Ехал Штепсель на такси

Начало моей литературной деятельности связано с Робертом Виккерсом, умным, добрым и глубоко талантливым человеком (К великой моей печали уже покойным).

 

Мы с ним тогда много писали для эстрады, заказы шли от филармоний, коллективов, актёров. Это не нравилось Украинским идеологам, и филармонии получали указания от Министерства Культуры и от партийных органов, приглашать “национальных” авторов. А иногда (такое было несколько раз), “спускались” негласные директивы: произведения Р.Виккерса и А.Каневского - изъять из репертуара. Но бороться с нами уже было трудно (Как высказался один из деятелей Министерства Культуры Украины: “Мы пропустили момент, когда их можно было прихлопнуть”) - заказы шли из Москвы, Ленинграда, Риги, Таллина, Минска, Волгограда...

 

Да и украинские артисты, правдами и неправдами, протаскивали наши монологи и миниатюры. Эстрада всегда нуждалась в успехе, потому что существовала на самоокупаемости, и руководству концертных организаций было безразлично, кто написал - важно, чтобы репертуар нравился зрителям и они голосовали рублём.

 

Поэтому и концертные организаций, и исполнители, под любым соусом, отбивались от присылаемых Министерством Культуры “рекомендованных” материалов “рекомендованных” авторов, понятия не имеющих о специфике эстрады.

 

Наша полуразрешённая деятельность на Украине только тогда стала официально признанной, когда началось наше сотрудничество с Тарапунькой и Штепселем (Народными артистами Украины Юрием Тимошенко и Ефимом Березиным).

 

Их популярность была поистине всенародной. С ними здоровались на улицах, приглашали в гости, штурмовали концертные залы, в которых они выступали. В детских садиках малыши распевали:

 

 

 

До-ре-ми-фа-соль-ля-си,

Ехал Штепсель на такси,

Тарапунька прицепился

И бесплатно прокатился.

 

 

 

Им присылали бракованные изделия (“Покритикуйте бракоделов!”), умоляли помочь вернуть мужа, который ушёл к соседке Дашке (“Вас он послушает!”), требовали “выдать” зарвавшемуся президенту Америки (“Как вы умеете!”). Приходили телеграммы с трогательно-наивным адресом: “Москва, Кремль, Тарапуньке и Штепселю”. И самое забавное - эти телеграммы доходили до адресатов.

 

Их дружба была уникальной: пятьдесят лет вместе, и в жизни и на эстраде. Оба окончили Киевский Театральный институт, оба прошли всю войну, от Киева до Берлина. Вернувшись, поехали в Москву на Всесоюзный Конкурс Артистов Эстрады, стали Лауреатами, победно зашагали от успеха к успеху и до конца творческого и жизненного пути уже не расставались.

 

Причём, это при полярно противоположных характерах: Тимошенко - взрывной, увлекающийся, рискующий, неуправляемый и непредсказуемый, большой ребёнок, любимым блюдом которого были бублики с молоком. Березин - спокойный, сдержанный, мудрый и рассудительный, преданный муж и заботливый отец, избегающий авантюр.

 

Тимошенко, если кем-то или чем-то увлекался, то бурно, стремительно, без удержу, например, американскими детективами. (Для этого запойно учил английский, днём и ночью, и выучил за три месяца), женщинами (Не было ни одного злачного места в Киеве, где бы он в молодости не побывал), марками (Мог бросить все дела и лететь в Иркутск за каким-нибудь раритетом)...

 

Марки он коллекционировал много лет, имел десятки альбомов, каталогов, наборы луп и пинцетов. Приехав на гастроли в какой-нибудь город, не позавтракав, сразу мчался разыскивать общество филателистов. У него была одна из лучших коллекций на Украине. Потом вдруг резко охладел к маркам, потерял к ним интерес, продал за полцены - увлёкся автомобилем. Машину решил купить у кого-нибудь из иностранных дипломатов, которые возвращались на родину. Но для этого требовалось специальное разрешение ЦК Партии. Он его получил и купил огромный чёрный “Додж”, длинный, как детективный сериал: когда этот агрегат разворачивался, он перекрывал не только проезжую часть, но и тротуары.

