Как создавалось “Кремлевское дело”

А началось все с доноса на трех уборщиц...

 

“Кремлевское дело” - уголовно-следственное дело по обвинению в государственной измене - появилось в начале 1935 года после убийства Кирова. Свое название оно получило в январе 1935 года в Москве. Там была арестована большая группа лиц, состав которой был крайне разношерстным по своему положению и деятельности. Как отмечает историк О.Хлевнюк, имеются весомые документальные свидетельства того, что Сталин проявлял особый интерес к “кремлевскому делу”. Он регулярно получал и читал протоколы арестованных по этому делу, делал на них пометки и давал указания НКВД  Было арестовано 110 человек, среди которых сотрудники управления коменданта Кремля, правительственной библиотеки, секретариата Президиума ЦИК, уборщицы и другие мелкие служащие правительственных зданий, домохозяйки (жены обвиняемых) и т.д.

Очень серьезно, без особых личных пристрастий и антипатий отнесся к “кремлевскому делу” историк Р.Конквест. В написанной им книге “Большой террор” он весьма обоснованно расценил “дело” как настойчивую попытку связать оппозицию с заговором, направленным на убийство Сталина. Только в 1989 г. читателям была представлена в” Известиях” скупая информация о “Кремлевском деле”. Это была справка Генеральной прокуратуры и КГБ, подготовленная по заданию комиссии Политбюро ЦК КПСС по изучению материалов, связанных с репрессиями 30-х - начала 50-х годов. В обтекаемой форме была изложена суть дела: поводом для его возникновения послужило “разоблачение” якобы существовавшего в Кремле заговора ряда служащих, работников комендатуры, военных и других, кто по данным НКВД готовил покушение на Сталина. Оно непосредственно “увязывалось” с Л.Троцким, Г.Зиновьевым, Л.Каменевым, меньшевиками, монархистами, белогвардейцами и т.д.

Началось все с обычного для тех лет доноса на трех уборщиц кремлевских зданий, которые в беседах друг с другом вели “клеветнические” разговоры. Две из них, незадолго до того перебравшиеся из Подмосковья, высказались:

“Тов. Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, потому он такой толстый”.

Другая молодая девушка, сказала: “Сталин убил свою жену. Он не русский, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один дверь открывает, другой воды подает”.

Третья - двадцатитрехлетняя Б.Катынская:

“Вот тов. Сталин получает много денег, а нас обманывает, говорит, что получает 2000 рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает” 

Из данных, полученных секретно-политическим отделом (СПО), следовало, что разговоры велись незадолго до 7 ноября. Сразу нашлись “доброхоты”, уведомившие об этом кремлевское начальство. Осведомленными оказались А.Енукидзе и комендант Кремля Р.Петерсон. Но они не придали этому значение и не дали “делу” ход. Енукидзе - потому что не доверял доносам. Петерсон просто не обращал внимания на подобные разговоры.Иначе отреагировал НКВД, который не захотел пройти мимо того, что квалифицировалось как государственное, контрреволюционное преступление по статье 58, пункт 10, “пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти”.

Допросом занялись сами начальники СПО - Молчанов и оперативного отдела - Паукер. Первый допрос несчастных уборщиц был проведен 20 января. Казалось, существовали куда более важные дела - завершение процессов, связанных с убийством Кирова, организация процесса по делу А.Шляпникова, С.Медведева и других бывших лидеров “рабочей оппозиции”.

Одиннадцать дней допросов, проводимых такими асами своего дела, как Молчанов, Паукер, Люшков, Каган и Сидоров, не потянули на нужный уровень. Допросы уборщиц и после расширения их списка не служили достаточным основанием для возникновения “Кремлевского дела”. Оно появилось с арестом 27 января Б.Н.Розенфельда, племянника Каменева, не имевшего никакого отношения к Кремлю и работавшего инженером московского ТЭЦ. А спустя четыре дня - с арестом А.Синелобова, порученца коменданта Кремля. Ни одна из допрошенных уборщиц не назвала их фамилии, и вообще они о них ничего не знали.

