НЕ НУЖЕН МНЕ БЕРЕГ СОВЕТСКИЙ...

Добрые знакомые, коренные петербуржцы, дали посмотреть и семейству показать часовую кассету «Санкт-Петербург и пригороды». Советовали не откладывать: такие красоты! Спустя некоторое время позвонили и вежливо спросили, какое впечатление произвела видеоэкскурсия. Я смущенно забормотала что-то насчет нехватки времени, потом призналась откровенно: подобные пленки хорошо бы смотреть перед поездкой, а то ведь только себя дразнить. Люди понимающе ответили: из Нью-Йорка в Питер - дороговато на четверых. Я охотно подтвердила: о да, недешево... [!]
Разговор по существу мог бы стать долгим. При том, что сама суть проста: прожив в Америке пятнадцать лет с кусочком, навещать оставленную Россию мы не собираемся. Хотя вроде пора бы: старший сын, трепетный ценитель русской культуры, мягко возвращается к этой теме уже не первый год - при негромкой, но явной поддержке папы. А теперь вот и младший, басовитый подросток, всегда глубоко имевший в виду мамочкино местечковое желание, «чтоб дети читали Пушкина и сохраняли русскую культуру», - так вот, даже он намекает: не посмотреть ли, когда билеты недорогие, мы ведь все-таки оттуда... Впрочем, никто из троих мужчин в доме не проявляет чрезмерной настойчивости, ибо знают: в ту страну мама - не ходок. Несмотря на восторженные рассказы вернувшихся из российского путешествия, живехоньких и довольных. Несмотря на уверения людей, точно знающих, что непотребные таможенные рыла, которые устраивали нам, отъезжантам, шереметьевский ад пятнадцать лет назад, давно уже исчезли без следа. (Один из знакомых, занимающий неплохую позицию в новом российско-еврейском истеблишменте, информировал по-деловому: «Они же все убиты давно! Ну, зарвались. Тогда подмосковная Лобня аэропорт под собой держала, стали наезжать не на тех - ну и... А сейчас тебя в Шереметьево на ручках носить будут!»
Я отбиваюсь с мужеством комсомольской богини: не надо никаких ручек, хочу дышать океаном на родном Фар Рокавее, мне хорошо!)
Друзья и коллеги весело и ласково диагностируют паранойю, пытаясь воздействовать на странное упрямство юмором: да кто ты ваще такая, чего об себе вообразила и каких таких русских бандитов можешь заинтересовать своими жалкими трудовыми доходами, не украв ни единого миллиона... Оправдываюсь тривиальным - дескать, все один и тот же сон мне, понимаете, снится: вот вроде приехала туда - а назад не выпускают. Народ смеется: этот сон - один на всех, он эмигрантской песней зовется, так что теперь - по Тверской не прошвырнуться, по театрам московским не походить, в Эрмитаж никогда больше не заглянуть?
В самом деле... Если задуматься: ну при чем к моему отдельно взятому семейству оловянные глаза Путина, бритые затылки вымуштрованных «качков» и даже, страшно молвить, заказные убийства? Разве прибыть в страну туристом непременно означает лезть в политику этой самой страны? Вот ведь ездим себе с друзьями в Доминиканскую Республику, причем не первый год - и ничего: греем себе косточки на белом песочке, плещемся в карибской волне и не шастаем за ворота огороженного рая: там хуже, чем в узбекском колхозе времен заплутавшего социализма. Но мы, умотанные американские рабочие лошади, не доискиваемся причин, по которым население этого куска суши нищенствует, а правительство разворовывает даже то, что лежит хорошо. Доминикана - это запрограммированный временный убег, это - не наше, чужой пир. А по Руси с тупой туристской мордой не двинешь.
Конечно, многое отлегло, отболело, подзабылось, все давно катится по другим, здешним рельсам - но на той земле, которую ни умом, ни без ума не понять, продолжают жить да маяться близкие и любимые. И отстреливаться - лучшие. И она продолжает оставаться землей, на которой мы родились, и тяжкое постсоветское похмелье ударяет в наши виски. Потому - как надеть на лицо улыбку и внушить себе, что ты просто «купил тур»? Это ж как запеть бодрую песню на похоронах! Можно произносить слово «Родина» с любым трепетом и без оного, можно писать это слово с прописной буквы, а можно со строчной - нельзя только терять внутреннюю порядочность, самоотвращение заест.
А оттуда - зов: российская подруга Оленька, с которой вместе выросли и которая проживает ныне в Туле, в который уж раз приглашает в гости чуть не со слезами: да в любое время, на любой срок отпуск возьму, на работе договорюсь, вы же в Ясной Поляне еще не были... И я, частью утрируя, частью подвирая, что дико боюсь охоты на нас, «бывших», просто умалчиваю о главном, не могу сказать напрямую, что мне противно ехать в страну, где она живет. Хотя Олик - умница, гениальный врач, интеллигентный человек, и без заокеанских великих обличений все прекрасно понимает.
