Брайтон-Бич Опера - 3

Еда тревоги нашей

Как и полагается всякому не очень умному и плохо образованному человеку, я имею собственное мнение абсолютно по всем вопросам. Поэтому, когда за столом у Родзянских заходит речь о том, какая кухня лучше - французская или итальянская, я тоже не могу молчать.[!]
- Вот вы все возмущаетесь, что во Франции Ле Пен вышел во второй тур президентских выборов, - говорю я, пододвигая к себе тарелку с салатом “оливье” - фирменным блюдом хозяйки дома Милы. - Весь мир возмущен. Французов почему-то в антисемитизме обвиняют, хотя Ле Пен о евреях ничего и не говорил никогда. Да и ни при чем тут евреи. Два года назад мы с Татьяной были у наших друзей в Марселе - и весь город обошли в поисках настоящей французской булочки с изюмом.
- Неужели не нашли? - спрашивает Алик и обнимает жену за плечи.
- Неправильные вопросы задаешь, дорогой, - говорит Мила и, освободившись от его руки, поднимается из-за стола. - У меня там сейчас курица сгорит, а вы тут о каких-то булочках французских.
- Представь себе, не нашли, - говорю я и смотрю, как Алик провожает удаляющуюся на кухню Милу взглядом. - Нет в Марселе больше булочек с изюмом. И блинов настоящих тоже нет. Один кускус повсюду. Нашли одно кафе, на котором было написано “Блины”, так там марокканцы нам подали нечто совершенно невообразимое - лепешки какие-то из гречневой муки. Поверьте мне, в Нью-Йорке, на улице, выдающие себя за французов мексиканцы лучше блины делают, чем те, что нам в Марселе подавали.
- Ну и что? - говорит Вадим, отрезая толстый ломоть от куска буженины, которую Мила тоже сделала сама и тоже, как всегда, неповторимо.
- А вот и то, - говорю я. - Посмотри, мы все тут прожили помногу лет, а что мы едим? Посмотри, что у нас на столе чаще всего? Рыбка, колбаска, салатик “оливье”. Пирожки всякие. Пельмени. Котлетки с картошечкой. Как любили мы это все с детства, так и любим до сих пор.
- Я, например, суши больше люблю, чем котлеты, - говорит жена Вадима Надя
- Это только потому, что котлеты ты готовить не умеешь, - замечает ее муж. - Но я все равно не понимаю. На столе “оливье”, а в Галлии фашисты. К тому же не у всех русские магазины под боком есть, как у тебя. Большинство в супермаркетах закупается, а потом всю неделю преспокойно это жует.
- Зачем же они тогда к нам на Брайтон за продуктами ездят? - спрашиваю я, но Вадим не успевает ответить.
- Все вообще из-за этой жрачки произошло, - говорит Алик и задумчиво отправляет в рот кусок буженины. - За кусок колбасы, получается, Родину продали. По “голосам” всяким нам наговорили, что на западе колбасы этой двадцать восемь сортов, вот мы и ломанулись - где поглубже.
- Почему за кусок колбасы? Я, например, за суши Родину продала, - улыбается Надя своей вечно загадочной улыбкой. - Я суши больше люблю, чем колбасу.
- Тогда тебе надо было в Японию эмигрировать, - говорит Вадим и поворачивается к Алику. - А что плохого в жрачке? Что-то я не замечал, чтобы ты посты какие-нибудь соблюдал. Или вегетарианством увлекся. Наворачиваешь тут… Естественно, кто хотел в Рашке с голоду подыхать? Кончилась еда там, и свалили все, кто мог.
- А мне все равно, что я ем, - говорит Алёна, которая одна среди нас без парочки. - “Кормить меня легко, любить - сплошное мучение”. Это Хвост про меня написал. Еще в Питере. А однажды я две недели ничего не ела. Вообще ничего. У меня денег даже на метро не было, не то, что на еду. И ничего - выжила. Похудела только здорово, но все утверждали, что мне это идет.
- Вот вам и секрет всех диет, - опять улыбается Надя. - Меня одна американка давно пыталась научить: хочешь похудеть - не ешь. Все очень просто.
- Их еду действительно лучше не есть, - говорит Алик. - Минздрав предупреждает, что она опасна для жизни.
- Вы дадите Лёше договорить или нет? - Мила выносит из кухни поднос с курицей и на мгновение застывает в дверном проеме.