Доступные ныне документы свидетельствуют, что Розенфельд и Синелобов были обречены, загодя предназначены в жертву. Их аресты формально никак не мотивировались. Это дает основание утверждать, что НКВД действовал по заранее задуманному плану. Его сотрудники заведомо определили, кого им необходимо арестовать для создания “дела”, чтобы следствие вышло на комендатуру Кремля и правительственную библиотеку. Требовалось связать искомую контрреволюционную организацию с одним из бывших лидеров бывшей партийной оппозиции. В данном случае с Каменевым. В “кремлевское дело” были включены пять родственников Каменева, его жена (сестра Троцкого), Розенфельд и их племянник, сын Троцкого Сергей Седов.

В результате семнадцатидневных допросов Розенфельда следователи получили показания на его отца, Н.Б.Розенфельда, иллюстратора по договору издательства “Academia”, которое возглавлял некоторое время по совместительству брат последнего, Л.Б.Каменев. Не забыли и мать, Н.А.Розенфельд (урожденную княжну Бебетову), продолжительное время работавшую в правительственной библиотеке Кремля. Через нее вышли и на ее коллег.

Допросы Синелобова послужили основанием для новых арестов. Среди взятых оказались помощник коменданта Кремля В.Дорошин, начальник спецохраны и помощник Петерсона И.Павлов, комендант Большого кремлевского дворца И.Лукьянов и другие.

Как явствует из протоколов следствия, в каждом отдельном случае проводилось нужное следствию толкование ответов допрашиваемых. По-своему интерпретировали следователи показания сотрудников комендатуры о рассекречивании “Списка 17-ти” (членов Политбюро, кандидатов и отдельных руководителей партийно-советского аппарата), по которому отмечался въезд и выезд из Кремля указанных в списке лиц и место пребывания их путем сообщения в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Такой порядок был введен заместителем коменданта Кремля. И этот случай можно было оценивать лишь как преступную халатность, не более.

Но следователи Молчанов и Каган признали расшифровку как разглашение государственной тайны. Был сделан вывод, который устраивал СПО, - о сознательности и преднамеренности такого поступка. Более того, как косвенная улика существования некоего заговора, направленного против партийно-советского руководства. Уже на этом этапе руководство СПО сочло возможным говорить о “Кремлевском деле” и о трех составляющих его группах - уборщиц, библиотекарей, комсостава комендатуры.

Последним фактом сразу же воспользовался НКВД, не зная еще наверняка, чем закончится следствие. 14 февраля Политбюро утвердило по представлению наркома внутренних дел СССР Ягоды решение “Об охране Кремля”. Принятое решение кардинально изменило всю систему обеспечения безопасности правительственных зданий и проживавших в Кремле членов руководства страны.

Из ведения комендатуры Кремля полностью исключалась любая хозяйственная деятельность. Изменялась ее прямая подчиненность. Выведенная из-под ЦИК и НКО, она переподчинялась народному комиссариату внутренних дел и народному комиссариату обороны по военной охране. Предусматривался также незамедлительный вывод из Кремля многих советских учреждений, в числе которых были приемные и канцелярии ЦИК СССР, ВЦИК и др. Таким образом, единственным хозяином столичной цитадели становился НКВД. Ему заодно была подчинена кремлевская телефонная станция и правительственный гараж.

Тем временем круг арестованных СПО увеличивался. В каждом случае признания должны были служить целям следствия. Так, допрос бывшей сотрудницы правительственной библиотеки дворянки Мухановой, ушедшей еще до конца 1933 года из библиотеки любовницы Енукидзе, должен был дать новые факты о моральном и бытовом разложении секретаря ЦИК. Тогда же выявилось, каким образом она попала осенью 1933 года в дом отдыха Большого театра. Арестованная Муханова откровенно рассказала, что путевка была приобретена только благодаря ее отношениям с Енукидзе, который в то время был членом Комиссии по руководству Большим и Художественным театрами. Заодно она призналась и в том, что в доме отдыха познакомилась и сблизилась с отдыхавшей там сотрудницей консульства Великобритании Н.Бенсон, которую затем почти год навещала в Москве. Это послужило поводом для построения версии о существовании в Кремле неких контрреволюционных групп, связанных не только между собой, но и с заграницей. Теперь рабочая версия приобретала следующую структуру. Первая группа - сотрудники правительственной библиотеки, через Н.Розенфельда выходящие на Каменева, через Муханову - на заграницу, через Муханову и Раевскую - на Енукидзе, через Синелобова - на комендатуру. Вторая группа - комсостав комендатуры, сотрудники которой были связаны со слушателями Военно-химической академии и с разведуправлением штаба РККА. Рассекреченные документы показывают, что на этом этапе НКВД начал информировать о ходе следствия Ежова, избранного 1 февраля 1935 года секретарем ЦК ВКП(б). Ему же через несколько дней Политбюро поручило “проверить личный состав аппарата ЦИКа и ВЦИКа, имея в виду наличие элементов разложения в них и обеспечение полной секретности всех документов ЦИКа и ВЦИКа”.

