БОГ в РАДУГЕ

Вот что важно. На старости лет я реэмигрировал из чужедальних краев обратно в Россию. Хотя, по американским понятиям, до старости мне еще надо дожить. Старость – это единственный способ долголетия, но и она когда-нибудь кончается, увы. Ну что ж, поиграем тогда в старика: грим, парик, вставная челюсть, ходунок или хотя бы клюшка. Что труднее на театре: старику сыграть юношу либо наоборот? Пока женщины волнуют, как прежде, пока тянет путешествовать с палаткой в любую непогоду, пока работают дальние и ближние огни памяти, и она не выветривается, как порода, то и старости нет, не притворяйся, это всё театр одного актера – для одного зрителя! Пока буквы складываются в слова, слова - в предложения, предложения - в абзацы, абзацы - в книги, и эти книги издаются, покупаются, читаются, не всё ещё потеряно, дружок. Помнишь того дайериста, который всю жизнь вел дневник и пропустил только три дня, когда в лютый мороз замерзли чернила у него в чернильнице?
Еще одна, пусть побочная, причина моего перехода в русскую литсловесность - исчерпанность политоложества, на ниве которого мы с Леной Клепиковой вкалывали лет пятнадцать наверное и держались на плаву – разве что перейти на арабистику, но препятствием является моя неспособность к новым языкам. Россия напрочь сошла с новостных лент и теперь воспринимается как курьез, в отношениях с бывшими сатрапиями, газопровод, боржоми и проч. По мелочам, хотя мелочи – и великая вещь, но надо дождаться, чтобы они таковыми стали. Я выпал из одной сферы, чтобы попасть в другую, последнюю, прежнюю, родную. Ностальгия не по России, которой – моей – нет ни на карте, ни в природе, а по языку, где я не всё сделал, что хотел и что еще хочу. Вот причина, почему я стал репатриантом. Не сам по себе, а словами, сюжетами, героями, книгами. А чем еще?
Есть известная идишная притча про одного мешугге, которому обрыдли дом, жена, дети - вот он и отправился искать счастья на стороне. Ночь застала его в дороге, он устроился спать на земле, а чтобы не запутаться, поставил ботинки носками в том направлении, куда шел. Ночью был ветер и перевернул ботинки в обратную сторону. Наутро еврей продолжил свой путь. К вечеру подходит к деревне, похожей на его собственную, находит дом, похожий на его дом, из дома выбегает женщина, неотличимая от его жены, за нее цепляются дети, точь-в-точь его дети. Ну, еврей и решил остаться здесь. Но всю жизнь, до конца своих дней, тосковал по родному дому, который он оставил. Чем не формула эмиграции? Или ностальгии?
Без комментариев.
Фармацевтически я выравнял уровень холестерина в крови, нижнее и верхнее давления, биение пульса и даже устранил (почти) нервные вспышки, сохранив творческие импульсы, – уж мы с моим психиатром бились путем проб и ошибок найти адекватное лекарство, чтобы я, с одной стороны, не лез в бутылку при каждой неурядице или когда просто что не по ноздре, а с другой - мой созидательный нерв продолжает функционировать, я творю, выдумываю, пробую бесперебойно на благо моей географической родины – России, в которой уже не был полтора десятилетия и вряд ли буду.
Не тянет что-то. Боюсь взаимного разочарования. Тут ко мне пару дней назад на манхэттенской презентации моей книги подошла молодая поклонница и сказала: «Я вас представляла совсем другим» - и отвалила навсегда, провожаемая жадным взором автора-василиска. Это как Ницше выслал свою фотку датскому поклоннику и пропагандисту Георгу Брандесу, а тот, не скрывая раздражения, отписал, что автор «Заратустры» должен выглядеть совсем иначе. А еще на одном русскоязычнике передо мной присела девчушка на корточки очень даже сексуально и сказала, путая двух птиц – соловья с соколом, что любит мои книги, особенно «Школу для дураков». Опять мимо.
Что остается? Как говорит Д.Г.Лоуренс, визуальный флирт. Вот именно: не платоническая, а визуальная любовь. Что ж, с меня достаточно телепатических связей. Я кантуюсь не в Нью-Йорке, не в Москве, не в Питере, а внутри себя. Как Диоген - в пресловутой бочке, но только моя, увы, не в древней Греции, а в современной звездно-полосатой стране. В любом случае, с меня – довольно самого себя. Уж коли помянул Ницше, моя любимая у него фраза:
Немногие мне нужны,
мне нужен один,
мне никто не нужен.