 

Гараж для этого монстра Тимошенко строил около полугода, вместе с такими же фанатиками, которые рядом с ним запойно сверлили, рубили, паяли, потом благоговейно залезали под машину и долго там что-то ковыряли, испытывая при этом технический оргазм. Тимошенко потратил на строительство гаража весь свой отпуск. Все выходные дни и все деньги. У него было такое количество инструментов, станков, верстаков, сварочных аппаратов, что с их помощью можно было запустить в космос какой-нибудь спутник.

 

- Ну, где замок? Как открывать? - “подначивал” он меня, когда я впервые посетил эту “стройку века”. На воротах не было ни скобы, ни замочной скважины. - Вор с ума сойдёт, правда?.. Ну, ищи, ищи!

 

Счастливый при виде моей растерянности, он, как фокусник, сделал элегантный жест, куда-то подсунул руку, где-то что-то нажал и... Заиграла музыка, ворота стали раздвигаться, от стены откинулся диванчик, розовым светом засиял бар с выпивкой и посудой, зажглись плафоны на потолке, осветив пол, покрытый цветным линолеумом...

 

- Ну, как тебе? Как? - нетерпеливо допытывался он

 

- Потрясающе! - искренне восхитился я. - Только машина здесь лишняя.

 

- Я уже об этом тоже подумываю, - признался он.

 

Перед каждым новым спектаклем он делал макет декораций, причём, сам, никому не доверяя, отделывал каждую паркетину, каждый винтик, каждую дырочку.

 

Когда получил новую квартиру, сам её всю перестроил. Очень переживал, что не может нигде достать старинный камин. И вдруг, в одном из древних зданий, в кабинете у какого-то чиновника средней величины, узрел именно то, о чём мечтал: изящная витая решётка, обложенная старинными узорчатыми плитами.

 

- Подарите мне его!

 

Чиновник, воспринимая эту просьбу, как очередную шутку прославленного комика, мило улыбнулся и тоже пошутил:

 

- Дарю.

 

- Честно?

 

- При свидетелях! - и хозяин кабинета указал на двух своих заместителей, сидящих рядом. Когда Тимошенко ушёл, все трое снисходительно посмеялись над его чудачеством. Но они недооценили Юру.

 

К концу рабочего дня он опять явился в кабинет в сопровождении двух рабочих и фотографа, который, сфотографировал камин, предварительно пронумеровав плиты. А рабочие, буквально за несколько минут, на глазах у потерявшего дар речи хозяина кабинета, с помощью лома, разобрали стену, вынули решётку, тут же принесенным раствором заделали брешь и на это место повесили китайского дракона на холсте, которого Тимошенко подарил чиновнику взамен камина.

 

Что касается Ефима Березина, то всё свободное время он посвящал заботе о родственниках. Утёсов когда-то сказал: “Одесситы считают меня Одесским консулом в Москве”. А родственники Березина считали его представительным и полномочным послом в Киеве. Родственники исчислялись легионами: половина Одессы и четверть Кишинёва. Кому-то не давали квартиру, кого-то уволили с работы, кого-то не приняли в институт, кому-то досталось не то место на кладбище... С утра до вечера Березин звонил, писал письма, ходил на приёмы к министрам - выполнял задания родичей. Но больше всего он, любящий еврейский сын, заботился о папе и маме. Избалованные его вниманием, они были очень требовательны, иногда до комического.

 

Вспоминаю, как однажды он отправлял папу, гостившего у него, обратно в Одессу. Уже много лет подряд для родителей всегда бронировались места только в вагонах СВ. Но на этот раз Березин, извиняясь, сообщил:

 

- Понимаешь, папа, ни одного СВ. Мне дали в мягком вагоне и пообещали положить тебе дополнительный матрац, две подушки и ещё одно одеяло.

 

- Хорошо, - сказал папа с нескрываемой обидой, - так я помучаюсь одну ночь в коридоре.

 

Естественно, знаменитый сын-артист был гордостью родителей и предметом зависти всей Одессы. Если у мамы случались какие-то осложнения, она сразу бросала в лицо обидчику:

 

- Знаете, кто я? Я - мама Штепселя!

 

Березин знал об этом, стеснялся и взывал к её сдержанности.

