Рождение человека

Бывает, и нечто сомнительное, но услышанное не раз, особенно в детстве, обретает неопровержимость факта, и уже не задумываешься, могло ли такое быть на самом деле?
Отцу моему якобы принадлежала фраза, сказанная, когда ему позвонили из роддома кремлёвской больницы с сообщением, что жизнь его жены в опасности. Ребёнок-де чересчур крупный, у роженицы узкий таз, к тому же плод выходит как-то не так... Короче, нужно его решение, кто ему дороже. И он: «Она, конечно, моя жена! А ЭТО рвите на куски.»
«ЭТО» была, или точнее, как потом выяснилось, оказалась я. Меня спасли, вытянули из материнской утробы, маленько повредив черепок. Почти незаметно, но с малолетства не выношу, если по головке гладят: ощущение, что у меня там, на макушке, ближе к поверхности, чем положено, что-то пульсирует, что можно задеть, повредить.
А вот фразу отца – если она действительно была произнесена - про «ЭТО» воспринимала без обид, спокойно. И допускаю, что именно из кремлёвки могли с таким вот вопросиком позвонить: главным для тамошнего персонала являлось не столько спасение жизней пациентов, сколько забота как бы самим избежать ответственности. Пусть мрут, но не причиняя неприятностей. Из-за страха лишиться своих привилегий, зарплат, куда больших, чем в обычных медицинских учреждениях, угодливость врачей кремлёвки достигала лакейского уровня, одновременно, как лакеям свойственно, с затаиваемым ожесточением к тем, кто может, недовольство выказав, урезать их лакомый кусок, а то и вовсе согнать с уютного насиженного, теплого местечка.
Врачиха, приезжающая к родителям по вызову на дом, Полина Васильевна Мальвинова, - надо же, застряло в памяти, как ее звали, готова была, как они шутили, любой диагноз, что они сами себе поставят, подтвердить, лишь бы «клиентов» не раздражить. Так вот и «лечили», на всё согласные во избежание каких-либо недоразумений.
В кремлёвских больницах умерли мои родители – мама на Грановского, папа в кунцевской. Маму, в отдельной, конечно, палате, разносолами потчевали, ублажали, а вот с диагнозом опоздали, упустили, зато отменно обслуживали.
А с папой проститься не дали. Когда я его увидела, без сознания, на дыхательном аппарате, после двойного удара - одновременно и инфаркт, и инсульт - чересчур эмоционально, с точки зрения кремлёвского персонала, его состояние восприняла. Выла заунывней и дольше, чем по их правилами полагалось. А на замечание медсестры – понадобятся ли мне его золотые коронки – неадекватно отреагировала.
Поэтому меня за щиколотки и за запястья на кушетке удерживали, вниз личиком, увещевая, внушая, что поинтересоваться золотыми коронками моего еще живого отца, следовало по имеющемуся с другими родственниками опыту. Одновременно проинформировали, что на территории кунцевской больницы имеется корпус, куда попадают вот такие, как я, с неуравновешенной психикой.
Позвонили ночью, оповестили, что отец скончался, и сразу же предупредив, чтобы не утруждалась в больницу являться: мне отказано в пропуске.
Кинулась названивать по известным мне телефонам людям влиятельным из отцовского окружения, пока от одного не услышала: «Не звони больше никому, напрасно. Если есть решение тебя не пускать, пойми, бороться с этим нельзя. Никто и не будет.»
С ЭТИМ – их лексикон. А ЭТО - на куски. Пусть даже собственного, зачатого, желанного ребёнка. Уж впрямь – «гвозди бы делать из этих людей.» Хотя этим «гвоздям», полагаю, бывало и больно, и страшно.
Я же действительно явилась на свет переношенной - не в положенные девять, а в десять месяцев. Ошибка тут исключалась. Родители так иступлённо меня дожидались, что чуть ли не с момента зачатия врачи из той же кремлёвки за беременностью мамы наблюдали. Светила гинекологии, Персианинов предупреждал, что роды возможны трудные, и советовал малейшего риска избегать. Вот мама и вылёживала детеныша, как медведица в берлоге, дорастив до размера слонёнка. В роддоме на улице Веснина, только что созданном под началом того же Персианинова, мама стала чуть ли не первой его пациенткой. Там же я свою дочку родила, не без, так сказать, приключений.
