возраст христа

В первом квартале 2007 года в московском издательстве «АСТ» выходит новая книга Эфраима Севелы «Возраст Христа». В этой небольшой повести, написанной в эпистолярном стиле, восемь писем Ивана Шапиро, художника и «безродного космополита», своей подруге Енике. И хотя повествование ведется от имени вымышленного героя, в их основе лежат действительные события, пережитые писателем много лет назад, когда он, солдат войны Судного дня, в течение полугода после ее окончания собирал по заданию «Сохнута» в Америке благотворительную помощь для Израиля.
Эфраим Севела любезно предоставил «РБ» право первой публикации главы из этой книги (печатается в сокращении).

* * *
Послушай, Енике,
...Было это не помню в каком американском городишке. Не то в штате Висконсин, не то в Мичигане. Одним словом, где-то у Великих Озер. Маленький городишко с десятком, другим еврейских семей. Как обычно – средний класс. Врачи, адвокаты, владельцы магазинов. А вот когда это было, помню точно. Я уже покинул Израиль навсегда. Знал, что никогда туда не вернусь. И толкался в Нью-Йорке, искал, где бы приткнуться. Без права жительства и без права на работу. Финансы, и до этого скудные, совсем отощали. Подкармливали порой друзья из тех, кого я обильно потчевал за счет мирового еврейства, когда был в фаворе, проживал в дорогих отелях и пользовался привилегией подписывать любые ресторанные счета – за все платили еврейские организации.
О том, что я дезертир и навсегда расквитался с Землей обетованной, мои прежние работодатели не знали. Кто-то из них как-то наткнулся на меня на Пятой Авеню, где я предавался привычному занятию, разглядыванию витрин, и предложил, если мне время позволит, съездить в одну из провинциальных общин и выклянчить деньжат для благотворительных целей.
Времени у меня свободного было невпроворот и, поломавшись для виду, я дал согласие. Впереди замаячила сладкая перспектива – пару деньков пожить прилично – жрать вкусные вещи, спать в хороших отелях, летать в самолетах и трепаться во славу еврейского народа, что для меня не составляло никакого труда.

Знаешь такое слово – донор? Это, я полагаю, слово интернациональное. По крайней мере в двух главных языках – русском и английском – оно произносится одинаково, а вот что касается смысла, тут мы открываем хоть и небольшую, но существенную разницу.
В России донором называют человека, который дает свою кровь. Для медицинских надобностей. Скажем, при операции пациенту переливают кровь. Чью кровь? Донора.
В Америке донором называют человека, который дает... деньги. И не совсем свои. Потому что все, что этот донор дает для филантропии, потом списывается с налогов.
Вот с такими донорами мне и приходилось иметь дело, когда меня посылали кого-нибудь обработать индивидуально. Я не оговорился, употребив слово «обработать». По-английски такую операцию называют «solicitation». А что это означает? «Обработка». Американцы – народ деловой и пользуются точными словами. Мне так и заявили: вы, мол, мистер Шапиро, направляетесь обработать упрямого донора.
Упрямый донор – это который на еврейские собрания не ходит, в синагоге бывает лишь по праздникам и вообще избегает общения со своими единоверцами, предпочитая давать пожертвования на содержание балета или обществу защиты животных. И вот такого вот упрямца подвергают индивидуальной обработке, «solicitation».
Я облетал и объездил почти все города и городишки Америки, где есть хоть крохотная еврейская община, ну хотя бы пять–шесть семей – этого достаточно, чтоб мистер Шапиро спустился туда с небес, сказал пару ласковых слов и деликатно открыл их кошельки. А так как на карте Америки уже не осталось белых пятен, не освоенных и не заселенных евреями, то считай, что я побывал почти в каждом углу Америки.
