“Боль моя, ты покинь меня...”

Статья Бэлы Гершгорин «Не нужен мне берег советский» задела за живое многих читателей «Русского базара». Видимо, отношение к стране исхода по-прежнему остается одной из самых горячих тем в нашей иммиграции. Прошло уже шесть лет с тех пор, как на страницах «РБ» спорили те, кто возвращался на «бывшую родину», с теми, кто оставался в «новой», но тема по-прежнему волнует и будоражит. Рана, образовавшаяся на месте отодранной пуповины, по-прежнему кровоточит и болит...
Люди, откликнувшиеся на статью Бэлы Гершгорин, почему-то не почувствовали этой боли, хотя она не загнана в подтекст, а вынесена на поверхность. Бэле читают мораль (почему вы мешаете детям любоваться достопримечательностями Санкт-Петербурга?), ее укоряют за чтение морали другим (почему вы советуете купить билет в один конец?), но боли в ее словах, увы, не замечают. А ведь именно боль (не страх, не неприязнь) заставляет ее (и многих из нас) держаться на дистанции от страны, где мы провели детство, юность, часть зрелых лет. Боль, вызванная разрывом отношений, которые очень нелегко восстановить...
Когда меня спрашивают, хочу ли я побывать в Грузии, я однозначно отвечаю: «Не хочу и не могу». Даже слово «Грузия» вызывает у меня фантомную боль, которая возникает на «месте» вырванного зуба или ампутированной конечности. Боль, в которую выродилась любовь, слагавшаяся из множества частных, маленьких любвей. К родному дому, в котором сейчас неизвестно кто живет; к родным улицам, которые сейчас, наверное, и не узнаешь; к родным и близким, за чьими могилами, возможно, никто не ухаживает; к друзьям, оказавшимся в разных политических лагерях или разъехавшимся по разным странам и континентам. А еще – к местам, связанным с самыми важными в твоей жизни событиями: с первой настоящей дружбой, с первым признанием твоих творческих возможностей, с первыми шагами твоего ребенка, с первой (главной) любовью...
Из всех членов нашей маленькой семьи я меньше всех страдала от ностальгии. Мама тосковала по родной стране, как и большинство людей ее поколения. Сын грозился, что, став взрослым и богатым, поедет в Тбилиси и купит родной дом вместе с родным двором. Мне же вспоминались лишь кошмары последних лет, заслонившие и зачеркнувшие все прекрасное и светлое, что было в прошлом. Может быть, потому, что именно я была главой семьи, и именно мне «на берегу грузинском» приходилось дрожать от страха за каждый завтрашний день. Сын, со свойственной детям авантюрностью, воспринимал наши хождения по мукам как увлекательные приключения, хотя страх надолго утвердился и в его юной психике...
Я до сих пор с ужасом вспоминаю, как прекрасный Тбилиси, «город солнца и роз», превращался в своего рода большое гетто. Как сходили на нет центральное отопление, электричество, теплая (а нередко – и холодная) вода, как исчезали продукты с прилавков, как бесконечные очереди становились повседневным явлением, приобретая все более опасный характер. Выяснения отношений, ругань, драки, разбитые стекла в магазинах. Хлеб почему-то приносили из пекарен по ночам, и жильцы того или иного дома договаривались, кто в какую ночь будет дежурить у булочной, чтобы вовремя сообщить соседям: долгожданные грузовики с буханками неопределенного цвета наконец-то прибыли...
Жуткие зимы, когда нестерпимый холод рано загонял в постель, а тьма и страх выталкивали из нее посреди ночи. Люди, двигавшиеся по мрачным, заледенелым улицам - будто души в одном из кругов Дантова ада. Жуткие летние месяцы, когда в городе царили грязь и вонь, а на гниющих кучах мусора валялись дохлые крысы и кошки. Тоска и безнадежность в глазах людей. Вошь, у меня на глазах выползшая из волос ребенка с естественностью зверя, вылезающего из чащи. Импровизированные ярмарки, где каждый продавал все свое добро, чтобы купить самое необходимое для выживания. Обилие нищих, которым продавать было уже нечего...