Впоследствии оказалось, что, несмотря на богатырскую плоть в младенчестве, ни ростом, ни весом я от сверстников не отличаюсь. По всем параметрам нормальная, обыкновенная, именно средняя, соответственно своему месту на школьной линейке: высокие и маленькие по краям, а я, в аккурат между них, посерёдке.
И училась так же, ни в чём особенно не блистая, разве что часто на уроках отвлекалась. Учительница в младших классах окликала: ну расскажи, поделись, Надя, что там в окне, куда ты уставилась? И что я сейчас объясняла, повтори, ну-ка, быстро! С готовностью: вы объясняли, что я смотрю в окно!
А так – ничего, всё вроде в порядке. В меру шалила, в меру, не со всеми, правда, дружила. Кое с кем вот дружу до сих пор. С Женей, с которой все школьные годы просидели за одной партой, живём сейчас по соседству в одном околотке. Она-то меня и встретила по прибытии в США в денверском аэропорту.
Ну разве что беспокоило непоспевание моё за интересами, увлечениями ровесников. Тут явно отставала. Одноклассники выпроваживали меня за дверь, в коридор, обсуждая нечто, для моих нежно-ослиных ушей, как полагали, не предназначенное. И я выходила безропотно, дожидаясь, когда позовут обратно. Мне и самой-то не очень хотелось быть причастной к тому, что чувствовала для себя преждевременным.
Главным наслаждением оставалось – беситься с младшей сестрой, обрушивая её в снежный сугроб на даче в Переделкино. А летом, сидя на корточках, наблюдать, как муравьи возводят свой замок-крепость. Некоторым помогала, подсовывая веточки-щепочки, подходящие, мне казалось, в их ювелирном строительстве. Если, испугавшись вмешательства, муравьи разбегались, огорчалась.
Папа научил касанием отдёргиваемой быстро-быстро от муравьиной кучи ладони пропитывать её источаемым ими спиртом, потом с блаженством вдыхаемым. И сейчас, где бы то ни было, в любом лесу, муравейник завидев, те же пассы проделываю. Вот оно, счастье! Возвращение туда, где всё так понятно, так правильно было или, скажем, казалось, что было. Детство, как маяк, постоянно, всегда светит. И с собакой, как в детстве, нынче по дому ношусь, валимся на пол, зубами, с двух сторон, удерживая косточку. Муж, наблюдая: ну и сколько же тебе, Надя, годочков? Глупый вопрос: конечно, четыре. Что удивительно, а на самом-то деле нисколько не удивительно, от детства не отдаляешься, а, напротив, всё плотнее сближаешься, с годами именно, взрослея, а точнее – старея.
Уверенность непоколебимая в своей среднестатистической нормальности к казусам не раз приводила, и я вляпывалась в авантюры, не замечая опасной черты. Воистину, Бог дураков охраняет. Но отличие дураков как раз в том, что сами они, как им представляется, ведут себя осмотрительно, разумно. Умные, прежде чем на что-то решиться, степень риска учитывают, а дураки - нет. Я ничего, никого не боялась. Темноты лишь и спала с ночником.
Так вот и дожила до вполне зрелых лет, возмечтав о ребёнке. Вот тут впервые, при шевелении-толчках в утробе, жуть меня охватила: вдруг я ЭТО потеряю!
Муж, медик по образованию, кремлёвским светилам справедливо не доверял. Но в других роддомах стафилококк свирепствовал, и он, в Минздраве работая, обзавёлся бумагами с нужными подписями, и меня определили на срок беременности наблюдаться в Четвёртом управлении, то есть в кремлёвке.
В детстве мне там и прививки, и ежегодный осмотр делали, зубы лечили, проверяли зрение. Вернулась в привычное: просторные коридоры, уставленные пальмами в кадках, комфорт, благостная атмосфера, любезность, предупредительность. Мой ребёнок, в отличие от меня у мамы, тревог не внушал. Беспокойств не доставлял. Я продолжала носиться по командировкам, и коллеги больше, чем я, о моём состоянии беспокоились. Удивительно, как в такой стране люди умудрялись друг к другу проникновенно, нежно, бережно относиться. Или же мне везло? Ведь и в школе могли затравить, ожесточить. Но дети, подростки - не понимаю за что - окружили заботой, и я даже не подозревала о своих, ну скажем, чудачествах.