Это скорее стихи, чем философия. Представим, что их написал Лермонтов или Гейне. Представляю, что их написал я, а Ницше совершил литературную покражу – с него станет. Все, что мне нравится в мировой литературе, написано на самом деле мной и является плагиатом. Не целиком «Король Лир», «Книга Иова», «Царь Эдип», «Комедия», Пушкин, Тютчев, Мандельштам, Пастернак, но отдельные божественные строки – безусловно, мои. Точка.
Да: литература как телепатия. Да: записка в бутылке, брошенной в океан. Стравинский: я пишу для самого себя и для моего alter ego. Меня несколько удивляет коммерческая товарность моих уединенных опусов, напрямую с их основными качествами не связанная, но исключительно с их боковым, а именно с скандалезностью, к которой, право слово, не стремлюсь, а токмо к творческому самоудовлетворению. А скандал есть нечто производное и незапланированное, на что я нарываюсь, сам того не желая. «О если бы я прямей возник!». В отличие от Пастернака у меня никогда такого желания не возникало – ни в каком смысле. Не хочу быть прямым, но до самой смерти скособоченным – как зачат, как родился, как рос, как вырос. Вот в чем дело – в скособоченности, а не в скандальности и желтизне. Отвергаю попреки и комплименты мне критиков как неверные. Парадоксальность – это и есть внешность скособоченности.
Есть у меня заветная подушечка – а сплю я на четырех – на которой мне снятся особо занимательные сны. Одолжить? Нет, не волшебные сны, а волшебную подушечку, в которой снов – до краев. Часто просыпаюсь и долго не могу прийти в себя: где я?
Снился в виде большого мотылька мой любимый покойный сиамец князь Мышкин с его вечным страхом и нервами – я придерживаю штору, а он влетает и вылетает. Как вбегал с балкона в комнату и выбегал обратно, пока я завтракал. Само собой, я всех своих котов обожал и люблю оставшегося Бонжура, но таких, как Мышкин, у меня не было и уже не будет. Хорошо, хоть является мне во сне, пусть и в виде ночного мотылька. Не забывай меня, Мышкин, прилетай чаще, ангеленок.
И еще один – дневной – сон: Некто, высшее существо, говорит мне, что еще не поздно, есть шанс родить нам с Леной еще одного ребенка. А мы – в реале и во сне - отказывались от этой возможности, потому что, отдав дань природе (Жека), решили (я решил), что еще одно деторождение поставит крест на писательстве Лены. А тут такое предложение со стороны Бога, тем более Лена не больно активна в писательстве. Я говорю, что поздно. А Он говорит, что надо постараться, и все такое прочее. Бред какой-то. Ср. с историей Авраамы и Сарры.
В последнее время, после того как Лена сломала руку, почти все сны с ней или в ее присутствии. Она боится тринадцатого числа, особенно если оно приходится на пятницу, но иногда она в таком подавленном состоянии, что мне хочется ей сказать:
- У тебя вся жизнь тринадцатое число.
А моя? Депрессия в нашем возрасте – адекватная реация на жизнь. Как и в любом другом возресте, если помнить о том, чем она кончается.
«Жизнь моя, иль ты приснилась мне?» И все еще продолжаешь сниться?
Но и живьем в гроб не ляжешь. Самоубийство отпадает по причине ненадежности либо безвкусицы всех доступных мне его способов, а самый достойный, пулю в лоб – где взять пистолет? И в какой висок вдарить – Бродский прав.
А кому завещать русские книги, которые давно уже из современных, когда ты их покупал, стали антикварными? А мои собственные? Беспросветное будущее. В любом случае, предпочел бы кремацию, но без всяких там колумбариев, похожих на почтовые ящики, или пусть подвесят в гамаке, как австралийские аборигены, но там у них, правда, баобабы. Что делать, если на гроб у меня посмертная краустрофобия?