 

Однажды он поехал в Одессу повидаться с родными. Подъезжая к перрону, увидел собравшуюся толпу вокруг его мамы, которая жестикулировала и указывала на приближающийся поезд. Когда они сели в такси, он взмолился:

 

- Мама, я же просил тебя не устраивать митинги!

 

На что она совершенно искренне ответила:

 

- Фимочка! Они меня узнают!

 

Он был сдержанным, уравновешенным и удивительно мудрым, умел выслушать, обдумать и всегда подсказывал верный выход из положения.

 

На праздновании его пятидесятилетия (наша дружба только начиналась, мы ещё были на вы) я написал стихи, которые читал на банкете. Некоторые четверостишия ещё помню:

 

...И вот уж волос - серебристого оттенка,

И в боковом кармане - люминал,

И рядом с вами - сверстник Тимошенко,

Который день рождения - зажал!

 

Но всё же улыбнитесь поскорей,

Для грусти, право слово, нет причины:

Ведь вы... Ведь вы - единственный еврей,

Которого так любит Украина!

Ещё для стойки сила есть в руках,

Ещё из зала строят глазки дамы,

Ещё вы привлекательны... И как!

Как фаршированная рыба вашей мамы!

Ещё волнует женская коленка,

Ещё не утомляет полный зал:

По два спектакля вместе с Тимошенко,

Который день рождения - зажал!

 

Сегодня с вами каждый здесь любезен,

Но мне хвалить вас как-то не с руки,

А просто, скромно, в вашу честь, Березин,

Назвал я свой район - “Березняки”!

 

Вас любят и грузины и эвенки,

Вас с нетерпеньем ожидает зал...

Несите радость вместе с Тимошенко,

Который день рождения - зажал!

 

(После этих стихов, “добитый” мною Тимошенко, устроил, специально для нас, празднование своего “зажатого” юбилея).

 

Не могу не сказать несколько слов о Розите, жене Березина, которая была идеальным примером, эталоном Жены Артиста и с честью, достоинством и, главное, великим терпением выполняла свою нелёгкую миссию. Это был особый дар, особый талант лавировать между ревнивыми и всегда недовольными родичами, не осложнять жизнь мужу упрёками, жалобами, “разборками” и вырастить детей знаменитого и богатого папы порядочными и честными людьми, а не зажравшимися, избалованными эгоистами.

 

Вспоминаю эпизод: Тарапунька и Штепсель в квартире у Березина репетировали какую-то сценку, с танцами, прыжками, кульбитами. Через час Фима вышел в гостиную и попросил у Розиты свежую рубашку, чтобы сменить пропотевшую.

 

- Подожди. - Она привела маленьких дочку и сына и указала им на мокрую спину Березина. - Вот так, дети, папа зарабатывает деньги.

 

Когда дети выросли, она стала ездить с ним на гастроли. Войдя в номер гостиницы, в первые же полчаса переставляла стулья, кровати, стол, создавая домашний уют. На стол ложилась любимая скатерть Березина и ставилась ваза с его любимыми цветами, в ванной уже висел его любимый халат. До последнего дня своей жизни, уже тяжело больная, она беспокоилась не о себе, а о том, чтобы Фимочка вовремя выпил свои таблетки.

 

* * *

 

Однажды, когда они были на гастролях, Саша, старший сын Тимошенко, посадил компанию друзей в папин “Додж” и прокатил их по Киеву. В двигателе не было охлаждающей жидкости, и часть деталей сгорела. Купить запчасти к Американской машине в то время было невозможно. Тогда Тимошенко сделал чертежи всех испорченных деталей и, во время очередных гастролей, в каждом городе, шёл на военный завод, показывал чертежи и просил сделать эти запчасти. Его любили, ему не отказывали и самым высоко профессиональным мастерам поручали это ответственное задание. Половина оборонной промышленности СССР работала на Тимошенко, и через месяц в Киев полетели посылки из разных концов страны с любовно выточенными деталями для “Доджа”.