А на этом фоне – политические страсти. Захватывающие игры и волнующие зрелища, постепенно выродившиеся в братоубийственную рознь. Вчерашние друзья, ставшие «звиадистами» и «эдикистами», готовые перегрызть друг другу глотки. Митинги, демонстрации, акции протеста и контрпротеста, мелкие «путчи», короткие, но разрушительные гражданские войны. Бандформирования, окружавшие чуть ли не каждого из крупных и мелких лидеров и наводившие ужас на простых смертных. Похищения, вымогательства, пытки и убийства. Люди, собиравшиеся эмигрировать, держали свои намерения в тайне, ибо в противном случае кого-то в их семьях могли похитить, требуя баснословного выкупа. Если денег не было, требовали, чтобы их прислали родственники, уже находящиеся в Израиле или США...
Школы не функционировали, потому что детей боялись выпускать из дома или... коллективно водили на митинги. Учреждения не работали, потому что служащие болели или... вели яростные споры. В издательстве, где я проработала много лет, помимо обычных левых, правых, центристов и флюгеров, были «шпионы» и «двойные агенты», которые бегали от редакции к редакции, от «звиадистов» к «шеварднадзистам» и по секрету, со злорадством, сообщали, как отреагировал тот или иной из сотрудников-оппонентов, узнав о неблагоприятных для его лагеря событиях. А еще были «контрразведчики», готовые в каждом заподозрить врага и каждого занести в «черный список»...
Эмиграция часто подобна разводу. Бывшие супруги долго не хотят встречаться, потому что причинили друг другу слишком много боли. Каждый из них винит в эрозии отношений другого, но каждый винит и самого (саму) себя... Покидая страну, ты обвиняешь ее в вашем разрыве. Обвиняешь вождей (советских и постсоветских), которые довели дружелюбный, гостеприимный народ до голода, отчаяния и ненависти. Обвиняешь народ, который приводил к власти и терпел (или сбрасывал) таких вождей. Обвиняешь мирных обывателей, составлявших «молчаливое большинство», и интеллектуалов-вольнодумцев (западников, славянофилов, националистов и интернациолналистов), вольно или невольно способствовавших все «путчам» и переворотам, бесконечному, мучительному «переходному периоду».
Но ты обвиняешь в разрыве и саму себя, ибо ты тоже была частью народа. Ты тоже допускала приход к власти «застойных» вождей и постперестроечных политических авантюристов. Ты тоже входила в молчаливое большинство, думавшее лишь о хлебе насущном. И ты тоже относилась к интеллектуалам-вольнодумцам, прославлявшим западный образ жизни. По тебе проехалось колесо истории, которое, в числе других, ты сама толкала. И ты, в придачу, бежала в сытую, счастливую Америку, оставив столь многих в трагической постсоветской реальности.
Как-то мы с сотрудниками стояли в очереди за яичным порошком, и моя зав. отделом, которую я любила, как старшую сестру, спросила: «Интересно, вспомнишь ли ты этот момент, когда будешь в Америке?» Конечно, я помню этот момент. И я по-прежнему люблю мою бывшую «начальницу», как люблю и других моих друзей, оставшихся за океаном. Стараюсь не порывать с ними связи. И стараюсь не спрашивать, как они (физически и морально) выживают. Знаю, что «переходный период» продолжается, хотя для многих его трагизм, наверное, стал привычным...
Возможно, когда-нибудь я смогу поехать в Грузию. Когда исчезнет фантомная боль. Когда перестанут ужасать воспоминания. Когда притупится чувство вины. Но пока встреча с «бывшей родиной» мне не под силу. А лететь туда в качестве восторженного западного туриста (тут я согласна с Бэлой) - нелепо и аморально. Гулять с фотоаппаратом и кинокамерой, запечатлевая на них колоритную архитектуру и живописную бедность, можно по незнакомым экзотическим царствам-государствам, но не по стране, знакомой до мельчайших реалий. Ты прекрасно помнишь, что за этой живописной бедностью скрывается...