- Да, Лёш, давай. Что ты хотел сказать? - говорит моя жена Татьяна, которая сидит рядом с Алёной, то есть прямо напротив меня. - Интересно ж все-таки, что умный человек скажет.
- А я уже все сказал, что хотел, - говорю я и опускаю глаза в тарелку. - Не хотят французы кускусом питаться. Хотят блины и булочки с изюмом - вот и голосуют за Ле Пена. А теперь они Сенегалу в футбол продули, и опять все удивляются. А что удивляться-то? У них в национальной сборной французов и нет почти. Одни негры и арабы. Зачем им за Францию против своих бороться?
- Всего двадцать процентов за Ле Пена проголосовало, - Вадим порезал буженину на аккуратные кусочки и теперь методично отправляет их в рот один за другим, заедая все тем же “оливье”, который сегодня у Милы действительно получился даже лучше обычного. - Двадцать процентов фашистов и маргиналов.
- Это каждый пятый - маргинал? - искренне удивляется Алик.
- Двадцать процентов электората, - говорю я, - то есть почти половина коренного населения. Французов то есть.
- То есть или это есть - конечно, не все равно, - говорит Мила, уже приступившая к разрезанию курицы. - Но это ты, Лёш, по-моему, все-таки загнул.
- Да Лёша у нас известное дело - ума палата, - Татьяна смотрит на меня через стол и улыбается. - Палата представителей. Верхняя.
- Палата номер шесть, - говорит Алик. - Продали Родину за кусок колбасы, так хоть имейте смелость в этом признаться. Не случайно ж в “Интернэшнл фуд” плакат “Жизнь удалась” над колбасным прилавком повесили.
- А буддисты считают, что кто кого ест, тот тем в следующем перерождении и будет, - Алёна достает из пачки сигарету, а Вадик, оторвавшись от буженины, чиркает своей “зипповской” зажигалкой. - Вот мы сейчас буженину ели, значит, все потом реинкарнируемся в свиней.
- То есть, по сути ничего не изменится, - говорит Алик.
- А мы сейчас эту буженинку курятиной разбавим, и будем тогда полукурами-полусвинками, - говорит Вадим, которого Алёна так и заставляет до сих пор держать зажигалку перед ее сигаретой. - Моя, например, таким хорошеньким поросеночком будет. Так и вижу ее с пятачком и хвостиком, да еще с крылышками цыплячьими.
Алена, наконец, прикуривает.
- А вот христиане молятся, чтобы Бог им кусок хлеба насущного каждый день давал, - говорит она. - Так и просят: днесь, говорят, дай. Прямо сейчас. Подай нам наш кусок хлеба, и все тут.
- Бог Адаму велел в поте лица хлеб себе добывать, - говорит Вадим.
- Не велел, а наказал Он его так, - говорит Алик. - Это наказание такое: работать, как ишак, чтобы есть. И есть, чтобы потом были силы опять работать.
- Тебя бы в Бангладеш куда-нибудь, философа. Или в Ленинград блокадный, - говорит Мила. - Курицу-то попробуешь мою или откажешься из принципиальных соображений?
- Мне Анна Андреевна рассказывала, что в блокаду они в Ленинграде кошек ели, - задумчиво говорит Алёна. В ее личное знакомство с Ахматовой мало кто из нас верит, но мы уже привыкли и не обращаем внимания на то, что при сегодняшнем алёнином сорокалетнем возрасте Анна Андреевна вряд ли могла что-нибудь ей рассказывать. А даже если и рассказывала, то Алёна тогда была грудным младенцем и никак этих рассказов не запомнила бы. К тому же Ахматова вообще эвакуировалась в Ташкент, а Ташкент, как известно, город хлебный. Так что она там “Поэму без героя” сочиняла, а не кошатину ела.
- Я бы нашего Мурзика есть не стал, - говорю я. - Даже если афганцы переплывут на плотах Атлантический океан и весь Нью-Йорк в блокадное кольцо возьмут, а хлеб нам Блумберг по карточкам выдавать будет, я Мурзика все равно не съем.
- Это потому, что он Мурзика любит больше, чем меня, - говорит Татьяна.
- Дурацкий у вас разговор, - говорит Мила и начинает раскладывать курицу по тарелкам. - Ежику в полном тумане понятно, что лучше поесть, чем голодным ходить. И что лучше есть вкусно, чем дрянь всякую.
- Американцы вон для своей еды специальное название придумали - “помоечная”, - говорю я. - Так и называют “junk food”. И ничего, едят ее всю жизнь, и считают, что ничего вкуснее гамбургера двойного на свете не бывает.