 

Если бы вдруг потребовалось найти живое воплощение формулы “национальный по форме, социалистический по содержанию”, то это был бы он, Юрий Тимошенко, знаток украинского фольклора, который постоянно тянулся к русской культуре, восхищался мелодичностью грузинских песен, изяществом армянской архитектуры, графикой прибалтийских художников, обожал узбекские манты и еврейскую фаршированную рыбу. Расул Гамзатов когда-то пошутил: “Выступление Тарапуньки и Штепселя для меня - праздник дружбы народов”. Тимошенко люто ненавидел национализм во всех проявлениях, высмеивал его и в повседневной жизни и на эстраде. Одного киевского деятеля культуры, из которого сочился антисемитизм, публично обозвал “национальным по форме, дураком по содержанию”. Другому - в Москве, на Декаде Украинского Искусства, в фойе гостиницы, за слово “жид” влепил такую оплеуху, что тот свалился на пол.

 

Ехали они на эту Декаду в штабном вагоне, в котором находилось только высокое начальство и все Народные артисты. Начало Декады совпало с окончанием студенческих каникул. На какой-то станции к ним в вагон проскользнул студент, “зайцем” возвращавшийся в Москву. Тимошенко приветливо заговорил с ним, вспомнил свой институт, пошутил по поводу вечного студенческого безденежья. Спросил: “Конечно, хочешь есть?” и, не дожидаясь ответа, пошёл в буфет за продуктами. Когда он вернулся, нагруженный пакетами, студента уже не было: по требованию какого-то вельможного чиновника проводник на первой же остановке выдворил “зайца”, ехавшего “не по рангу”. На Тимошенко страшно было смотреть, это было то состояние, когда он становился неуправляемым. Довести его до этого могли только обида и несправедливость. Он чуть не выломал дверь в купе, где заперся перепуганный чиновник, бился о закрытую дверь и кричал:

 

- Выйди! Я хочу посмотреть в твои глаза!.. Ведь он хотел есть! Ты выгнал голодного человека!.. Ты молодость свою выгнал!

 

С трудом удалось успокоить его и оттащить от избитой двери.

 

С Тимошенко связано много такого рода шумных и скандальных историй. Однажды их пригласили на гастроли в Англию и Шотландию и правительство Украины дало “добро”. Для того времени это было чрезвычайным происшествием. Друзья радовались, поздравляли, враги завидовали. Они за два месяца вызубрили всю свою программу на английском, оформили документы, оставалось получить подпись секретаря райкома. Тот их приветливо принял, стал рассматривать бумаги и вдруг спросил:

 

- Юрий Трофимович, Ефим Иосифович, а почему вы ещё не члены партии? Нехорошо.

 

Это была роковая фраза. Тимошенко вскочил, подошёл к столу, склонился над хозяином кабинета и стал выкрикивать ему прямо в лицо:

 

- Вы оскорбляете нас этим вопросом! Пока в вашей партии такие личности, как Котенко, Гончаров, Иваненко, не смейте звать туда порядочных людей! Выгоните из партии всех подонков и тогда мы сами к вам придём!

 

Березин потом рассказывал: “Юра орал на него, а я сидел и думал: “Всё: никто уже никуда не едет”. Он оказался прав - гастроли отменили.

 

Естественно, такое поведение вызывало нелюбовь и злобу у советских и партийных клерков. Разделаться с популярными и любимыми народом артистами уже было трудно, но там, где появлялась возможность, им делали и мелкие и крупные пакости. Например, в год, когда и тому и другому исполнялось по шестьдесят, оба были представлены к званию “Народный артист СССР”. Подготовленные “Укрконцертом” документы пошли по инстанциям и... потерялись. Друзья и сослуживцы негодовали, пытались выяснять, протестовать, но Тимошенко потребовал всё это прекратить: “У нас уже давно есть самые народные звания: “Тарапунька и Штепсель”.

 

Очень не любил он помпезные “правительственные” концерты и под любым предлогом избегал участия в них. Однажды, за день до такого концерта в Киеве, вдруг улетел в Алма-Ату на съёмку какого-то эпизода. В другой раз, уже в Москве, явился с опухшей перевязанной щекой: оказалось, что ему давно надо было вырвать больной зуб, но он дотянул до дня концерта. Он добился своего, от выступления освободился, но Березин его огорчил: “Чудак! Тебе ведь на все концерты зубов не хватит”.

