Моисей, Шекспир И ФРЕЙД(к 150-летию отца психоанализа)

ФРЕЙДУ - КАПУТ?
То, что Фрейд оказал влияние на культуру XX века, - как никто другой из ушедшего столетия вряд ли нуждается в доказательствах. Это может быть просто дань моде или тесная связь: когда - явная, а когда - скрытая. Настолько порою глубокая, что художник не всегда ее сознает либо замалчивает, а то и отрицает, заметая следы, и нужен опять-таки психоаналитик, чтобы ее выявить и доказать. Тот же Набоков, к примеру, так настырно - до оскомины и трюизмов, ему обычно не свойственных, - насмешничал над “венским мудрецом”, что невозможно не заподозрить в этом открещивании тайную связь: ключевой эпизод “Лолиты” - болезненное воспоминание Г.Г. о своей детской любви к Аннабелле и так и не состоявшемся с ней соитии - непредставим без осмеянного Набоковым Фрейда. Скорее, больше, чем Фрейд, Набокова раздражала мода на психоанализ в Америке - так всю эту пародийную накипь на его учение не любил и сам Фрейд. «Сигара - это просто сигара», - посмеивался он над адептами психоанализа.
Историю фрейдизма можно определить и как историю регулярных атак на фрейдизм - начиная с его возникновения и до наших дней. Несмотря на повсеместность и всеядность, фрейдизм так и не стал безусловным либо просто солидным, утвердившимся, каноническим учением. Отстаивая своё право на существование, он находится в глубокой и постоянной обороне - от бесчисленных критиков и ниспровергателей. Вот именно: Фрейд в роли Св. Себастьяна - а не мечет в него стрелы только ленивый. Короче, в отличие от марксизма, про фрейдизм не скажешь, что это учение всесильно, потому что верно. Под сомнением и его всесилие, и тем более верность.
В самом фрейдизме заложена его критика: отец психоанализа был человеком куда менее ортодоксальным, чем некоторые из его прилежных учеников, которые носятся с его учением как с писаной торбой. Фрейд никогда не настаивал на универсальности своего учения и подчеркивал его ограниченное применение. Кто знает, может быть, у Фрейда было больше претензий к самому себе, чем у его нынешних зоилов? А обстрел фрейдизма ведется с самых разных сторон - от научного лагеря до феминистского. Женщины так и не могут простить Фрейду его теории, согласно которой они сызмальства испытывают тайную зависть к тому, что есть у мужчин и чего нет у них. Странно: мужчины почему-то относятся спокойно к приписанному им комплексу кастрации.
Медицинское наступление на фрейдизм - под знаменами современной психиатрии и во всеоружии новых эффективных пилюль, возвращающих прежде безнадежных психов к нормальной жизни, - и понудило журнал «Тайм» вынести как-то на обложку сенсационный заголовок: «С Фрейдром покончено?» Однако внутри этого номера сюжет развивался как классическая гегелевская триада.
Теза - слава Фрейда как Колумба внутреннего мира человека.
Антитеза - нужен ли Фрейд в мире передовой фармацевтики?
Синтез - Фрейд все-таки не помешает, пилюли его не отменяют, а дополняют: Фрейд вместе с пилюлями действует на больных лучше, чем одни пилюли, а ведь есть еще здоровые, которые испытывают нужду во фрейдизме не меньше больных. Те же художники, скажем.
ЧИТАЛ ЛИ
ЦАРЬ ЭДИП ФРЕЙДА?
В свое время большой читательский резонанс вызвала напечатанная в “Нью-Йорк тайме бук ревю” статья “Фрейд - величайший современный писатель”, автор которой известный американский критик-полемист Гаролд Блум поставил Фрейда выше Джойса, Пруста и Кафки, трех литературных титанов ХХ века, вровень с Платоном, Монтенем и Шекспиром. Точнее - четвертым в этом почетном ряду, сочетающим метафизику Платона, моральный пафос Монтеня, красноречие и драматизм Шекспира.