Как-то на мой дурацкий безответственный вопрос, чего это Россия зазывала к себе «ХАМАС», ответила негромко и сдержанно: «Кто бы нас спрашивал...» А в следующий раз, когда по очередному колоритному поводу прозвучало мое тревожное: «Ну как там у вас?» - ответила почти отчужденно: «Давай не по телефону...» И чувствовалось: давай не будем об этом вообще.
Обвинять ли, укорять ли человека за социальную инертность? Полноте, да у нее при далеко не идеальном здоровье три работы тяжеленные - Дом малютки, инфекционная больница (по ночам), медучилище, даром что сводить концы с концами удается с превеликим трудом. У нее нет сил ни на какое противостояние - надо спасать больных сирот, брошенных родителями, и выживать в российской нищете самой. Вот я снова звоню, как уговаривались, и мы долго и со вкусом говорим о тряпках насущных, которые мне удалось переслать с оказией, о перспективах покупки квартиры для ее старшей дочери-невесты. И ни сном ни духом - о больном и тягостном. Ибо кожей и нервами чувствую безмолвную мольбу: ну, не надо про Политковскую...
Не надо про Анну Степановну, про Галину Борисовну, про Юрия Петровича... Последнее имя для меня - особая пытка памяти: в бытность свою практиканткой в «Комсомольской правде» сидела за его, Щекочихина, столом и, заходясь от гордости, разбирала его почту: сам попросил! Роскоши подолгу пребывать в кабинете жизнь Юре не давала: бегал, ездил, летал, добывая совершенно жуткие факты пресветлой советской жизни, припудренной советской же ложью... Когда забегал в редакцию, я быстренько освобождала его кресло, отыскивала себе место поближе и превращалась в слух. И все, кто был в тот момент рядом, заходились вскоре от хохота, слушая его истории - о разбойных сынках руководителей партии и правительства, о «процессе чурбанизации МВД» - тогда внутренними делами как раз заправлял брежневский зятек с выразительной фамилией. Над рассказом о том, как Щекочихин с приятелем, тоже журналистом, ездил к нам в Узбекистан, не смеялась: на шкуре с восьмого класса испытала, как мало во всем этом было смешного (сельские детишки гнулись на полях с третьего). Эти двое собирали материал о хлопковом рабстве горожан на ободранных комбайнами плантациях, о студенте, упавшем с нар и сломавшем позвоночник, о смертных случаях, имевших место среди хлипких городских жителей в потрясающих азиатских колхозах-зонах с названиями вроде «Рассвет» и «Коммунизм».
Разумеется, тот материал - да один ли... - до читателя не дошел. Но неистовый Щекочихин, перешедший на работу в «Литературную газету», тогда еще сильную и мощную, продолжал отыскивать неоткорректированную правду, за которую спустя почти четверть века заплатил постсовковым бандитам жизнью.
Но - не надо об убиенном с издерганными россиянами...
Не так давно у нас на кухне, коротая время между двумя самолетами, душевно сидел и ел борщ классик, корифей жанра авторской песни, когда-то настрадавшийся за светлые идеи и отлученный за вольнолюбивые настроения от публичных выступлений. (Имя не называю только потому, что не хочу быть заподозренной в амикошонстве). Ныне человек в блеске и славе, Россия его вроде как возлюбила. Заметив голодный профессиональный блеск в моих глазах, он спросил: «Хотите интервью? А чего, давайте, наговорю!» Слушать его было - мед пить: о прошлом рассказывал щедро, со множеством деталей, от которых делалось холодно, о настоящем - поспокойней, все больше о творческих задачах: песни к такому-то спектаклю, книжка такая-то. Задала вопрос, как ему живется в России, и опять почувствовала прохладу той сдержанности, свойственной россиянам, до которых, что называется, докапываются... «А что, хорошо живется. Много, конечно, происходит идиотского - но мановением руки цивилизованный капитализм не сменяет человекоубийственную формацию. Путин выдвигает своих на руководящие посты? Да это нормально, это бывает в любом государстве - но он выдвигает не политиков, а думающих экономистов, и именно сейчас принимаются серьезные решения, которые позволят России по-настоящему двинуться вперед...»
И т.д. Я слушала не возражая и думала, что уставать могут металлы и караулы. И отдельно взятые нормальные люди, у которых нет же сил диссидентствовать всю жизнь, коль скоро выпало жить на земле, планомерно обращаемой то в гигантский лагерь, то в скотный двор.
И я не зову их на баррикады, на которые и сама не иду: я, дорогой мой читатель, не Байрон - совсем другая. Но при этом не могу по тому двору расхаживать, любуясь красотами и делая вид, что отстрел праведников - это не здесь, что Дубровка и Беслан, убиенные Старовойтова, Щекочихин, Политковская и прочие - не мое собачье туристское дело. Быть «немножко порядочным», прикусив отвращение, не выйдет: это уже осетрина второй категории свежести.
Иду отдавать кассету.