чаник

Без названия
Бестолковость человека способна вывести из себя даже собаку.
Я укорачивал магазинные книжные полки, потому что они не входили в узкий простенок. Такая работа требует большой точности и аккуратности. Это ведь не доска, привычный и удобный столярный материал, а древесно-стружечная плита, которая крошится при легком ударе, плохо пилится, выламывается вместе со шпонами, посаженными на клей...
Вся семья: и бабушка, и дедушка, и жена Маша с маленькой Динкой - принимала самое деятельное зрительское участие. Но больше всех суетился наш пес Чаник. За что бы я ни принимался: пилить, сверлить, клеить, - он аккуратно переходил с места на место, усаживался напротив и внимательно следил за моими действиями. Причем с лица его не сходило выражение удивления и вместе с тем легкого отвращения к моим занятиям. Вообще это его особенность, а может, особенность породы: маленький, смешной и милый, но мордочка всегда очень серьезная, скептическая, и от этого еще смешнее...
Чаник – имя, очень подходящее такому маленькому песику такой необычной породы. Ведь он по происхождению китаец - пекинес. Он одновременно похож и на льва, и на обезьянку: осанка и грива львиные, а нос курносый, глаза большие, круглые.
Он хоть и маленький - три килограмма пуха и меха, - но какой-то очень внушительный с виду: весь шерстатенький, лапки кривые и толстенькие, хвост веером, шерстяные шаровары на передних и задних лапах бахромой, длинная шерсть свисает до самого пола. И оттого, наверно, он как-то мощно выглядит: если увеличить его в миллион раз, то получится по облику что-то похожее на мамонта... Мохнорыленький - зовет его Динка.
Наблюдать за ним можно часами. С самого утра, когда он просыпается, выходит к нам, сладко-сладко потягиваясь, зевая во весь рот, хрюкает, фыркает и чихает... Спит очень забавно, на боку, вытянув лапки и собрав их вместе. А когда на животе лежит, то задние лапки не подбирает под себя, а выбрасывает назад так, что видны замшевые черные пяточки.
А еще у него есть синее вельветовое пальто на меху, от сильных морозов. И когда вдевается он в пальто, то сразу приобретает франтоватый вид и ведет себя совсем по-другому: мол, смотрите, какой я элегантненький... Конечно, не любит, когда мы уходим из дома. Даже не прощается, лапы не подает: сморщит курносый носик и обиженно отвернется.
Как только попал он к нам, как только увидел я его, так сразу же вспомнил давний-давний рассказ своего друга об одной передаче по телевидению. Посадили перед камерой собаку с совершенно человеческим лицом, рассказывал он, и просят ее сказать «Мама». Собака эта, маленькая, посмотрела на всех выпуклыми глазами и - представляешь! - в два приема выдавила из себя: «Ма-ма!». Ужас какой-то! - заключил мой друг.
И я почему-то решил, что там, на телевидении, был пекинес: уж очень похож по описанию. Да еще кто-то из знакомых, услышав, что у нас пекинес, заметил: у этих собак по-особому развиты лицевые мускулы. Короткие щеки - так сказал он, не объяснив толком, что это означает.
Итак, я пилил и сверлил, а Чаник и все остальные наблюдали и давали советы. И, конечно, я ошибся. Последняя полка оказалась длиннее остальных на целый сантиметр. В простенок-то она входила, но выпирала, портила вид.
Конечно, все стали уговаривать меня так и оставить: мол, ничего страшного, вовсе даже незаметно. Но я не поддался. Гордость мастера, знаете ли...
И тогда все: и бабушка, и дедушка, и жена с дочкой - ушли на кухню, несколько обиженные и раздосадованные моей строптивостью. Остался Чаник. Но увидев, что я отбил боковую стенку полки и вновь начал пилить, ушел и он, сморщив неодобрительно курносый нос.
Не прошло, однако, и двух минут, как дверь отворилась и в комнату ко мне ввалилось все семейство во главе с Чаником. Причем песик, как всегда, меланхоличен и невозмутим, зато у всех остальных - глаза вытаращены и на лице ужас пополам со смехом.
Оказывается, песик пришел на кухню, сел так, чтобы все его видели, подождал, пока на него обратятся внимание, и, раскрывая рот, начал что-то беззвучно говорить. Но каждый из взрослых, по отдельности, понял его совершенно однозначно. «А мой-то совсем - того, - сказал им Чаник, беззвучно выговаривая слова. - Опять начал ломать, посмотрите...»
И повел их за собой - показать, каков я есть.
С тех пор мы стали замечать, что Чаник нет-нет да и говорит нам что-то, но беззвучно. А мы не понимаем. Только Маша, кажется, начинает непонятно каким образом угадывать его слова и переводить нам, в первую очередь мне. И Чаник, если хочет что-то сказать мне, подходит сразу к ней и говорит: «Объясни этому бестолковому, что мне надо...»
