Лидочка Рабинович, Довлатов и Пьеро
Литературная гостиная
Кто-то “понимающе” улыбнется. Бог с ним. Могу убежденно сказать, что отношения Сергея и Лиды были, как у любящих брата и сестры. Судьба много раз разлучала их. Пространственно. Переписка Сергея Довлатова и Лидии Потаповой - это документально-эпистолярная повесть, со всеми присущими жанру реалиями. Нарочито грубоватый юмор, добрые дружеские подначки, которыми так славился Довлатов, наполняют его шутливые послания к Лиде. В более официальных письмах из Эстонии он делится с ней не самыми веселыми новостями: “Всё мне здесь опротивело, город мещан, сплетников и журналистов. Начал хамить. Скоро уеду...”
Сотни писем к ней и, разумеется, к нему. Долгое время эти письма никому не были нужны, кроме хранившей память о друге Лидочки. Она передала мне часть из них и просила опубликовать. Как мог, старался выполнить ее просьбу. Да не будут на меня в обиде его родные. Думаю, они такие же славные, как он, а с дочерью Лиды Мариной мы дружны давно.
“Пиши, Сереженька милый, о чем хочешь, но пиши. То, что ты делаешь в газете, конечно, нужно. Хлеб насущный не валяется на дороге. Но окромя ты должен постоянно ежедневно писать. Иначе хана. Первая книжка быстро пройдет, а дальше надо будет сразу выдавать на гора. А что? Скороспелки? Да, в Ленинграде тебе опять будет трудно заставить себя работать, начнутся всякие рауты, “гастроли” и т.д.”
Или вот из другого письма:
Она очень просила Тебе об этом написать. И мы все Тебя ждем: и я, и Игорь, и Марина, и очень бы хотели, чтобы Ты у нас жил.
Какая забота! Мелочей нет, и все настолько от души (а душа у Лидочки любящая, чистая, материнская - вся здесь).
“Духом, миром и по-человечески свидетельствую: лицо, обидевшее мою приятельницу, соседку, умницу, сумасбродку, гражданку безграничного очарования, задавлю вот этими руками. Не сочти за пьяный гуманистический порыв, а честь по чести: окончательно дружу с тобой и ненавижу всех, кто тебе противен. Привет Марине.
- Когда же ты начнешь издавать очередной альманах или хотя бы журнал, у меня кое-что новое появилось? Надо бы опубликовать, - произносила Лида робко.
И на столике у моего лежака появлялись отпечатанные на машинке пропахшие куревом листочки: переводы, воспоминания, безукоризненная проза.
Предлагаю вниманию читателей два этюда Лидии Потаповой (Рабинович), милой, незабвенной Лилечки. Первый - из несостоявшейся публикации в журнале “Контакт”.
ВЕЧЕР У ПЬЕРО (Вертинский пел только для нас)
В номере было так много народа, что я не поняла - большое это помещение или не очень. Курили, пили и говорили, говорили, говорили. А потом Вертинского попросили спеть.
Он был не таким, как на концертах. Веселый, раскованный. Пел то, что вряд ли бы решился предложить обычной аудитории. Ни разу после этого вечера я не слышала тех песенок.
“Я усталый, старый клоун?” О, нет! Задорный, остроумно-нагловатый, чуть-чуть вульгарный и одновременно зажигательный. От того Вертинского, которого я видела на концертах, осталась только легкая картавость и эти крылатые руки. Он был молод! Моложе всех в номере отеля, потому что мог то, что никто из гостей делать не мог.
И вдруг он смолк, как-то сник, задумался, а потом...
Он будто совсем обессилел, выдохся и о чем-то долго, долго думал. А слушателей прорвало! Заговорили шумно, с жестами, о чем-то мне абсолютно непонятном. “Планета, планета”. О какой планете речь? Почему они так яростно спорят? Песня прелестная, вот и все.
Теперь я уже понимаю: ни о какой планете, ни о каком зарубежье разговора не было. Они все вспоминали прошлое. А тогда - я только смотрела на Вертинского и все время удивлялась. Сначала он мне показался старым. Особенно шея. Худая, морщинистая. Но, когда стал исполнять свои неизвестные мне шансонетки, морщины вдруг исчезли. Словно их разгладила неведомая рука. Но стоило прозвучать: “Мы слишком устали или слишком мы стары...” - шея вновь приобрела свой первоначальный вид. Мне хотелось подойти и поцеловать ему руки. Именно не руку, а руки, обе, каждый из длинных живых пальцев по очереди. Но где там! Я сидела в углу, а вокруг незнакомые мужчины. Только Рабинов. Но и он как-то сжался, даже выглядел похудевшим. А гости уже начали читать стихи, мне неизвестные. Одно стихотворение я почему-то запомнила.