Спустя некоторое время обозначилась странность “Кремлевского дела”. Казалось, что следствие уже завершилось. 3 марта Политбюро приняло решение о Енукидзе, которое газеты опубликовали как постановление ЦИК СССР: “В связи с ходатайством ЦИК ЗСФСР о выдвижении тов. Енукидзе Авеля Сафроновича на пост председателя ЗСФСР удовлетворить просьбу тов. Енукидзе об освобождении его от обязанностей секретаря ЦИК СССР”.

Через два дня проходящая в Тифлисе сессия ЦИК ЗСФСР утвердила на этот пост Енукидзе.

Внешне все выглядело благопристойно. Речь шла о его переводе на другую работу, оставляя на том же уровне законодательной власти. Енукидзе оставался членом комиссии по разработке новой конституции. Но все совершенное не могло не насторожить Енукидзе. Ни он сам, ни ЦИК ЗСФСР никуда ни с какой просьбой не обращались.

Настораживало и то, что сдавал дела Енукидзе И.Акулову, который до 3 марта был прокурором СССР. Затянувшаяся трехнедельная передача дел сопровождалась вопросами, напоминавшими обвинения. Последнее окончательно убедило Енукидзе, что решение о его переводе в Тифлис - фикция. Не исключают, что 3 марта могло появиться более резкое по форме и с соответствующими “оргвыводами” решение Политбюро. Не произошло это из-за позиции Сталина, которого с Енукидзе связывали давние, более чем дружеские отношения. Представляется, что, скорее из-за того, что у Сталина просто не было сомнения в верности Авеля Софроновича генсеку. Можно еще было повременить. Что касается информации о моральном облике Енукидзе, то об увлечении старого холостяка молодыми красивыми женщинами наверняка знали Сталин и другие члены Политбюро.

А к Ежову продолжала поступать информация СПО, следователи которого старались уже не только утверждать о существовании в Кремле контрреволюционной организации, но и говорить о подготовке ею террористического акта против Сталина. Хотя “заговор” пока связывался с одним Каменевым, которому отводилась роль организатора, но не гнушались намеками о некоем весьма опосредованном отношении ко всему и Енукидзе. Теперь уже выводы приобретали особое значение для Ежова, который старался выслужиться. Им был подготовлен вариант документа, который после редактуры, вероятнее всего, лично Сталиным и Молотовым, получил необычное название: “Сообщение ЦК ВКП(б) об аппарате ЦИК СССР и тов. Енукидзе”.

На этот раз тайна, окутывавшая решение от 3 марта, дезавуировалась. Теперь оказывалось, что Енукидзе был переведен на низшую работу в качестве одного из председателей ЦИКа Закавказья. В “Сообщении” указывалось, что в начале текущего года среди служащих правительственной библиотеки Кремля “велась систематическая контрреволюционная травля в отношении руководства партии и правительства, особенно в отношении тов. Сталина, с целью их дискредитации”.

Далее указывалось, что органы НКВД в последнее время обнаружили несколько связанных контрреволюционных групп, целью которых было “осуществление террористических актов в отношении руководителей советской власти и партии и в первую очередь в отношении товарища Сталина”.