Один из американских карикатуристов, вдохновленный статьей Блума, изобразил ошалелого Фрейда на сцене, а в зрительном зале - послушно записывающих за ним великих слушателей (Шекспира включая).
Кстати, Фрейд был номинирован и на Нобелевскую премию по литературе, причем номинатором был Томас Манн. А сам психоаналитик, уже под занавес своей жизни, признавался: «Честно говоря, я никогда не был доктором в обычном смысле, а что до исследованных мной случаев - Анны О. или Вульфа Мана, то это скорее рассказы, пусть и на документальной основе. Черты настоящей науки в них отсутствуют».
Фрейд дружил со многими писателями - с тем же Томасом Манном, с Роменом Ролланом и Стефаном Цвейгом. К нему приходили на поклон как к своему наставнику такие ставшие впоследствии знаменитыми художники, как Сальвадор Дали, который упал от волнения в обморок, когда впервые увидел своего кумира. Фрейд любил литературу, знал ее, опирался на нее в своих исследованиях. В своих работах он цитирует либо упоминает Библию, древних греков, Шекспира, Рабле, “Дон-Кихота”, Свифта, Руссо, Вольтера, Шиллера, Гете, Гейне (наиболее часто), Гюго, Додэ, Золя, Ибсена, Голсуорси, Марка Твена, Стефана Цвейга. У Фрейда есть статьи о Шекспире, Гете, Гофмане. Он - автор трех книг о художниках: “Галлюцинации и сны в Градиве”, “Одно детское воспоминание Леонардо да Винчи” и “Достоевский и отцеубийство”. Не говоря уж о том, что его самая известная теория названа именем героя трагедии Софокла и фиванского мифологического цикла: Эдипов комплекс.
Однажды я видел царя Эдипа в нью-йоркском театре Кокто - в его “Адской машине”. Все герои не просто знакомы с учением Фрейда, который избрал их своими героями, но разыгрывают известную трагедию скорее как пародию на нее, как фрейдистскую шутку. Иными словами, это пьеса на сдвоенный фрейдовский сюжет - влечение к любви и влечение к смерти.
Несомненно, Фрейд был великим читателем, блестящим критиком, проницательным комментатором, отважным интерпретатором литературных судеб и литературных текстов. С Фрейдом вовсе не обязательно соглашаться, но не признавать оригинальность его структур и концепций нельзя.
Возьмем хотя бы русский объект его литературных интересов: Достоевского.
Основываясь на том, что приступы эпилепсии у Достоевского начались еще в юности, сразу же после убийства крестьянами его отца-изувера, полностью прекратились во время каторги и возобновились после нее, Фрейд сделал поразительный вывод: припадки были карой за подсознательное, а не исключено, что и сознательное желание смерти своему отцу, которое материализовалось в убийстве того крепостными. В Сибири Достоевский в этом наказании более не нуждался (хотя доказать это с абсолютной точностью невозможно, оговаривается Фрейд). Скорее этой необходимостью наказания объясняется то,что писатель прошел несломленным через все эти годы бедствий и унижений. Осуждение Достоевского в качестве политического преступника было несправедливым, и он должен был это знать, но принял это незаслуженное наказание от батюшки-царя как замену наказания, заслуженного им за свой грех перед собственным отцом. Вместо самонаказания Достоевский дал себя наказать заместителю отца, считает Фрейд, исходя из известного наблюдения, что многие преступники сами ищут наказания, жаждут его. Это лежащее на совести Достоевского бремя определило также отношение Достоевского к другим сферам, покоящимся на отношении к отцу - к государственному авторитету и к вере в Бога.
ЗА ЧТО
ИУДЕИ УБИЛИ МОИСЕЯ?
В закатные свои годы Фрейд возвращается к проблеме отцеубийства - и снова на литературном материале, точнее, литературно-мифологическом. Его последняя книга - «Моисей и монотеизм» - сенсационна и вызвала возмущение как христиан, так и евреев. Почему? Да потому, что Фрейд своим авторитетом освящает гипотезу об убийстве Моисея восставшими против него иудеями.