У моего приятеля работает на компьютере некий гений и, как все гении в одной узкой области, мягко говоря, несколько наивен во всех остальных. Меня он часто выручает, когда я не могу раскрыть полученное по электроннной почте послание. Так произошло и на этот раз, когда из Москвы пришли обложка и титул моей книги «Как я умер», на что он резонно возразил:
- Так вы же еще не умерли.
- Но умру. Надо готовиться заранее.
- Умрете – тогда и напишете.
Кто знает, может он прав? А что там еще нам останется делать? Лучшее место для сочинения мемуаров.
На русскоязычниках шныряют среди нас, пожилых самцов закатных лет, молоденькие, рослые, трепетные, как мотыльки, девочки. Рядом, для подстраховки – Лена Клепикова, которой лишь одной не дано приедаться - Пастернаку привет.
Ведь даже к Тане, моей московской редакторше, я прикипел метафизически через океан, никогда ее не видя живьем и вряд ли увижу, и она первая читает мою исповедальную прозу и подробности еще не оконченной жизни. Есть, наверно, нечто анекдотическое в таких вот пожилых откровенностях, но всё в этом мире шиворот-навыворот, включая французский трюизм, потому что на самом деле всё наоборот: если бы старость знала, если бы молодость могла. Я всемогущ именно теперь, когда точно знаю, что ничего не знаю. Привет известно кому.
Бедная Таня, моя редакторша, чей кот Тиша лежит сейчас на моей рукописи в Москве, а по другую сторону океана мой кот Бонжур, соскучившись в наше отсутствие и включив у себя в горле колокольчик по имени «мурлык», лежит на ее продолжении в Нью-Йорке – чем не феномен пси? А Таня - бедная вовсе не из-за нашей телепатической связи, а потому что, сочтя недостаточной прозу, я атакую ее время от времени лирическими посланиями, как, к примеру, теперь, вернувшись с Великой Сакантаги и прочистив по полной мозги чистым хвойным настоем в кафедральном (читай, сосновом) лесу на берегу адирондакского озера под этим именем, где мы с Леной разбили палатку, которую трепал ветер, хлестал дождь, холод собачий, а через пару дней после нашего отвала выпал снег и на два фута покрыл наш лесной кафедрал на берегу индейского озера. Как там снег – не знаю, но все остальное мы мужественно перенесли, памятуя, the old cathedrals are good, but dome that hangs over everything is better (Томас Карлайль). Противоположной точки зрения придерживался Бродский, отстаивая прерогативу рукотворного над нерукотворным, порядка - над стихией, цивилизации - над природой «с ее даровыми, то есть дешевыми радостями, освобожденными от смысла и таланта, присутствующими в искусстве или в мастерстве», но я отнес это за счет его глухоты и слепоты к природе: «Я, Боже, слеповат. Я, Боже, глуховат.»
На озере я плавал несмотря на горную холодину, но если голубая цапля (почему, кстати, голубая, когда серая?) часами простаивала по щиколотку в воде, кого-то выслеживая, то чем я хуже? Это в пяти-шести часах от Нью-Йорка. Грибов – только солонухи, да в еловых иглах под слезоточивыми соснами проклюнулись склизкие шляпки маслят, но я трогать не стал – красиво. Сакантага – индейское имя, но американы добавили еще «Великая», в смысле – большая. В самом деле, широкое, длинное, извилистое озеро, на нем стоит пара старых городков с заброшенными, музейными ужe ж-д станциями. К вечеру прошел дождь и прорезалось солнце, чуть-чуть выглядывая из-за облаков, а потом вспыхнула радуга и повисла над озером, и верхом на ее дальнем конце сидел Тот, с которым был заключен завет, а радуга – не только распад белого на составляющие (проклятая физика!), но еще и знамение завета:
Я полагаю радугу Мою в облаке, чтобы оно было знамением завета между Мною и между землею.
И будет, когда Я наведу облако на землю, то явится радуга в облаке.
О радуге как знаке завета, а тем более о явленном мне на радуге Боге я не стал сообщать через океан - устыдился высокопарности и приберег для этой прозы, где нет места стыду.