Я знаю женщину - блестяща и остра, как лезвие эмеретинской шашки.
Она уклончива и все-таки пестра, как яркий крапат карточной рубашки.
- Ну, как, хорошо было? - спросила мама.
Вспоминаю живого Александра Вертинского. Мне еще в 1957 году перед самой его кончиной посчастливилось слышать пение, видеть его на сцене. Конечно, даже во время так называемой оттепели ему не разрешали петь всё. Но Александр Николаевич оставался самим собой. Голос, который я прежде знал по самобойным пластинкам “на костях”, звучал уверенно, не по-стариковски.
Высокая, сухощавая фигура, необычайно подвижные, выразительные руки, томно опущенные веки - пожалуй, все, что осталось от прежнего Пьеро. И все-таки на сцене был Пьеро!!
Уже мало кто помнит это время, когда на рентгеновской пленке умельцы умудрялись воспроизводить голоса обожаемого моим поколением расстрелянного Петра Лещенко (“пошляка и белогвардейца”), “бездарного эмигранта” Сокольского и... “буржуазного нытика”... О концертах Вертинского в печати не появлялось ни строчки. Газеты хранили партийное молчание. Сам Вертинский рассказывал, как отговаривал одного журналиста написать рецензию на его концерт. Журналист клялся, что опубликует! Редактор “просветил” этого “политически неграмотного” журналиста...
А мы танцевали танго и фоксы под песни наших кумиров, упивались их пением, буквально боготворили их, несмотря на категорические запреты комсомольского и школьного начальства. А бедный, угасающий Пьеро вынужден петь агитки, мол, ему хочется, “задрав штаны, бежать за комсомолом...”
У ДОВЛАТОВА БОЛЕЛ ЗУБ
Очевидно, мы были в гостях. Иначе как объяснить, что поздним промозглым вечером оказались на автобусной остановке на Московском проспекте? Мы - это я, мой благоверный, Лена и Довлатов. Гостевание прошло мерзко - у Сергея болел зуб. Я всегда считала: мужчины - самый терпеливый народ на свете. А тут каланча (1,96 см) портит всем настроение и абсолютно не способен внимать любому доброжелательному предложению. Горячее - плохо, холодное - ужасно, сладкое - жуть, острое - кошмар. “Пошли домой”, - сказала Лена, и так как никто нас удерживать не стал, мы удалились.
Сергей сбросил дурацкий шарфик, которым Лена обмотала ему щеку, и ринулся в темноту. Мы - за ним.
- Ой, моего мужа убивают! Люди, люди, милиция! Да что ты с ним делаешь, бандит?!
Но женщина не внимала здравому смыслу. Она защищала свое “сокровище”.
Где-то раздались свистки.
И мы помчались прочь от злополучной остановки.
Увы, автора этого предисловия, замечательного питерского писателя и журналиста Семена Лаевского – большого друга еженедельника “Секрет”, - уже нет среди нас. Как нет в живых и героев представленных им историй... Но слово не умирает. И да будет светла память прекрасных людей, оживающих благодаря газете, виртуальному журналу, книгам!..
Семен ЛАЕВСКИЙ, Санкт-Петербург
В девичестве Рабинович. По мужу - Потапова. Шутя, сетовала, что наряду с Хаймовичем и Абрамовичем ее фамилия стала “анекдотической”. Кроме того, у партийных высоконравственных цензоров замужняя фамилия не вызывала аллергию.
Она воевала, была медсестрой. Заботилась о тяжелораненых, о самой тяжелой части этих несчастных молодых парней - жертвах гитлеровско-сталинской людоедской “политики”. Кровавые бинты, смерть и стоны - то, к чему человек не может привыкнуть, особенно в семнадцать лет, стало ее военной судьбой. Она оказалась в самом пекле войны... “Тогда и курить начала. Слава Богу, к спиртному не пристрастилась. Некоторые девчонки не выдерживали - спивались”, - вспоминала Лиля.