У меня есть доказательство этому. Из всех гостиниц, где я ночевал, и из каждого ресторана, где меня кормили как на убой, я прихватывал коробок спичек – они всюду разные – и собрал такую коллекцию, что хоть в музее выставляй. Целый мешок спичек. Пепельницы, пожалуй, больше впечатляют, но они громоздкие и понадобилось бы несколько чемоданов, чтоб таскать их с собой по свету. А спички уместились в одном пластмассовом пакете, и когда-нибудь мой удачливый наследник, кому достанется этот мешок, будет перебирать разноцветные спичечные коробки, читать названия отелей и ресторанов и диву даваться, как носило по Американскому континенту Ваню Шапиро и сколько городов он повидал. И невдомек будет ему, а я могу честно сознаться, что ничего я почти не повидал и что все эти города, отели и рестораны – мне на одно лицо. Я даже ел везде почти одно и то же. Потому что был я пущен по конвейеру. Прилетал в город. В аэропорту меня встречали, так сказать, представители еврейской общественности. Чаще молодые дамы из богатых домов, те, кому абсолютно нечем заняться. Мужья – по уши в бизнесе и посему даже не вспоминают, что они мужчины. Вот такие дамочки и находят выход своей застоявшейся энергии в общественных делах в Америке. А какие такие дела в Америке? Собирать деньги – это первым делом. А уж потом думают, на что эти собранные деньги потратить. А пока думают да гадают, проводят собрания да совещания с угощением. Из этих самых денег едят, пьют, ни в чем себе не отказывают. Глядишь, и снова пора собирать. А чтоб больше собрать, нужен спикер, чтоб глаголом жег сердца и открывал кошельки. А потому встречают меня в аэропорту две дамы, реже два господина или дама с господином – еврейской наружности. А чтоб найти меня в толпе пассажиров, держат мою фотографию, которую заранее получили из Нью-Йорка, и каждого выходящего пассажира окидывают быстрым взором и тут же сверяют с моим изображением. А когда, значит, рожа и изображение совпадают, озаряются одинаковыми американскими улыбками, кидаются мне навстречу, жмут руку и даже отбирают мой чемодан и сами несут до автомобиля как знак особого ко мне расположения. Я же плетусь за ними одинокий. В толпе. Где люди делятся на встречающих и встречаемых. Где каждый кому-то родня. Или друг. И поэтому кругом объятья, поцелуи и ... слезы. Нормальные человеческие эмоции бушуют вокруг и разбиваются об меня, как о холодный чужой камень. Один я – один. У одного меня нет никого. Никто по мне не плачет, никто из-за меня не ликует. И мне хочется взвыть по-волчьи во весь голос, но передо мной уже распахнулась дверца дорогого автомобиля:
- Мистер Шапиро, располагайтесь!
Подо мной мягко пружинит сиденье. Закипевшую злость остужает прохлада из air-condition. Мимо стекол проплывают одинаковые дома, похожие на гаражи, и в обоих направлениях, как саранча, ползут автомобили – пузатые, раскормленные, посверкивая холодным глянцевитым блеском. И ни одного прохожего на тротуарах. И вообще ни одного живого лица.
В Китае проживают китайцы, в Новой Гвинее – папуасы, население Америки – автомобили. И вот меня везут в синагогу – гараж, чтоб я разогрел моторы автомобилей еврейского вероисповедания и выжал из них запланированную сумму долларов на благотворительные цели, чтоб поддержать своих двуногих единоверцев – пешеходов в бедном и далеком Израиле.
А сопровождающие меня лица, соблюдая этикет, задают вежливые вопросы о житье-бытье, есть ли у меня семья, жена с деточками, мама с папой. В каждом городе по дороге из аэропорта спрашивают одно и то же и с той же вежливой улыбкой. И без единой капли человеческого тепла.
Отвечаю коротко, безуспешно стараюсь не обнаружить раздражения. Огрызаюсь, как собака, которой наступили на лапу.
- Нет у меня семьи. Я – сирота.
И вопросы прекращаются. Два–три вежливых вздоха на заднем сиденье. Тишина. Затем включают музыку. И мы погружаемся в спасительные негритянские ритмы - так ехать легче. В молчании больше тепла, чем в пустом формальном разговоре. Фантазия может заполнить молчание теплом.
Меня высаживают у подъезда стандартной, ничем, даже названием, неотличимой от своих сестер–близнецов, гостиницы. За все заранее уплачено. Мне нужно только расписаться. Я прощаюсь с моими сопровождающими – мы скалимся друг на друга такими улыбками, что кажется, если еще немножко растянуть губы – они лопнут. Они обещают скоро за мной заехать и рекомендуют отдохнуть, а я успеваю лишь принять душ и вытереться – как уже стучат. Машина ждет. Народ в синагоге собрался. И я ухожу из номера даже не смяв постели, не включив телевизор. О том, что здесь был человек, напоминает лишь мокрое махровое полотенце в ванной. Выключаю свет и захлопываю дверь. Прощай, очередное жилье. Кто знает, может быть, когда-нибудь здесь повесят мемориальную табличку, если я умудрюсь отколоть какой-нибудь уж очень выдающийся трюк. Здесь, мол, останавливался и жил Иван Шапиро, человек неопределенных кровей, из породы дворняжек.
А после синагоги, где я заливался соловьем, меня везут в аэропорт, выпроваживают из города, и единственным напоминанием о нем остается урчание в желудке от потуг переварить местный резиновый бифштекс.
Но так бывает не всегда. Когда в городе есть упрямый богатый еврей, не желающий раскошелиться и потому, невзирая на все приглашения, не явившийся послушать спикера, меня оставляют еще на денек для индивидуальной обработки строптивого донора.
Жил такой упрямец в одном американском городишке, где единственный небоскреб принадлежал его компании. На самом верху небоскреба был кабинет этого миллионера, и туда меня вели сопровождающие лица, подбадривая и напутствуя, как секунданты боксера, выходящего на ринг для очень ответственного матча.
- Он сказочно богат!
- Миллионов на сорок тянет!
- Ни копейки ни разу не дал на еврейские дела!