Я стараюсь делать вид, что не замечаю, когда он начинает говорить, - отвлекаю его, тормошу, дергаю. Но - никуда ведь не денешься - часто с мистическим ужасом думаю: какая же это, наверно, мука - все понимать и не иметь возможности сказать, выговорить слова вслух...
Нет, держать в доме собаку - большое испытание для души.
ПотЕмки
Мы с женой и дочкой гуляли в нашем свибловском сквере, когда из зеленой травы, блестя рыжей шерсткой и огромными глазами, на нас выкатился щенок-пекинес. И тотчас бросился играть с нашей дочкой, поскольку свой брат – ребенок, облизал ее со всех сторон.
Но он был очень добрый песик и нам тоже уделил внимание. И не формально, из вежливости, а с удовольствием поиграл, попрыгал вокруг нас.
Так мы стали встречаться по утрам. С ним, с его мамой Тамарой Петровной. И пришел день, когда Тамара Петровна спросила нас, не хотим ли мы забрать песика себе, потому что она одинока, очень больна, ветеран войны, часто ложится в госпиталь... В общем, нет сил и возможностей обихаживать.
Так Чаник стал нашим. По утрам мы стали гулять с ним. Однажды мы встретили женщину из соседнего дома, где Тамара Петровна живет, которая сказала нам:
- Вернули бы вы собаку Тамаре Петровне-то, пожалели б человека... Больная ведь, старая, ветеран войны...
Мы опешили. Буквально остолбенели. И стали объяснять ей, рассказывать...
А потом уже я спокойно осмыслил и пришел к выводу... Значит, эта женщина решила, что мы, молодые и здоровые, отняли маленького пёсика, последнее утешение души, у старой, больной, одинокой женщины, ветерана войны? Ну, может, не напрямую отняли, а заставили отдать, шантажировали, к примеру - за долги забрали. А как иначе расценить ее слова?
И скажите мне после этого: разве душа человеческая не загадка? Впрочем, лучше Кабанихи не скажешь: «Потемки...»
Ворона Викентьевна
Хорошо жить в Свиблове! Это не то, что страдали мы на углу Садового кольца и проспекта Мира – в бензиновой гари двух самых больших машинных потоков Москвы. А в Свиблове и метро рядом, и выходишь из него – сразу видишь высокие сосны, зеленые поляны, скверы и парки. Слева от нашего дома сквер, а напротив, через улицу, – парк. Он даже обозначен на карте Москвы – большой зеленый треугольник.
Здесь и гуляем мы с Чаником. Когда нет больших собак, отпускаем его. Правда, вместе с поводком, чтобы в случае чего легче было поймать.
Однажды, когда Чаник отошел от нас на довольно приличное расстояние, над нашими головами пролетела ворона и уселась неподалеку. Затем боком-боком подскакала к Чанику и схватила в клюв поводок. И, подскакивая, пошла за ним.
Удивительнее всего была реакция Чаника. Он раза два обернулся, посмотрел на ворону и стал заниматься своими делами, как ни в чем не бывало.
Картина! Чаник не спеша, в свое удовольствие, переходит от кустика к кустику, от травинки к травинке, обнюхивает, поднимает ножку, а ворона следует за ним с поводком в клюве.
Выгуливает!
Мы с Машей обомлели. Опомнившись, отсмеявшись, стали вспоминать разные вороньи истории, когда-то и где-то слышанные.
С того дня и повелось.
Отпускаем Чаника, тут же откуда-то с небес слетает ворона и хватает в клюв поводок.
Наверно, на четвертый или пятый день к ней присоединилась вторая ворона. Боком-боком подпрыгивает перед нашей вороной, заглядывает ей в лицо и спрашивает:
- Ты что, Викентьевна, собаку себе завела?
- Ой, не говори, Акентьевна, - отвечает ей наша ворона. - Привалила радость на старости лет!
- Ишь, какую пушистую выбрала! Небось, много пуха с нее наклюешь, для гнезда-то?
- Окстись, Акентьевна, это же пекинес! Их не то что трогать – и смотреть на них нельзя было!
- Ты, Викентьевна, уже заговариваешься от старости лет, чесс слово! Как это - на собаку смотреть нельзя?!
- И, Акентьевна! Я и правда старая. Триста лет назад я в Китае жила. И там таких собачек только в императорском дворце держали, только императоры и их дочки-племянники могли подходить к ним. А дворяне всякие, мандарины там назывались – ни-ни! Дворяне могли смотреть на них только во время выхода императора. Вначале выносили шесть пекинесов на бархатных подушечках, а за ними появлялся сам император, вот как было! А простые людишки их вообще никогда не видели. Запрещалось. Смертью казнили!
- Ну и страсти! – поразилась Акентьевна. – А у нас в Свиблове - хоть бы что! Ходит себе как простой пёс!
