем на прошлом, старушечьем юбилее. А ее как зовут? Путем наводящих вопросов узнаю: Маша. Хороша Маша, да не наша. А чья? Оглянулся в поисках ее кавалера – не обнаружил. Молодняк в основном женского пола. Зато пожилые и старики – парами. Томная шансонье поет, пританцовывая в ритм, старики вовсю пляшут, а девицы просиживают свои прелестные задики.

Танцует тот, кто не танцует,

Ножом по рюмочке стучит...

Стучу по рюмочке и придумываю сюжеты, один похлеще другого. Со мною опасно водиться. Какие там зарисовки – сколько я наизмышлял в своих рассказах, зато вспоминательная проза чиста, как глазной хрусталик. Пусть оправданием послужит мне строчка нашего основоположника: «Над вымыслом слезами обольюсь...» Или Шекспира: «Самая правдивая поэзия – самый большой вымысел...»

Вымысел или домысел? Или умысел? Вымышленный реал. Умышленный реализм. Вымысел и есть замысел. Я – не сюрреалист, а супернатуралист. Пишу с натуры, но натуру преображаю черт знает во что. Чем меньше знаю людей, тем больше фантазирую. Не то, что вижу, а то, что мыслю – вот мой девиз, стыренный у Пикассо. Пусть мысли пустяковые, зато фантазийные.   

Ну, взять хотя бы Аню наоборот? На мой вопрос, замужем ли, ее девяностолетняя бабка отвечает двусмысленно: «И да и нет». И загадочно добавляет: «Непутевая». – «В каком смысле?» - не решаюсь спросить я. Чего фантазировать - при любом раскладе мне тут ничего не светит. А где светит? 

Когда мама жаловалась на возраст, Лена ее утешала: «Но вы уже были молодой». 

Не утешает. 

Есть, однако, способ вырваться из этой возрастной клетки - с оперной подсказки: «Любви все возрасты покорны». Справа от меня сидит полузнакомый архитектор с женой, которой очень идет, когда она краснеет, а краснеет она по любому поводу и без. Скажем, когда я говорю, что был неделю назад через квартал на панихиде, и мимоходом замечаю, что покойник был еще тот кот. При слове «кот» она мгновенно краснеет – оказывается, двадцать лет назад работала с ним в одной конторе. Мое скорое на подъем воображение тут же сочиняет соответствующий сюжет, тем более у покойника романов было - тьма. Зато танцует раскрасневшаяся жена архитектора только с одним партнером, с которым тоже где-то служила - моя разнузданная фантазия опять к моим услугам. А когда я разыгрываю своего соседа, сказав, что шансонье –  моя дочь (если бы!), и он верит, его краснеющая жена говорит, что он вообще очень доверчивый. Помолчала бы, думаю я, меж тем как мое воображение, не зная узды, совсем разгулялось на пустом, считай, месте. Хотя как знать. Что ближе к истине - бескрылый реал или художественный вымысел? 

Виновник сегодняшнего торжества стоит, обнявшись со своей Машей – точь-в-точь скульптурная группа из Виллы Боргезе, Уффици или Ватикана – я знаю? Если быть точным, не он обнимает ее, а она его, нежно поглаживая своими тонкими пальцами лысину, лицо, шею. А он как изваяние – вот почему у меня и возникла музейная аналогия.

Я пытаюсь понять ее жесты: ласковые? счастливые? «Солнышко», - долетает до меня или это мне только кажется? 

Гордон классно выглядит для своих шести десятков (или трех двадцаток или двух тридцаток – как угодно читателю). Если бы еще не лысина... 

Что больше выдает возраст – седина или лысина? У меня то и другое, но в самой начальной стадии. Зато сколько седых волос и залысин внутри - в душе! Она хоть и ухайдакалась от жизненных передряг, но лет на сорок потянет, никак не больше. Куда дальше, если даже сын ведет себя со мной как отец и время от времени читает мне нотации. Недавно вот прогуливались с ним по Ботаническому саду, и я не удержался и нарвал Лене нарциссов – так получил от него втык, знакомый мне сызмала всю мою жизнь: «А если бы все так делали...» - «Но так больше никто, кроме меня, не делает то, что делаю я?» 