Она писала интересную прозу, статьи, эссе, была корреспондентом газет, радио и телевидения, много переводила... Ее приняли в профгруппу при СП СССР в одно время с Иосифом Бродским, Игорем Бабановым, Иваном Сабило, Гордиными.
Она была надежна во всем. Умела дружить. Среди ближайших друзей было много невероятно интересных людей: писателей и музыкантов, артистов. Достаточно назвать Сергея Довлатова, с ним она дружила много лет. Они делились самым сокровенным. Когда одному из них было плохо, другой тут же куда-то ходил-бежал, что-то доставал, что-то доказывал, советовал, успокаивал.
Кто-то “понимающе” улыбнется. Бог с ним. Могу убежденно сказать, что отношения Сергея и Лиды были, как у любящих брата и сестры. Судьба много раз разлучала их. Пространственно. Переписка Сергея Довлатова и Лидии Потаповой - это документально-эпистолярная повесть, со всеми присущими жанру реалиями. Нарочито грубоватый юмор, добрые дружеские подначки, которыми так славился Довлатов, наполняют его шутливые послания к Лиде. В более официальных письмах из Эстонии он делится с ней не самыми веселыми новостями: “Всё мне здесь опротивело, город мещан, сплетников и журналистов. Начал хамить. Скоро уеду...”
Сотни писем к ней и, разумеется, к нему. Долгое время эти письма никому не были нужны, кроме хранившей память о друге Лидочки. Она передала мне часть из них и просила опубликовать. Как мог, старался выполнить ее просьбу. Да не будут на меня в обиде его родные. Думаю, они такие же славные, как он, а с дочерью Лиды Мариной мы дружны давно.
Передо мной письма Лиды и Сергея. Личное? Нет. Теперь это достояние истории литературы, ни больше, ни меньше. Вот что советует Лидия Потапова Сергею Довлатову 2 февраля 1974 года:
“Пиши, Сереженька милый, о чем хочешь, но пиши. То, что ты делаешь в газете, конечно, нужно. Хлеб насущный не валяется на дороге. Но окромя ты должен постоянно ежедневно писать. Иначе хана. Первая книжка быстро пройдет, а дальше надо будет сразу выдавать на гора. А что? Скороспелки? Да, в Ленинграде тебе опять будет трудно заставить себя работать, начнутся всякие рауты, “гастроли” и т.д.”
Или вот из другого письма:
“Сереженька! Марина сказала, что ты приезжаешь тридцать первого в Ленинград. Так вот: Маринина комната тебя ждет (сама Марина приедет 30/VIII).
Она очень просила Тебе об этом написать. И мы все Тебя ждем: и я, и Игорь, и Марина, и очень бы хотели, чтобы Ты у нас жил.
А за Таллин тебе и Тамаре огромное спасибо. Это было, как экскурсия в молодость. И даже на работе заметили, что я добрая и все улыбаюсь, как будто пьяная...
Целую тебя крепко, как на вокзале, и жду с нетерпением”.
Какая забота! Мелочей нет, и все настолько от души (а душа у Лидочки любящая, чистая, материнская - вся здесь).
Ее заботу, ее желание помочь и женскую мудрость испытали многие, испытал и я. Мы платили ей тем же...
И Сергей. Вот строчки письма, написанные Довлатовым в марте того же 1974 года, по-довлатовски озорные, какие любую другую женщину заставили возомнить себя принцессой, но не Лиду:
“Духом, миром и по-человечески свидетельствую: лицо, обидевшее мою приятельницу, соседку, умницу, сумасбродку, гражданку безграничного очарования, задавлю вот этими руками. Не сочти за пьяный гуманистический порыв, а честь по чести: окончательно дружу с тобой и ненавижу всех, кто тебе противен. Привет Марине.
Любящий Тебя Сергей”.
* * *
Я читал ей эпиграммы и лирику, прислушивался к ее профессионально-дельным советам. Она рассказывала о новых переводах, вспоминала, спрашивала.
- Когда же ты начнешь издавать очередной альманах или хотя бы журнал, у меня кое-что новое появилось? Надо бы опубликовать, - произносила Лида робко.
И на столике у моего лежака появлялись отпечатанные на машинке пропахшие куревом листочки: переводы, воспоминания, безукоризненная проза.
Предлагаю вниманию читателей два этюда Лидии Потаповой (Рабинович), милой, незабвенной Лилечки. Первый - из несостоявшейся публикации в журнале “Контакт”.