 

Во времена Хрущёва ходили слухи, что они с Никитой Сергеевичем большие друзья. Когда Тимошенко об этом спрашивали, он с нарочитым смущением отнекивался, что ещё более подтверждало эту версию. Такие слухи помогали при прохождении их интермедий через Главлит: цензоры боялись связываться с друзьями Премьера.

 

Один из его поступков превратился в легенду, и её передавали друг другу по всей Украине. Это было в Киеве, в помещении Оперного театра, где проходило республиканское совещание по вопросам культуры. Были заполнены партер, бельэтаж, балконы. На сцене, в президиуме, сидели Министр Культуры, его заместители, секретарь ЦК Партии, обкомовские и горкомовские идеологи. Прозвучало много докладов и предложений как поднять уровень Украинской Культуры и её качество. Дали слово и Тимошенко. С первой же его фразы зал в ужасе замер. Он начал так:

 

- Друзья! Прежде, чем говорить о нашей культуре, давайте поговорим о культуре нашего Министра.

 

А, надо сказать, об этом министре ходили десятки анекдотов, о его глупости, невежестве и непрофессионализме.

 

Приведу пример: Киевский оперный театр вылетал на гастроли за рубеж. В аэропорту спохватились, что забыли ящик с партитурой. Времени оставалось мало, чтобы успеть, требовалось вмешательство министра. Ему позвонили, объяснили и попросили дать указание вывезти из театра партитуру и срочно доставить её к самолёту.

 

- Что надо привезти? - переспросил министр.

 

- Партитуру! - повторил директор театра и, чувствуя, что собеседник не понимает, попытался втолковать. - Нужны ноты, много нот!..

 

- Понимаю, - догадался умный министр, позвонил в театр и скомандовал: - Срочно привезите в аэропорт много нот!

 

Через час к самолёту подвезли два десятка ящиков с партитурами всех оперных и балетных спектаклей.

 

Вот такие анекдотические истории о деятельности этого министра рассказывались по всей Украине, естественно, за глаза. А Трофимыч вышел и стал их пересказывать на сцене. Иногда он поворачивался к министру, сидящему в президиуме, и просил его уточнить, где именно всё происходило. Тимошенко был потрясающий рассказчик - после первого оцепенения, не в силах сдерживаться, уже хохотали все присутствующие в зале, да и в президиуме тоже. Через два дня героя этих анекдотов с министерского поста сняли. Когда его приемником стал бывший ветеринар - это было воспринято, как рывок вперёд.

 

После второй женитьбы, Тимошенко обратился в Горсовет с просьбой о предоставлении квартиры. Ему отказали, причём, грубо, по-хамски. Он не стал никому жаловаться, вместе с новой женой уехал в свой родной город Полтаву, зашёл к директору местной Филармонии и сказал, что поскольку ему в Киеве негде жить, он решил переехать в Полтаву и работать в Полтавской филармонии. Ошалевший от радости директор тут же издал приказ о принятии на работу нового артиста, помчался с этой новостью в Обком, где сразу было принято решение о предоставлении Юрию Тимошенко шикарной квартиры. В это время в Киеве забили тревогу, предстояли гастроли в Москве и Ленинграде, шла регулярная реклама, все билеты были давно проданы. Директор Укрконцерта позвонил в Полтаву, разыскал Тимошенко, напомнил о гастролях.

 

- Я не смогу поехать в Москву, - ответил Юрий. - Я - артист Полтавской филармонии, у меня гастроли в Сосновке и Пятихатке.

 

Затем позвонил министр культуры:

 

- Юрий Трофимович, вы подводите Украину!

 

- Почему? Я работаю в украинском городе Полтава, в украинской областной филармонии, выступаю в украинских сёлах... Меня здесь ценят, любят, наконец, у меня здесь есть, где жить, в отличие от Киева...

 

Как вы понимаете, скрипя зубами, квартиру в Киеве ему немедленно предоставили. Но клевать продолжали: за независимое поведение, за дерзкие высказывания и, главное, за “искажение” украинского языка. До блюстителей языковой чистоты никак не доходило, что именно “суржик”, русско-украинский коктейль, делает Тарапуньку и Штепселя понятными в любой республике огромной страны.