Показательна предвзятость в отношении к подследственным. Следствие еще продолжалось, суда еще не было, а “Сообщение” называло контрреволюционные группы в правительственной библиотеке и комендатуре. В отношении Енукидзе “Сообщение” ограничилось замечанием:

“Само собой разумеется, что тов. Енукидзе ничего не знал о готовящемся покушении на товарища Сталина, а его использовал классовый враг как человека, потерявшего политическую бдительность, проявившего не свойственную коммунисту тягу к бывшим людям”.

Чем не убедительно? Решив по каким-то соображениям повременить с пунктом о предании Енукидзе суду, редакторы


“Сообщения” ограничились предложением обсудить на ближайшем пленуме ЦК вопрос о возможности оставления его в составе членов ЦК ВКП(б).

Изучая архивные документы, историки отмечают, что реакция Енукидзе на происходящее оказалась элементарно простой. Он не стал возражать, спорить и защищать себя. Промолчал, признавая тем самым обвинения в свой адрес, решив переждать грозные события. 25 марта Енукидзе направил в Политбюро заявление, в котором указал, что по состоянию здоровья не может выехать на новое место работы в Тифлис и просил предоставить двухмесячный отпуск с выездом в Кисловодск. Просьба эта была на следующий день удовлетворена.

Не зная, что происходит в тиши кабинетов руководства НКВД, Енукидзе по прибытии в Кисловодск стал ощущать напряженную обстановку вокруг себя. Сказалась читка “Сообщения ЦК” на закрытых собраниях. Осознав, наконец, серьезность своего положения, он обратился 8 мая в президиум ЗакЦИК с заявлением об отставке, сославшись на необходимость продолжения лечения. Одновременно он направил письмо секретарю Заккрайкома Л.Берии с аналогичной просьбой. К концу пребывания в Кисловодске Енукидзе направил письмо и секретарю ЦК Ежову. В нем он запрашивал относительно возможности получения в Москве, а если это невозможно, то согласия на принятия им предложения работать уполномоченным ЦИК по Минераловодческой группе или Сочи. Получив письмо, Ежов сразу же направил его Сталину, который наложил резолюцию, удовлетворяющую просьбу Енукидзе. В тот же день Политбюро опросом утвердил предложение Сталина.

Спустя две недели Енукидзе приехал в Москву для участия в пленуме ЦК. Тон в вопросе о Енукидзе задал Ежов, выступивший с докладом “О служебном аппарате секретариата ЦИК”. Выступление свое он начал не случайно с упоминания о выстреле в Смольном, заявив, что при расследовании обстоятельств убийства Кирова “не до конца была вскрыта роль Зиновьева, Каменева и Троцкого в подготовке террористических актов против партии и советской власти. Последние события, подчеркнул он, показывают, что они являются не только вдохновителями, но и прямыми организаторами как убийства тов. Кирова, так и подготовлявшегося в Кремле покушения на тов. Сталина”.

Говоря о “последних событиях”, Ежов ограничился замечанием, что НКВД “вскрыл пять связанных между собой, но действующих самостоятельно террористических групп: 

в правительственной библиотеке, комендатуре Кремля, троцкистов-военных работников, троцкистской молодежи и бывших участников белогвардейского движения”. Перечень “вскрытых” террористических групп должен был обосновать усердие НКВД и появление “Кремлевского дела”.

В адрес Енукидзе Ежов сказал, что он не оправдал доверия партии и из-за его преступного благодушия и потери “классового чутья “контрреволюционным зиновьевско-каменевским и троцкистским элементам удалось пробраться в Кремль и организовать там террористические группы”. В качестве наказания предлагалось рассмотреть вопрос о выводе Енукидзе из состава членов ЦК ВКП(б).

Историк Ю.Жуков указывает, что для Ежова его собственные выводы из данного следствия послужили не только серьёзным подспорьем для создания “теоретической работы” “От фракционности к открытой контрреволюции”, завершенной в конце 1935 г., но и своеобразным трамплином для стремительного восхождения по ступеням иерархической лестницы, приведших его во власть. Выступившие на пленуме, конечно же, поддержали доклад секретаря ЦК и, что не удивительно, были сторонники, которые требовали более жестких мер в отношении наказания. Присутствовавший Сталин молчал, словно давая высказаться другим. И все старались.