Простоять октябрьскую неделю на берегу Сакантаги в горной холодине и мелких непрерывных сволочных дождях, пока не хлынул ливень, – это, конечно, подвиг. Буквально: мокрец всему! И вся защита – тонкие капроновые стенки нашей палатки да слегка утепленный спальный мешок. Превентивно – всемогущий аспирин, который я считаю высшим достиженим человечества, учитывая открываемые им каждый год все новые и новые свойства (против инфаркта, против рака – при рутинном приеме) Плюс, конечно, вечернее томление, когда уже нет сил следить, как буквы складываются в сюжет, а ложиться спать, даже со снотворным, - рано. Наша Мелбурн авеню, моя теперешняя малая родина, которая одной стороной упирается в еврейское кладбище, а другой – в Квинс Колледж, виртуальная обитель жирафов, кенгуру и дикой собаки динго, вставала перед моими глазами, как мираж, но когда он рассеивался, я снова видел сквозь ветровое стекло Великую Сакантагу, как Моне писал Руанский собор во все времена дня, при любых метеорологических оттенках: туман стоял над озером, скрывая его очертания, или галопом несся над ним, как опасный безумец, даже мне, вуайеристу, становилось не по себе, а то вдруг брызнуло солнце, озеро спокойно лежало передо мной, а за ним синели умбрские горы, описанные Александром Блоком и Вячеславом Ивановым. Нетерпеливой Лене я напоминал слова из «Книги Иова»: «Если ты принимаешь от Бога хорошее, то почему отвергаешь плохое?». Тем более Он сам явился нам на своей радуге, оседлав ее как коня.
Странная штука, но вернувшись в Нью-Йорк и помня о преследовавшей нас подлюге непогоде, я все чаще думал об этом лесном кафедрале из высоченных, уходящих в небо, а иногда многоствольных сосен с вязким пахучим соком на золотистой чешуе, который, если засыхал и покрывался пепельным покровом, надо было на него подышать, чтобы вызвать прежний терпкий аромат древесной смолы (школа Лены Клепиковой). И не однообразно вечнозеленые ветви, а с ржавыми мертвыми вставками, и вся земля была усеяна рыжими иглами и пружинила под ногами: если подпрыгнуть, казалось, то к небосводу.
На своем веку я повидал много классных кафедралов – один семибашенный в Лане чего стоит! – не говоря о классических в Реймсе, Шартре, Руане, Страсбурге, Флоренции, Бургосе, Нотр-Дам, наконец, и проч., но теперь не знаю, какой кафедрал лучше – каменный или сосенный, рукотворный или нерукотворный. Да и есть ли такое противостоние, если творящие руки сами сотворены Творцом? Человек - заместитель Бога на земле, оба – творцы, созданное человеком создано при Его прямом участии. Виктор Гюго, который на самом деле Юго, говорил, что художник творит наравне с Богом.
Наравне с кем творит Бог?
Что было до Бога? Радуга-дуга, которую он положил заветом между собой и землей?
Вся беда в том, что я столько сложил слов из букв, а из слов книг, что не всегда помню, о чем уже писал, и повторы неизбежны. А сколько книг я прочел, чтобы упомнить, что писали другие? Про сводчатый кафедрал из сосен и Бога на радуге я писать прежде не мог, так как видел их впервые, и дождь с холодиной были небольшой платой за такое, в полном смысле слова, божественное расширение опыта. А Лена еще жалуется, сидя под проливным дождем в машине, что если бы можно было вертануть время вспять, она бы вчера, когда выглянуло солнышко, укатила в Нью-Йорк. Кому бы тогда явился Бог на доисторической радуге во всем своем блеске и великолепии?
На исходе 2006-й. Чужой век, чужое тысячелетие, чужое время, чужая-расчужая жизнь, всё чужое. Сам себе чужой. Даже Владимир Соловьев: был вторым, а стал, вот беда, третьим. Узнал бы я сам себя: тот Владимир Соловьев этого Владимира Соловьева? А этот – того? Я всё еще о самом себе, а не о соименниках и однофамильцах, философе-поэте и телешоумене. Что во мне прежнего? Кто я самому себе: двойник или тезка-однофамилец? Отошли мои вешние воды - сколько мне осталось зим? Или вёсен? Если ты видел лето, осень, зиму и весну, то ничего нового тебе больше здесь не покажут – если не перевираю. Осмелюсь не согласиться здесь с моим домашним учителем имярек: Бога, оседлавшим радугу, я видел этой осенью первый раз.
И думаю, в последний.