- Ты язык-то укороти, - построжала Викентьевна. – Нашла кого псом называть!
- Да ладно, ладно, - смутилась Акентьевна. – Я ж не в обиду, а по своей простоте...
- Р-р-развелось вас, пр-р-ростых, - буркнула Викентьевна.
С тех пор так и гуляем. Чаник, Викентьевна с его поводком в клюве, рядом с ней Акентьевна, а поодаль – вся воронья стая. Не то сопровождают, не то охраняют. Ни дать ни взять – китайский император со свитой!
То, Что было
Бог дал мне умение писать для того, чтобы в какой-то миг я мог излить свои слезы на бумаге. Не знаю, правда, зачем, для кого, станет ли самому легче. Наверно, просто для того, чтобы дать выход словам, которые сжимают сердце и душу бессонными утрами.
Этот рассказ и три предыдущих - разделяют десять лет. Десять лет безоблачного счастья, которые подарил нам Чаник. Нет и не будет никаких слов, чтобы рассказать, как лежал он на полу или на кровати, а мы все - бабушка, дедушка, Маша, Динка и я сидели вокруг него, просто смотрели, а он лучился в наших взглядах и сам излучал любовь, оглядывая нас по очереди улыбающимися глазами. Маленькое существо, наполненное любовью и только любовью, он согревал своей любовью всех нас, таких громадных. Людей.
Любовь и свела его в могилу раньше времени. Так ведь известно, что злые живут дольше. Чаник так грустил, когда кто-то из нас уходил из дома, и так бурно радовался, когда приходили, что однажды сердце его не выдержало и он, похоже, получил первый инфаркт. Стал задыхаться, врачи определили сердечный спазм. И прямо сказали, что надо готовиться к худшему.
В один из дней, когда ему стало совсем плохо, Маша сделала все уколы, какие надо, и положила его на мой письменный стол. Любимый его письменный стол. Сколько часов, дней и месяцев провели мы за ним. Я писал, а он, положив голову на стопку бумаг, любовался мной, гордился мной, греясь в тепле настольной лампы.
Что греха таить, всю жизнь с Чаником я знал, что этот миг наступит, и готовился к нему. Как ни боялся я смерти, как ни бежал всегда от одного вида ее, я дал себе слово, что последний миг своей земной жизни наш песик проведет у меня на руках, у своего любимого и обожаемого, и может, это хоть как-то отодвинет от него ужас смерти. Не саму смерть, а ужас ее. Мое тепло, одно только ощущение, что он, как мы говорили всегда, на ручках. Защищен, закрыт от этого проклятого мира кольцом моих рук и теплом моего тела.
И вдруг мне показалось, вдруг я стал говорить Маше, что надо перенести его с письменного стола на пол. Что там ему душно, высоко и тревожно, а на полу, в прохладе, на твердой земле, будет легче. Что я понимал? Почему я так решил? Ведь Чаник, когда хотел мне что-то сказать, сначала обращался к Маше: мол, объясни этому бестолковому, что я хочу... А тут я сам взялся... И Маша почему-то меня послушалась...
Перенесли его на пол, а он там вздохнул два раза глубоко и - перевернулся. Не на руках у меня умер. Не на руках у своего любимого в последний миг своей жизни.
Маша была рядом. Она схватила его, стала делать дыхание рот в рот, укол, затем снова дыхание рот в рот. Бесполезно. Но если он не умер сразу, если жизнь еще в нем теплилась, все-таки последний миг ее он провел на руках у любимой Машеньки...
Что потом было? Собрали мы с Машей нашего Чаника в последний путь и понесли, поддерживая друг друга... В подъезде, помню, встретилась нам какая-то женщина, запомнился ее взгляд. Потом, когда я рыл могилу на огромном зеленом треугольнике перед нашим домом, подошел какой-то молодой парень, громадный такой, и взял у меня лопату. И сделал все, что положено. И повел нас к дому, поддерживая. И вошел с нами в лифт. А вышел перед нами - на шестнадцатом этаже. И тут я догадался, что это выросший, давно уже самостоятельно живущий сын нашей соседки Женька. Это соседка Валя встретилась нам в подъезде, сразу все поняла и послала Женьку, чтобы помог. Спасибо, Женька, спасибо, Валя.
Что потом было? Уколы и таблетки, таблетки и уколы. Феназепам. Хорошая штука. Две недели я спал, а если не спал, то ходил, ничего не чувствуя. Хорошо, что есть такие таблетки.
А теперь я один. Динка, дочка, маленькая душа, не отходит от меня. Маша всегда рядом. Вечерами мы сидим, обнявшись, составив защищенный круг. А по утрам, в привычные рабочие часы бессонницы, я теперь один. Работаю, хожу по квартире. Смотрю на спящих жену и дочь, защищаю их от своего одиночества.
Сергей БАЙМУХАМЕТОВ
Москва