 

И ещё им очень не нравилось, что двум знаменитым украинским артистам пишут два “ненациональных” писателя - я и Роберт Виккерс. Сколько раз им намекали, “подсказывали”, требовали поменять авторов, но они стояли насмерть. Отчаявшись уломать упрямцев, один из высоких чиновников на полном серьёзе предложил “Соломоново решение”: пусть для Штепселя по-русски пишут Виккерс и Каневский, а для Тарапуньки - украинские фразы будут сочинять украинские писатели!..

 

Сейчас всё это кажется смешным, придуманным, невероятным, а тогда это была повседневная реальность: скопище перестраховщиков и непрофессионалов. Особенно они боялись даже намёка на критику. Сатире был поставлен боевой заслон из твердолобых редакторов с авторучками наперевес. Провалит какой-нибудь чиновник сбор утильсырья или не откроет вовремя погребальную контору - за это его в редакторы: мол, последняя инстанция, не справишься - тогда, как говорил мой южный приятель, выгоним “из везде”. И эти блюстители нравственности уж так старались: инструкции особые заучивали наизусть, курсы повышения бдительности проходили, специальную программу разработали, как сатиру “не пущать”, из трёх пунктов.

 

Первый: “Не смешно!”. Если же читатели или слушатели всё же смеялись, то в ход пускался второй аргумент: “Это не наш смех!”. Когда же ценой огромных коллективных усилий удавалось доказать, что смеются именно нашим, самым здоровым, диетическим смехом, тогда на головы неугомонных обрушивали последнее обвинение, убойное, зубодробильное: “Народу это не надо!”.

 

Тут уже всё, бороться было бессмысленно: против народа не попрёшь... Вот и покидали сатиру донкихоты, уставшие от борьбы с мельницами. “Не могу рассмешить семь инстанций!” заявил известный кинорежиссёр, покидая комедию. Даже Салтыковы-Щедрины в те годы переквалифицировались: Салтыковы снимали фильмы, а Щедрины писали музыку.

 

И вот в это кошмарное время узаконенной шизофрении два друга, два патриота, два Артиста оставались верны своему благородному и не всегда благодарному призванию: помогать, обличать, высмеивать. Ведь это надо заслужить, чтобы спустя много лет, даже сегодня ещё можно услышать: “Нет на вас Тарапуньки и Штепселя!”

 

Они биологически чувствовали смешное, их программы были перенасыщены юмором, но им всё время казалось мало, они требовали ещё и ещё, выжимая из нас максимум. После работы с ними мои мозги напоминали досуха выкрученное бельё. Иногда я, совершенно “обезвоженный”, пытался хитрить: “Тут легко дожать в исполнении”. Но этот номер не проходил:

 

- Извини, но актёрство - это уже наша забота. А вы напишите так, чтобы дворник прочитал и люди хохотали.

 

И ещё у Тимошенко был любимый афоризм, который мы с Виккерсом возненавидели: “Две полу-шутки - это ещё не шутка”. Во время работы над очередной пьесой всё время ворчал: “Так, как в прошлый раз, никогда не напишем”. Перед каждой премьерой впадал в панику: “Плохо! Бездарно! Не смешно! Провалимся!”. И только горячий приём зала успокаивал его и вселял веру в нашу работу. Но всё равно, садясь за новую пьесу, снова мрачно предрекал: “Так, как в прошлый раз, никогда не напишем!”.

 

Работа с ними была для меня великой школой, она научила предельной краткости, точному диалогу, парадоксальному мышлению.

 

Они часто выступали за границей, приходилось за короткий срок выучивать все интермедии на других языках. Спасала поразительная память Березина. Он запоминал тексты и свои, и партнёра. Когда Тарапунька вдруг начинал запинаться, Штепсель немедленно приходил на помощь: “Ты хочешь спросить...” и бойко проговаривал вопрос Тимошенко. “Да, да, именно это я и хотел спросить!” с облегчением подтверждал тот, и Штепсель весело отвечал сам себе.

 

Как я уже упоминал выше, Тимошенко и Березин прошли всю войну вместе с военным ансамблем, из которого вышли такие известные личности, как композитор Марк Фрадкин, балетмейстеры Павел Вирский, Александр Сегаль, Борис Каменкович, артист Борис Сичкин... В образах повара Галкина и банщика Мочалкина они пели озорные частушки, в сатирических интермедиях издевались над фашистами.