Работа эта, несомненно, тесно связана с биографией самого Фрейда, который дал нам ключ к отношениям отцов и детей, - несколько иной, правда, чем за полвека до него Иван Сергеевич Тургенев. Когда -то у Фрейда возник конфликт с собственным отцом - тот его неоднократно поругивал, считая, что из него ничего не выйдет. В возвратном свете дальнейшей судьбы этого никудышнего мальчишки такое отцовское напутствие звучит, конечно, забавно, чем и воспользовался Леонард Шенгоулд, очередной биограф Фрейда, так и назвав свою книгу «The Boy Will Come to Nothing» («Из этого мальчишки ничего путного не выйдет!»). Однако уже её подзаголовок сдвигает читательское внимание от семейного быта к психоаналитической теории: «Эго-идеал Фрейда и Фрейд как эго-идеал». Автор выясняет, какие замещающие «отцовские фигуры» были у самого Фрейда (от библейского Иосифа и Гулливера в детстве до Брута с Ганнибалом в ранней молодости и Моисея - в глубокой старости), то есть на кого опирался этот не подававший никаких надежд подросток, чтобы сбросить давящую опеку родного папаши, какими воображаемыми «отцовскими фигурами» заменил он своего биологического отца - пока сам не стал отцом психоанализа, патриархом нового мировоззрения, эго-идеалом для своих непосредственных учеников и многочисленных заочных последователей.
К тому времени Фрейд давно уже закончил свой путь от детства к отцовству - и не только в биологическом смысле. Помимо многочисленных дочерей, у него появилось множество учеников по всему белу свету - идеологических детей, и наиболее одаренные и оригинальные - Альфред Адлер и Карл-Густав Юнг - взбунтовались против своего отца-учителя. «Я вижу его как трагическую личность, - писал блудный сын Юнг о своем учителе. - Потому что он был великим человеком, более того - человеком, находящимся во власти демона... Он и сам страдал неврозом, и меня поучал, что весь мир немножко невротизирован, поэтому ко всем следует проявлять терпимость».
Стать «отцовской фигурой» - значит вызвать в конце концов бунт против себя. Вот почему Фрейд вспомнил о законодателе Моисее и поддержал гипотезу о его убийстве взбунтовавшимися против него иудеями, которые, устав от невзгод по пути в Землю Обетованную, возжелали возвратиться в египетское рабство и к прежним богам.
Мировоззренческий патриарх ХХ века полагал себя законодателем, а потому и сравнивал себя с Моисеем, которого даже если и убил возглавляемый им народ, то все равно в конце концов к нему возвратился и превратил в героя и идола. Уже в Лондоне, в оставшиеся ему месяцы, недели, дни перед самоубийством, Фрейд, думаю, догадывался, что, несмотря на бунт против него учеников, ему еще предстоит стать посмертно, воспользовавшись выражением того же Достоевского, но без всякой иронии, «вселенским учителем». В чем Фрейд не ошибся. По крайней мере, в культурном мире ему нет равных.
В том числе в массовой культуре.
Помню, на Манхэттене шел ретроспективный кинофестиваль - голливудские фильмы о психоаналитиках сопровождались комментариями реальных психоаналитиков: они разъясняли зрителям, что в просмотренных фильмах соответствует теории, а что, с их точки зрения, - фуфло (сиречь художественный или антихудожественный, для них без разницы - домысел).
Один из фильмов назывался «Секс и одинокая гёрл» и был выдержан в добродушно-пародийных тонах. Влюбленного пациента играл Тони Куртис, а психоаналитика Натали Вуд.
- Ты должен понимать, конечно, что это всё всего лишь трансфер, - говорит Натали. - Ты обожаешь меня не потому, что я привлекательна, но потому, что в твоем подсознании я стала ...отцовской фигурой.
- Отцовской фигурой, - повторяет за ней ошалелый влюбленный.