Первым выступил секретарь Закавказского крайкома Берия. Мимоходом коснувшись “позорных ошибок” Енукидзе в далеком прошлом, проявившихся якобы в “заигрывании с меньшевиками в ответственные периоды нашей революции” и в “фальсификации” истории бакинской социал-демократической организации, Берия перешел к тому, что считал самым важным.

“Ему персонально была поручена охрана штаба нашей революции, охрана вождя и учителя тов. Сталина, за которого бьются сердца миллионов пролетариев и трудящихся. И что в итоге, товарищи, оказалось? Надо прямо сказать, что тов. Енукидзе оказался в положении изменника нашей партии, изменника нашей родины...”

Поддержав предложение Ежова, выступавший посчитал, что Енукидзе следует не только вывести из состава ЦК партии, но “из состава президиума ЦК и вообще из ЦИК”.

В архивах можно найти, как распинался в своем угодничестве секретарь Московского горкома Хрущев:“...Злодейское убийство тов. Кирова в декабре прошлого года, дело Енукидзе должно мобилизовать всю партию, должно поставить нас на ноги, должно заставить нас организовать нашу работу, чтобы ни один мерзавец не смог творить своего подлого дела”.

Не отставали от него Жданов и Косиор. Предложение Косиора свелось к исключению Енукидзе из партии, что означало появление у НКВД права арестовать последнего.

К чести Енукидзе, в своем выступлении он не стал каяться в грехах подлинных, или мнимых. Он решительно отвел от себя основные обвинения, подчеркнув, что каждый поступающий работать в Кремле обязательно проходил проверку, в которой участвовали сотрудники органов НКВД. Таким образом, он отклонил главное обвинение, вернее, разделив ответственность за все с НКВД. Объяснил он и свою позицию после принятия решения от 3 марта. Получив первые сведения об обнаруженных в библиотеке и в комендатуре Кремля фактах поведения отдельных работников, он сразу заявил об этом членам Политбюро и признал правильным снятие его с поста секретаря ЦИК. Были признаны и другие ошибки. Покаяние выразилось в готовности принять меру, которая может послужить уроком в дальнейшем для каждого коммуниста, работающего на том или ином посту. Выступлений было немало, и каждый демонстрировал свою принципиальность и, главное верность вождю.

Пленум завершился принятием решения о выводе Енукидзе из ЦК. Тогда аресту он не подвергся. Время, как видно, еще не пришло. О решении пленума сообщили все газеты, и в течение трех недель во всех краях и областях “прорабатывали” Енукидзе и разъясняли решения пленума. Затем все внезапно затихло, о деле Енукидзе забыли в печати и парторганизациях. И только значительно позже состоялись закрытые процессы, которые должны были обосновать обвинения, выдвинутые Ежовым на пленуме. Военная коллегия Верховного суда СССР под председательством небезызвестного Василия Ульриха, а также особое совещание НКВД в закрытых заседаниях без участия государственного обвинения и защитника осудила по “Кремлевскому делу” 110 человек. Двое были приговорены к расстрелу, остальные - к различным срокам тюремного заключения и ссылки. В 1935 году Авель Енукидзе и Р.Петерсон не сели на скамьи подсудимых.

В условиях закрытости для историко-ведомственных архивов НКВД, КГБ, министерства обороны долгие годы господствовала версия, предложенная историком Роем Медведевым: подлинной причиной опалы и отстранения Енукидзе было его возмущение фальсификаторской книгой Л.Берии “Из истории большевистских организаций в Закавказье”, где Сталину приписывались несуществующие заслуги, в том числе и те, которые в действительности принадлежали Авелю Енукидзе.

В связи с 30-летием бакинской забастовки 29 декабря 1934 г. в “Правде” была опубликована статья. Спустя три дня центральный орган ЦК ВКП(б) выступил с небольшой редакционной заметкой “Исправление ошибок”. В ней указывалось, что в создании нелегальной типографии в Баку в 1900 году и бакинской партийной организации ведущая роль принадлежала не Енукидзе, а Кецховели.