- И что плохого в этом? - говорит Вадим. - Неужели лучше, как французы твои, всякими соусами белыми и лягушками объедаться? У вас же это, по-моему, гортанобесием называется.
- Называется, - соглашаюсь я.
- Так ты, Лёш, реши сначала, что лучше - всю жизнь помоечной едой питаться и довольным быть, или деликатесы дегустировать, - говорит Татьяна. - А за столом только и говорить, как французы, о том, кто, что и где ел. Как это было приготовлено и сколько это стоило.
- У меня в Союзе француженка была знакомая, - на редкость уместно вставляет Алик. - Она все удивлялась, что мы постоянно о серьезном за столом говорим. Я у нее спросил как-то: а французы о чем говорят? Она захихикала так и отвечает: “О еде, конечно. Ну, еще про вино иногда.” А теперь и мы тут хуже лягушатников стали, только о жрачке и говорим. Американцы хоть не обсуждают гамбургеры свои - все равно они в каждом “Макдональдсе” одинаковые. А вот где “одесская” колбаса лучше - в “Золотом ключике” или в “Интернэшнле” - это уже серьезная тема для большого разговора. Да, Лёш?
- А меня недавно пригласили в один французский ресторан, - говорит Алёна. - Как он называется, не скажу, чтобы никто не завидовал. Так вот, кавалера, который меня пригласил и целое состояние там за наш ужин выложил, всю ночь потом рвало, а у меня понос был.
- Мил, курица обалденная, - говорит Надя. - Научишь?
- У тебя все равно так не получится, - перебивает ее Вадим. - Не учи ее, Мила, не надо. Бесполезное это занятие.
- Дети, не ссорьтесь, - улыбается Мила и садится на свое место рядом с Аликом. И хотя при этом она чуть-чуть отодвигает свой стул от него, мне кажется, что она сама не отдает себе отчета в своем почти что бессознательном движении.
На какое-то время за столом воцаряется тишина, потому что все заняты курицей.
- Ну что, Лёшенька, скажешь нам еще что-нибудь? - говорит, наконец, Татьяна. - Что-нибудь умное. Как всегда.
- Давай, лучше я скажу, - говорит Алик.
- Если опять про то, что мы Родину за кусок колбасы продали, то лучше не надо, - говорит Мила. - А то у нас еще десерт впереди.
- Какой? - интересуется Надя.
- Это сюрприз, - опять улыбается Мила.
- Ты можешь считать, что я не прав, - говорит Алик, - но я буквально вчера в “Золотом ключике” такую сцену наблюдал. Продавщица у женщины молодой спрашивает: “Вам какую колбасу - такую или пожирнее?” “Пожирнее, - отвечает та. - Пожирнее дайте”.
- А я вот в “Интернэшнле” вчера была, - говорит Татьяна. - Так там, в колбасном отделе, прямо под плакатом этим про “удавшуюся жизнь” стоял старичок один, разглядывал колбасу их, все ее двадцать восемь сортов и повторял все время: “Какой мистэйк я совершил. Какой мистэйк”.
- В Рашке сейчас не хуже колбаса, - говорит Вадим. - Так что “мистэйк” этот можно легко исправить. Правда, Лёш?
- Правда, - соглашаюсь я, и в этот момент я действительно в это верю.

* * *

Я люблю моих друзей. Мы знакомы с ними уже много лет и знаем друг друга досконально, до мелочей. Я знаю, что Алик любит Милу, а она его - нет. Я знаю, что Вадим и Надя - идеальная пара, потому что они никогда не ссорятся и у них вообще все хорошо. Я знаю, что у Алёны своя, очень странная временами, жизнь и что она придумывает про себя такие вещи, в которые никто, кроме нее, все равно не верит. Может, она и сама, кстати, тоже в них не очень верит, или, по крайне мере, сомневается иногда, что все действительно было так, как она нам рассказывает.
Я знаю, что нам чаще всего хорошо вместе - иначе зачем, спрашивается, мы стали бы с такой завидной регулярностью встречаться и вести эти бессмысленные разговоры о том, чего изменить мы все равно не можем. А если точнее сказать - то и не хотим, наверное.
На десерт у Родзянских в тот вечер, кстати, был “наполеон”. Домашний. Мила сама сделала. Как всегда, очень вкусный. Лучше, чем в Париже. А когда мы с Татьяной вернулись домой, Мурзик мирно спал на кухне.