Гордона я знаю давно, хоть видимся мы редко – он мало изменился, разве что заматерел, омужичился. Кто изменился, так это Маша – из разбитной девицы превратилась в преданную, заботливую, нежную дочь. Не представляю, как бы он выдержал без нее, когда на него всё обрушилось: помню его на поминках-прощалках по жене. Вот когда кончились Машины девичьи заморочки и закидоны (марихуану и экстази) и все тараканы из головы повылезли, а взамен пришла ответственность за отца, который, овдовев, ударился в отчаянный запой. На жене держался дом. Свой бизнес он забросил, с утра отправлялся на кладбище, возвращался пьяный в хлам.

Любовь обратно пропорциональна возможности без нее обойтись. А здесь без нее было никак. Он был безутешен и одинок, старуха-мать - друг, но одновременно ее долгожительство служит словно укором: тридцативосьмилетняя жена умерла от сердечной болезни, а девяностодвухлетняя мать до сих пор жива и два раза в неделю плавает в бассейне. Эта подмена бросается в глаза. Бог вопиюще несправедлив. По какому принципу производит он распределение жизненных сроков там у себя наверху? Чем руководствуется, заставляя молодых долго страдать перед смертью, зато другие у него умирают во сне в глубокой старости? Вот такие чепуховые мысли лезут мне в голову, я перенесу их потом на бумагу, а пока что гляжу на виновника торжества, заласканного, а по сути спасенного дочкой. Говорят, его героическая, жертвенная жена была больше всего озабочена судьбой мужа, который оставался без нее один, как перст, на белом свете, беспомощный и беззащитный. А если она наказала дочери заботиться об отце, как заботилась всю жизнь она? 

Дочь, которой у меня никогда не было.

Сын, застав нас как-то в Париже в постели, пожелал родить ему сестренку, а сам потом мечтал о дочери, но у них с женой как назло каждый раз получался мальчик, как будто они заботились об американской армии, хотя та теперь на сколько-то там процентов состоит из женщин. У меня, помню, тоже мелькало: вот бы дочку, похожую на мою жену. Не дай бог, в меня. Родился мальчик, похожий на меня, а у него – два сына. В отличие от китайцев, я желаю, чтобы дальше дело пошло гендерно разноообразней. Боюсь не дожить, когда мои внуки разбавят этот мужской поток хоть одной девочкой. Но я влюблен в нее заранее и приветствую с того света. Не обязательно красивая – пусть будет желанная.

У меня была знакомая, родители так долго ждали ее, что назвали Желанной. Она ненавидела это провокационное, как невыполненное обещание,  имя, сократив до Ланы. 

Пусть моя правнучка будет желанной не только для своих родителей. Вот во мне и заговорил ярыга, коим я, по-видимому, всю жизнь и был, влюбившись в мою жену с первого взгляда, когда она была угловатым подростком, и любуясь до сих пор ее подростковой грацией и душевным наивом. Вот почему мне никогда не грозило никакое маньячество – я маньяк сызмала по причине влюбленности в мою жену с детства. 

Когда вышли на улицу, я дрожал, как осиновый лист. 

- Что с тобой? – удивилась Лена. – Сейчас не холодно. 

- От мыслей, - сказал я, не пускаясь в подробности.

Мне не с кем поделиться моей тайной: тоской по дочери. 

Через  несколько дней, уже в нашей теплой компании, я рассказал несколько общих впечатлений от юбилея Гордона, которые здесь опускаю – заказной танец живота, например. 

- Он нашел себе кого-нибудь? - спросил меня сосед о вдовце.

- Дочь, - сказал я. 

И сходу: 

- Тебя дочь называет «солнышком»? Гладит по голове? – теребил я соседа. 

- Она погладит – жди. Разве что против шерсти...

И то правда – мой сосед не был вдов. Да и в отношениях с женой они скорее деловые партнеры, чем страстные любовники. Случись что – не дай бог! - так убиваться не будет.

Или моих друзей я знаю, как облупленных – ничего не измыслишь? Иное дело – Гордон, которого я вижу, дай бог, раз в полтора-два года. Даже его старуху-мать встречаю чаще. Надо ей позвонить – не обиделась ли, что серьезный разговор я превратил в шутку?

Ничего не откладывать: ни звонки, ни встречи, ни замыслы. Если что с нами и происходит, то по чистой случайности – чудом мы преодолели барьер времени. А как-нибудь останемся позади него. Вот я уже прилагаю усилия, чтобы вызвать из завалов памяти недавно умершего приятеля. А кто помянет меня? Не обязательно добрым словом. У злопамятных память крепче – по определению.

Как жаль все-таки, что я бездочерен. Почему у меня нет дочки вдобавок к сыну? Безотносительно к тому, что я здесь насочинил.