16 января “Правда” поместила его ответ, в котором он полностью солидаризировался с мнением редакции. Этими ошибками ловко воспользовался Берия на июньском 1935 года пленуме, а затем в докладе на тифлисском партактиве 21-22 июля 1935 года.

Что касается отношения Енукидзе к “Кремлевскому делу”, то все оказалось сложнее и запутаннее.

После завершения следствия по “Кремлевскому делу” в июле 1935 года и вынесения приговоров, Енукидзе не подвергался аресту. Он был удален из Москвы и переведен на Кавказ возглавлять местные курорты. Но на этом резкие повороты в судьбе Енукидзе, оказавшемся тесно связанным с этим “делом”, не закончились.

В июле 1936 года на очередном пленуме ЦК, на котором с докладом о проекте новой конституции СССР выступил Сталин, вновь заговорили о Енукидзе. На этот раз в связи с поправками Енукидзе к проекту новой конституции, которые были им предложены в бытность членом конституционной комиссии. Немногие знают, что Енукидзе не желал участвовать в разработке новой конституции. Любопытны в связи с этим следующие моменты. Свой вариант относительно ограниченности уровня местного самоуправления, предложения, как реформировать то, на чем настаивал “вождь народов” - прежнюю, “классовую” избирательную систему, Енукидзе передал Сталину 10 января 1935 года. Его предложения относительно изменений в избирательной системе шли вразрез с предложениями Сталина.

Спустя несколько дней, 14 января, Сталин поручил разработку этих вопросов Молотову. 20 января начались аресты, породившие “Кремлевское дело”. 25 января Сталин направил записку членам Политбюро об ошибках Енукидзе и необходимости кардинально изменить действующую конституцию. Это ли не серьезное свидетельство личностного конфликта Сталина и Енукидзе?

C сентября 1935 года Енукидзе работал в Харькове - директором областного транспортного отдела. Но пауза в его деле оказалась непродолжительной. 11 февраля 1937 года Енукидзе был арестован.

Александр Орлов в книге “Тайная история сталинских преступлений” отводит Енукидзе целую главу, в которой пишет:

“Своим следователям Енукидзе сообщил действительную причину конфликта со Сталиным. “Всё мое преступление, - сказал он, состоит в том, что когда он сказал мне, что хочет устроить суд и расстрелять Каменева и Зиновьева, я попытался его отговаривать. Сосо, сказал я ему, - спору нет, они навредили тебе, но они уже достаточно пострадали за это: ты исключил их из партии, ты держишь их в тюрьме, их детям нечего есть. Сосо, - сказал я, - они старые большевики, как ты и я. Ты не станешь проливать кровь старых большевиков! Подумай, что скажет о нас весь мир!” Он посмотрел на меня такими глазами, точно я убил его родного отца, и сказал: “Запомни, Авель, кто не со мной - тот против меня”.

При всех прегрешениях Енукидзе, конечно, не устраивал заговоров и не готовил террористических актов.

“Он просто поднял поседевшую голову с ужасом и отчаянием... Енукидзе попробовал остановить руку, занесённую над головами старых большевиков. Этого оказалось достаточно”.

Неравная борьба Енукидзе со Сталиным была закончена.

В его лице старое поколение большевиков сошло со сцены, по крайней мере, без самоунижения. Енукидзе не сдался и после ареста. Он отказался дать какие-либо показания, которые позволили бы включить его в число подсудимых показательного процесса. 21 августа он вместе с бывшим комендантом Кремля Р.Петерсоном и некоторыми другими предстал перед Военной коллегией Верховного суда СССР. Всех их обвинили в участии шпионско-террористической деятельности и заговоре с целью убийства Сталина в Кремле. Признанные виновными, они в тот же день были расстреляны.

* * *

Почти 75 лет всё связанное с превратностями жизни А.Енукидзе было предано забвению. Несмотря на то, что теперь все участники “Кремлевского дела” реабилитированы, и поныне остаются без ответов многие вопросы.

Ю.Жуков, специально занимавшийся эти делом, пришел к выводу, что “Кремлевское дело” было полностью сфальсифицировано.                

“Секрет”