 

После войны был создан оргкомитет, который возглавили Тимошенко и Березин. И все участники ансамбля раз в два года собирались в Киеве на спортплощадке Дома Офицеров. Многим из тех, кому было трудно, билеты оплачивали Тимошенко и Березин. Как когда-то, выстроившись по росту, бывший старшина делал перекличку, потом за дружеским столом вспоминали былое, смеялись над забавными случаями из фронтовой жизни, поминали павших, хором пели “Ой, Днипро, Днипро” - песню, рождённую в ансамбле. Здесь же, на спортплощадке, через много лет фронтовик-генерал, начальник военкомата, вручал им, уже Народным и Заслуженным, медали “За оборону Киева”, “За освобождение Варшавы”. “За взятие Берлина”... Увы, с каждым годом всё меньше и меньше ветеранов собиралось в Доме Офицеров, всё больше и больше бывших ансамблистов не отзывались во время переклички. Сегодня уже не откликаются ни Тимошенко, ни Березин...

 

Перечитал и понял, что нарушаю закон жанра, они бы мне этого не простили, они всегда требовали: рядом с грустным должно быть смешное!.. Хорошо, так и сделаю, расскажу ещё один смешной случай, который ходил по Киеву, как анекдот:

 

Тимошенко много курил. Когда мы работали над пьесой, выгоняли его на балкон. Однажды у него разболелось сердце, прямо на сцене. Врач предупредил, что это результат курения и предостерёг, что будет хуже, если не бросит. Мы воспользовались тем, что он напуган, и отвезли Тимошенко к прославленному гипнотизёру, чтобы тот отучил его от вредной привычки. Гипнотизёр усадил пациента в кресло, велел закрыть глаза и стал делать пассы, приговаривая:

 

- Вы спите... Вы спите... И понимаете, что курить вредно... Курить вредно... Курить вредно... И пить вредно...

 

Тимошенко открыл глаза и потребовал:

 

- Про пить - не надо!

 

Курить он так и не бросил. На одном из концертов в Закарпатье ему стало плохо. Врачи определили инфаркт. Несколько недель он пролежал в Ужгородской больнице. Но спасти не удалось. В Киев его привезли уже в гробу.

 

В это время я уже жил в Москве. Узнав о его смерти, помчался в “Советскую Культуру”, чтобы поместить некролог. Там все любили Тимошенко, но некролог не опубликовали, объяснив, что не имеют права: поскольку у него нет звания “Народный СССР”, а в центральных газетах извещение о смерти “ республиканских народных” разрешено помещать только после официального письма от руководства их республик. А такого письма из Украины не было, не спешили. Я позвонил в “Вечёрку”, в “Комсомолку”, в “Труд” - ответ был тот же: хотим, но не можем.

 

В этот же день я вылетел на похороны и, вернувшись, сразу помчался в Министерство Культуры ССС, где в это время заседал художественный совет, на котором присутствовали все самые именитые коллеги покойного: Райкин, Миров, Новицкий, Миронова, Менакер... Они не знали, они были поражены этим известием, Райкин даже прослезился: “Юрочка умер!”. И только после этого в Московских газетах появились прощальные статьи о Тарапуньке.

 

А в самом Киеве тоже старались не очень афишировать его уход из жизни, чтобы “не создавать ненужный ажиотаж”. Но им не удалось провести похороны “шёпотом”: к Дому Актёра, где он лежал, подъехать было невозможно: вся улица Большая Подвальная была запружена киевлянами, которые пришли попрощаться со свои любимцем: артисты и инженеры, академики и дворники, школьники и пенсионеры...

 

Одним из последних подошёл к другу Ефим Березин. Как я уже рассказал выше, он обладал удивительной памятью и всю жизнь схватывал и запоминал тексты интермедий и миниатюр после первой же репетиции. Но сейчас он стоял молча, раздавленный горем, мгновенно постаревший. Наконец, с трудом выдохнул из себя:

 

- Так много хотел сказать тебе... Так много... - Снова умолк. - Прости, Юра, я впервые забыл свой текст.