ВЕЧЕР У ПЬЕРО (Вертинский пел только для нас)
Лидия ПОТАПОВА
“Я усталый, старый клоун...”
Я услышала эту песню недавно по радио... Вспомнились студенческие годы и то, как мы сходили с ума на концертах необыкновенного артиста. Везде и всюду звучали его песни - чужие и близкие, непонятные и родные, такие запретно-привлекательные...
Как сейчас слышу разговор мамы с одним из ее знакомых, неким Рабиновым. Он приглашает маму в “Европейскую”, где интересная компания собирается в номере Вертинского. Мама отказывается, а потом вдруг говорит: “Возьмите с собой Лильку. Она будет рада”,
В номере было так много народа, что я не поняла - большое это помещение или не очень. Курили, пили и говорили, говорили, говорили. А потом Вертинского попросили спеть.
Он был не таким, как на концертах. Веселый, раскованный. Пел то, что вряд ли бы решился предложить обычной аудитории. Ни разу после этого вечера я не слышала тех песенок.
“Я усталый, старый клоун?” О, нет! Задорный, остроумно-нагловатый, чуть-чуть вульгарный и одновременно зажигательный. От того Вертинского, которого я видела на концертах, осталась только легкая картавость и эти крылатые руки. Он был молод! Моложе всех в номере отеля, потому что мог то, что никто из гостей делать не мог.
И вдруг он смолк, как-то сник, задумался, а потом...
Над мраморным море стояла луна... (пауза).
Во льду зеленела бутылка вина... (пауза).
И мерно кружились влюбленные пары... (он стал раскачиваться, и всем нам захотелось кружиться).
Под жалобный рокот гавайской гитары... (он смолк, будто вглядываясь в этих влюбленных. И:
Послушай, о как это было давно. И та же гитара, и то же вино. Послушай, послушай... (в номере повисла тишина)... и музыка та же... Послушай, мне кажется, кажется даже... (громко, пронзительно, но так тоскливо!)... Ты ошибаешься, друг дорогой. Мы жили тогда на планете другой!.. (Опять раскачиваясь, словно в забытьи)... Мы слишком устали или слишком мы стары и для этого вальса, и для этой гитары...
Он будто совсем обессилел, выдохся и о чем-то долго, долго думал. А слушателей прорвало! Заговорили шумно, с жестами, о чем-то мне абсолютно непонятном. “Планета, планета”. О какой планете речь? Почему они так яростно спорят? Песня прелестная, вот и все.
Теперь я уже понимаю: ни о какой планете, ни о каком зарубежье разговора не было. Они все вспоминали прошлое. А тогда - я только смотрела на Вертинского и все время удивлялась. Сначала он мне показался старым. Особенно шея. Худая, морщинистая. Но, когда стал исполнять свои неизвестные мне шансонетки, морщины вдруг исчезли. Словно их разгладила неведомая рука. Но стоило прозвучать: “Мы слишком устали или слишком мы стары...” - шея вновь приобрела свой первоначальный вид. Мне хотелось подойти и поцеловать ему руки. Именно не руку, а руки, обе, каждый из длинных живых пальцев по очереди. Но где там! Я сидела в углу, а вокруг незнакомые мужчины. Только Рабинов. Но и он как-то сжался, даже выглядел похудевшим. А гости уже начали читать стихи, мне неизвестные. Одно стихотворение я почему-то запомнила.
Я знаю женщину - блестяща и остра, как лезвие эмеретинской шашки.
Она уклончива и все-таки пестра, как яркий крапат карточной рубашки.
В ней страсть изменчива и искренность редка,
Все жесты обольстительны, но лишни.
Она испорчена, но все-таки сладка, как воробьем надклеванные вишни.
Рабинов шепнул, что это Сельвинский. Я не поверила. Я знала стихи этого поэта, их тематика была совсем другой.
Вертинский смеялся. Он был своим среди своих - ему было хорошо. А мне становилось все хуже и хуже. Рабинову, пожалуй, тоже. Ну, шампанское, ну, коньяк, однако слово в общий разговор он вставить не решался. И тогда я шепнула: “Пойдемте”. - “Неудобно”, - ответил он, тоже шепотом. “Они не заметят, уйдем по-английски”. И мы ушли. Даже не ушли, а выскользнули из номера. И никто не крикнул нам вслед: “Куда?!”