- А уж одной ногой в могиле. Лет восемьдесят, не меньше! Как известно, в саване карманов нет, на тот свет с собой ничего не унесешь.
- Гордый! С нами знаться не хочет! Он и к нам ни ногой и к себе на пушечный выстрел не подпускает!
- Только вас согласился принять! Такая биография! Национальный герой! Когда еще к нам заглянет подобная личность! Вот и согласился, скупердяй, отпустил для аудиенции семь минут. Ни секунды больше.
- Вам, мистер Шапиро, надо уложиться в эти семь минут, и уж постарайтесь расшевелить эту старую жабу.
- Если вы постараетесь, он может отвалить сто чистыми! А то и двести!
- Вся надежда на вас. Вряд ли еще повторится такая возможность!
И даже поглаживают меня по плечам и спине. Ну точно как перед боксерским матчем. Я от скуки тоже включаюсь в эту игру и задаю отрывистые вопросы, как профессиональный взломщик перед налетом на банк:
- У старика есть внуки?
- Вдовец?
- Происхождения из Восточной Европы? Из России?
- Сентиментален?
И вот так вот, оглаживая меня, как горячего коня, на которого сделана большая ставка, вталкивают меня в лифт и пока мы мчимся вверх дают последние наставления, с надеждой заглядывая мне в глаза.
Донор действительно оказался похожим на жабу. В огромном пустом кабинете, больше напоминающем конференц-зал, у дальней стены он сидел за необъятным письменным столом, и его тройной подбородок колыхался, как у жабы, когда, причмокивая, сосал вялыми губами толстый окурок сигары. Он был лыс и толст, и пиджак на нем висел, как на камне, а глаза в выцветших ресницах были неопределенного цвета и мутные, словно покрытые слизью. Этим он напоминал старого пса.
Он подал мне руку не вставая. Мне пришлось перегнуться через стол. Сопровождающих не удостоил взглядом.
- Садитесь, - не вынимая сигареты, скомандовал мне, - говорите.
Моим спутникам сесть он не предложил, и они скромно стали за спинкой моего кресла. Один из них держал, прижимая к паху, черный портфель «дипломат», куда, по их радужным подсчетам, через семь минут ляжет чек на очень большую сумму.
Я должен был заговорить без раскачки, с ходу, не теряя ни секунды, чтоб за семь минут взволновать эту гору мяса и вырвать у него чек. Чем можно его пронять? Главное не допустить ошибки в выборе темы. Промах исправить уже не удастся. Он не любит людей. Он не любит весь мир, из которого должен вот-вот уйти, ничего с собой не прихватив. Если в его зачерствевшем сердце осталась хоть капля тепла, то лишь маленькие детки могут выдавить ее. И я понес громко и страстно душещипательную историю о маленьких еврейских детках в Ленинграде и Москве, которым нечего есть, потому что родителей прогнали с работы за одно лишь желание уехать в Израиль. С работы прогнали, а выехать не позволили, вот и сидят без копейки. И вся надежда на американских братьев, которые не оставят их в беде, соберут деньги и отправят им посылку...
Я говорил, как пулемет, заводясь и возбуждаясь сам. В таких случаях у меня, у рассказчика, навертываются на глаза слезы, голос начинает срываться, и мои слушатели заводятся до предела, у них тоже выступают слезы. За это качество меня очень ценят как спикера. В Нью-Йорке считают, что я могу из камня выжать слезу.
Жаба стала ускоренно жевать сигару и тройной подбородок заколыхался с большой частотой. Окрыленный успехом, я еще нажал на педаль.
- И вот представьте себе такую картину: Ночь. За окном зимняя Москва... или Ленинград. Оледенелые. В квартирах холод. Нет денег платить за отопление. Простуженные дети тянут к родителям худые ручонки и, уже не в силах плакать, умоляют: “Мамочка, капельку молока”. А молока нет. И хлеба тоже нет.
Подбородок у жабы замер, повис складками. Почти незаметным движением руки он нажал кнопку под столом, и сразу вбежала из приемной секретарша.
- Уберите его! – простонала жаба, не выронив сигару. – Он взволновал меня!
И лицо его приняло плаксивое страдальческое выражение.
- Убирайтесь отсюда, – ретиво потащила меня из кресла секретарша, кивнув моим сопровождающим. – И вы тоже! Бессердечные люди! Взволновать человека, которому врачи категорически запретили волноваться!
Нас выставили. И портфель «дипломат» у моих сопровождающих остался пустым. У них был потерянный вид, как у проигравшихся вдрызг игроков. Но сами виноваты. Надо бы им знать, что старику миллионеру запрещено волноваться. Обладая такой информацией, я бы нашел другой путь к сердцу жабы, помог бы ему сотворить накануне смерти благое дело, заслужить благодарность соплеменников на Земле и уютное местечко подле еврейского Б-га на небе.

ЭФРАИМ СЕВЕЛА
Рис. М. Беломлинского