Плохо, конечно, когда поначалу так хорошо. Жди, значит, потом ударов. И что получишь обязательно, не сомневайся. Теперь опасаюсь лучезарному настроению поддаваться, наизготове - в какой момент по темечку хрястнут? На всякий случай, заслоняюсь ладонями, пахнущими муравьиным спиртом.
Носила ребёнка, и живот был настолько маленький, что я специально его выпячивала, распираемая гордостью, в предвкушении счастья, что вот-вот свершится. Никакого токсикоза. Наша дочка и в тот период, и потом меня щадила и сейчас щадит. Те, кто близок, обид мне серьёзных не причиняли. А если вдруг, ненароком, то после, жалея, утешали, как щенка с голым, не обросшим еще шерстью пузом. Может быть, зря. Следует загодя учиться обороняться, защищая, отстаивая себя.
Срок родов приближался, от нас ушли гости, я всё убрала, помыла посуду, муж, предлагая помочь, только мешал, а утром, когда он уже на работу отбыл, начались схватки. Позвонила ему, он вызвал скорую из Четвёртого управления, в чьём ведении я находилась, и меня доставили на Веснина, где я родилась. В симпатичный особнячок в центре Москвы.
Держусь за свой драгоценный живот, а мне говорят: вы не наш контингент, документов на вас нет, мы вас не можем принять. Я, всё еще недоумевая: так отвезите туда, где меня примут. Сухо, внятно: наш транспорт на такие поездки не рассчитан.
Сообразив, что поставлено на карту, заорала: я никуда не уйду, тут вот и рожу! Мне: нет, мы вас выдворим, здесь посторонние не положены.
Ах, канальи! Где у вас телефон, щас ляжете и не встанете! Мило, с улыбкой: телефон - пожалуйста, звоните кому хотите, но мы действуем по инструкции, уж извините...
Звоню мужу. Он: ты не волнуйся, мы их достанем. Сядь и жди, ни на какие провокации не поддавайся.
Сижу, жду, самой себе нашептывая: у-у, ненавижу, как же я вас ненавижу... И вдруг успокаиваюсь. Тихая, затаившаяся ненависть по заряду мощнее буйства.
Вроде как задремала. Очнувшись, вижу: переполох, беготня. Подходят, бережно, как хрупкий сосуд, поднимают, ведут под руки. Мгновенно как подменили, лица, только что каменные, озарены ласковыми, елей источающими улыбками.
Чазов им позвонил. Тот самый, кто Брежнева лечил. Андрей в зарубежных поездках представлен был к нему синхронным переводчиком, как и к министру здравоохранения Петровскому. И всё. Как говорится, тушите свет. Начальство, да такого еще полёта, сам изволил не за их «контингент» хлопотать, и они по команде «смирно» сразу же при исполнении - чего, мол, изволите...
Родила я легко, невероятно легко, матерясь как сапожник. Вот бы мои одноклассники подивились каких причудливых выражений без их присмотра нахваталась. И обезболивание ни к чему - бешенство боль притупляло лучше ихних снадобий. На умильное - девочка... как назовём? - моё рычание: «Викторией, как же еще! Так маму мою зовут. Победой! Я же вас, суки, победила!» В ответ нежнейшее журчание: конечно-конечно, вышло недоразумение...
Недоразумение? А другую какую-нибудь вышвырнули бы корчиться в муках на тротуаре? Главврач роддома на Веснина ко мне наклонился – и я плюнула смачно ему в рожу.
...На самом деле, как потом узнала., схватки у меня длились десять часов, и роженице в бессознательном состоянии понадобилась стимуляция. Но звонить никому не пришлось. Мой муж топтался в предбаннике ихнего кремлёвского роддома, свихиваясь в ожидании, как когда-то мой отец.
Но другое время, другие понятия. Ребёнок для нас совместно значил всё, воплощая как будущее, так и прошлое. Сокровище наше мне показали. Потом кормить принесли. Как взглянула в глубинную синеву её глаз, так и застряла там навсегда. Я человека родила - вот что главное.