- Ну, как, хорошо было? - спросила мама.
- Наверное. Только я большинство песен прежде не слышала.
- И не услышишь, - мама звонко рассмеялась. - На сколько я понимаю, там были гости из его прошлого. Подожди, станешь старше, и у тебя будет прошлое, радость вспоминать которую вряд ли разделят молодые.
Я не стала с ней спорить.
* * *
“Вечер у Пьеро” я готовил к публикации. Она так и не состоялась: очередной выпуск издаваемого мною журнала “Контакт” оставили без финансирования.
Вспоминаю живого Александра Вертинского. Мне еще в 1957 году перед самой его кончиной посчастливилось слышать пение, видеть его на сцене. Конечно, даже во время так называемой оттепели ему не разрешали петь всё. Но Александр Николаевич оставался самим собой. Голос, который я прежде знал по самобойным пластинкам “на костях”, звучал уверенно, не по-стариковски.
Высокая, сухощавая фигура, необычайно подвижные, выразительные руки, томно опущенные веки - пожалуй, все, что осталось от прежнего Пьеро. И все-таки на сцене был Пьеро!!
Уже мало кто помнит это время, когда на рентгеновской пленке умельцы умудрялись воспроизводить голоса обожаемого моим поколением расстрелянного Петра Лещенко (“пошляка и белогвардейца”), “бездарного эмигранта” Сокольского и... “буржуазного нытика”... О концертах Вертинского в печати не появлялось ни строчки. Газеты хранили партийное молчание. Сам Вертинский рассказывал, как отговаривал одного журналиста написать рецензию на его концерт. Журналист клялся, что опубликует! Редактор “просветил” этого “политически неграмотного” журналиста...
А мы танцевали танго и фоксы под песни наших кумиров, упивались их пением, буквально боготворили их, несмотря на категорические запреты комсомольского и школьного начальства. А бедный, угасающий Пьеро вынужден петь агитки, мол, ему хочется, “задрав штаны, бежать за комсомолом...”
У ДОВЛАТОВА БОЛЕЛ ЗУБ
Лидия ПОТАПОВА
Очевидно, мы были в гостях. Иначе как объяснить, что поздним промозглым вечером оказались на автобусной остановке на Московском проспекте? Мы - это я, мой благоверный, Лена и Довлатов. Гостевание прошло мерзко - у Сергея болел зуб. Я всегда считала: мужчины - самый терпеливый народ на свете. А тут каланча (1,96 см) портит всем настроение и абсолютно не способен внимать любому доброжелательному предложению. Горячее - плохо, холодное - ужасно, сладкое - жуть, острое - кошмар. “Пошли домой”, - сказала Лена, и так как никто нас удерживать не стал, мы удалились.
Автобус не шел. Дождь крапал. Сергей ныл и вдруг...
- Спасите! Он меня убьет! Помогите!
Сергей сбросил дурацкий шарфик, которым Лена обмотала ему щеку, и ринулся в темноту. Мы - за ним.
Невысокая полная женщина отбивалась от наседавшего на нее мужика. Сергей, словно коршун, бросился на бандита. Схватил за шиворот, воротник затрещал, мужчина взвыл и зашатался. И тут...
- Ой, моего мужа убивают! Люди, люди, милиция! Да что ты с ним делаешь, бандит?!
У Сергея от удивления и возмущения мгновенно прошла зубная боль.
- Ты что?! Сама кричала о помощи, а теперь...
Но женщина не внимала здравому смыслу. Она защищала свое “сокровище”.
- Милиция! Милиция! - не умолкала она.
Где-то раздались свистки.
- Только этого не хватало! Бежим! - закричала Лена.
И мы помчались прочь от злополучной остановки.
- Вот в этом все женщины, - резюмировал Сергей, - все до единой.
- Кроме Глаши, - съехидничала Лена.
- Если бы Глафира из собаки превратилась в девицу, я бы завтра же на ней женился, - убежденно парировал Сергей.
* * *
Она умирала долго. Белокровие на годы приковало к постели. Я, к великому сожалению, не мог даже навестить ее. Зато телефон ежедневно связывал нас. Со стороны кто-то подумал бы, услышав наши молодые голоса, смех, подковырки: “И чего этим двум чудаковатым людям столько трепаться, пожалели бы телефон, встретились и наболтались бы вволю?”
“Со стороны” все мы мудрые, рассудительные, очень правильные.