ШЕКСПИР
- БИОГРАФ ФРЕЙДА?
В отличие от своих последователей, Фрейд отнюдь не идеализирует, а тем более не идолизирует открытый им метод и с самого начала предупреждает читателя: “К сожалению, перед проблемой писательского творчества психоанализ должен сложить оружие.” Известен тот пиетет, который испытывал Фрейд по отношению к художникам - равно к классикам и к современникам. Меньше чем за три года до смерти, прочтя первый том “Иосифа и его братьев”, неизличимо больной Фрейд пишет Томасу Манну: “... мне стало грустно, что чудесное это переживание миновало и что продолжения мне, вероятно, уже не читать”. Удивительная эта фраза выдает в нем страстного книгочея - кто другой может подумать о надвигающейся смерти как о невозможности дочитать понравившуюся ему книгу, которая еще не дописана?
Сказалась здесь, конечно, и самоидентификация юного Фрейда с ветхозаветным Иосифом, в котором будущий отец психоанализа находил много общих с собой черт: их отцов звали Яковами; детство обоих прошло под знаком соперничества с братьями, которое Иосиф и Зигмунд в конце концов выигрывают; наконец, оба были отгадчиками и интерпретаторами снов, на чем и сделали блестящую карьеру: один - при дворе фараона, другой - в мировой культуре ХХ века.
Однако быть запойным книгочеем и быть великим писателем - вещи все-таки разные.
Фрейд отделял художника от невротика, ибо, как ни далеки уходы последнего в мир фантазии, он только частично компенсирует недостачу реальных удовлетворений, в то время как художник, благодаря высокоразвитой у него способности к сублимации, достигает в создаваемой им иллюзорной реальности катарсиса: «Неспособность полового влечения давать полное удовлетворение, как только это влечение подчинилось первым требованиям культуры, становится источником величайших культурных достижений, осуществляемых благодаря все дальше идущему сублимированию компонентов этого влечения». Выполняя психотерапевтическую функцию, искусство занимает, согласно Фрейду, промежуточное положение между неврозом и здоровьем. Другими словами, недостижимое в действительности - вспомним снова о поисках Прустом утраченного времени - достигается в сфере духовной и в художественной деятельности.
Сам Фрейд является наглядной иллюстрацией собственных теорий. В личной жизни он был человеком старомодных взглядов, строгих моральных принципов, принадлежал скорее к викторианской эпохе, чем к фрейдовской. “За пределами моей профессиональной деятельности я веду существование филистера...” - писал он. Достаточно сказать, что до женитьбы Фрейд был девственником, а женился он под тридцать, то есть до этого жил, пользуясь его же терминологией, “мощными вытеснениями”.
Фрейд был против догматизации и идолизации его учения - он создал интеллектуальную мифологию XX века, но вовсе не новую религию. Как и любая другая, мифология эта противоречива, причины и следствия в ней часто меняются местами, она не менее таинственна, чем действительность, которую призвана объяснить. Будучи комментарием к ней, эта мифология сама нуждается в комментарии, которым и обрастает, - о Фрейде написано во много раз больше страниц, чем сочинил он сам, хотя и был плодовитым писателем. Тогда, может быть, и в самом деле пришла пора для шекспировского истолкования Фрейда.
Шекспир как биограф Фрейда?
Почему нет!
Несомненно, однако, что любая интеллектуальная дисциплина пронизана теперь открытиями Фрейда. Ни к одному из писателей не обращаемся мы так часто, как к нему, когда нас тревожат и мучат опорные проблемы бытия - любовь, ревность, зависть, страх смерти, фетишизм, фатализм или просто любопытство. Мы не ждем от Фрейда ответов, и он их нам не обещает, но оснащает нас интеллектуальным инструментарием, который помогает нам заглянуть в самих себя. Из врача Фрейд превратился в советчика, который подсказывает, как нам самим врачевать душевные раны. А разве не в этом первостепенная задача настоящей литературы?
Тогда, может быть, Фрейд и в самом деле был великим писателем?