Лора-Лея

Аркадий Зиновьевич преподавал у нас в институте немецкий язык. Не основной предмет в заурядном областном техническом вузе, студенчество которого составляли в основном ребята из окрестных городков и деревень, был по всем законам жизни осужден на прозябание. Однако стал любимым не только для нас, но и для студентов соседнего, педагогического, прибегавших послушать нашего мэтра. Он никогда никого не выгонял из аудитории, и, что было заметно, всегда был рад появлению новых слушателей. Аркадий Зиновьевич знакомил нас не только с немецким языком, а и с поэзией, живописью, музыкой, при этом такими, о которых в нашем Могилеве, да и не только в нем, в то время услышать было почти невозможно.[!] Мы открывали для себя Марка Шагала и Амедео Модильяни, Жоана Миро и Сальвадора Дали. Мы упивались хриплым голосом Сатчмо Армстронга и замирали, вслушиваясь в волнующие звуки рояля Дюка Эллингтона. Завороженные, мы влюблялись в пажа Игоря Северянина и бродили по горным пастбищам Максимиллиана Волошина... А кроме того, Аркадий Зиновьевич, будто в старые дореволюционные времена, устраивал на дому литературно-музыкальные вечера, на которые приглашались лишь избранные. Отчасти, благодаря тому, что мои рассказы стали появляться в печати, а может и потому, что я, несмотря на окончание курса немецкого, продолжал посещать лекции Аркадия Зиновьевича, попал в число этих 10-12 избранных, ибо больше небольшая квартира мэтра на Первомайской вместить не могла.
Здесь я и познакомился с фройляйн Лорой-Леей. Так Аркадий Зиновьевич представил нам высокую сухопарую седую женщину лет семидесяти-восьмидесяти, с круглым еврейским лицом и большими грустными глазами и добавил, - представительница древнейшего гамбургского банкирского рода Гейне, родственница великого поэта и большая мастерица немецкой и еврейской кухни! В чем вы сегодня сможете убедиться!
“Кто к чувству способен, тому всегда аромат этих блюд дорог”, - как писал великий Гарри, так в детстве называли Генриха Гейне. Я прав, фройляйн?
-Яа, Аркадий, - ответила женщина то ли по-немецки, то ли по-еврейски, кивнула, улыбнулась краешком губ и заспешила в кухню.
На вечерах Аркадия Зиновьевича нас всегда ожидало угощение из одного какого-нибудь блюда, но его подавалось много, и это было блюдо, которое мы не только никогда не пробовали, но о котором никогда раньше и не слыхивали.
В первое моё посещение это был шницель “по-берлински”. Лора-Лея принесла два больших блюда, на которых горкой высились аппетитно пахнущие огромные шницели. Сама она не села за стол, а, пожелав нам приятного аппетита, вернулась в кухню. Как объяснил Аркадий Зиновьевич, старушке необходимо было отдохнуть, а за столом роль хозяйки выполняла жена Аркадия Зиновьевича, хорошо знакомая большинству как врач нашей студенческой поликлиники.
Я всё время считал, что фройлян - теща Аркадия Зиновьевича, так как дети мэтра, Славик и Раечка, которым было разрешено сидеть с гостями до десяти вечера, были на нее удивительно похожи, но оказалось, что я ошибался. Узнал я об этом в последний свой визит к Аркадию Зиновьевичу.
Окончив институт и получив направление, я перед отъездом зашел к Аркадию Зиновьевичу попрощаться, на кафедре мне сказали,что он уже две недели в отпуске. Но дома его тоже не оказалось - с семьёй уехал в Юрмалу, в дом отдыха, и дома я застал одну фройляйн Лору-Лею.
Очевидно, потому что уже две недели она жила в квартире одна, ей захотелось поговорить с неожиданно зашедшим знакомым человеком... Так узнал я её историю.
Лора-Лея и вправду родилась в Германии, в 36 году бежала оттуда. В то времена в СССР не особо приветствовали беженцев из Германии, особенно евреев... Беженка из Германии, не знающая языка и не имеющая никакой специальности, она перепробовала много разных работ, пока, в конце концов, не оказалась в домработницах у Зиновия Раушверца, сына кричевского сапожника, волею революции ставшего директором крупного завода. По примеру тогдашней советской номенклатуры Раущверц тоже не смог обойтись без домработницы. Так Лора-Лея и прижилась в их семье, став еще и гувернанткой первенцу Раушверца Аркадию.
- Когда-то наш местечковый богач Хаим Гирш выписывал гувернантку из Франции, - говорила жена Раушверца Беття, - а теперь мы дети бедняков имеем бонну из Германии.
- Ша, - прерывал её муж, -не сравнивай нас с Хаим-Гиршем!Не дай Бог, кто-нибудь услышит. Мы честные советские труженики.
Вспоминая это, Лора-Лея сказала:
- И мне он тоже запрещал зваться бонной. Я тоже была советская служащая.
В войну завод Зиновия Львовича был эвакуирован, и Лора-Лея вместе с семьёй уехала в глубь России. Уже перед самым концом войны Зиновий Львович за что-то угодил в опалу, ушёл на фронт и в первом же бою погиб. И хотя семья Раушверца вернулась в Могилев без главной опоры, Лора-Лея осталась с ними.
- Не спрашивайте, как мы тогда жили, - вздохнула Лора-Лея. -Пришлось продать рукопись Генриха. Одному коллекционеру. Зато денег хватило на целых полгода ...
- Так вы и вправду родственница Поэта? - спросил я.
- Яа, яа, - ответила она. -Когда я бежала, мне мама дала этот листочек с собой...Больше у меня ничего не было.
Она вытерла слезу и молчала минут пять, пока не вернулась к рассказу.
Жена Раушверца вышла второй раз замуж и тоже за большого начальника, а Лора-Лея воспитывала и второго её сына Павлика.
- Он живет сейчас в Америке, - сказала Лора-Лея и добавила: У Аркаши с его отъездом хлопот было по горло. Из партии хотели исключить, и письма какие-то заставляли писать, но потом, слава Богу , успокоилось...И письма стали от Павлика получать. Обо мне в каждом письме вспоминает...У них ведь кроме меня никого не осталось...Когда Беття Мироновна умерла, и новый её муж тоже я им стала и за муттер, и за фаттер...Аркашины дети меня гросмуттер зовут...Я за ними смотрю с пеленок...Скучно без них, - она опять вытерла слезу, - хотя понимаю, что им хорошо там...Когда-то я с мамой тоже ездила на воды ...
Я спешил, но Лора-Лея, разговаривая со мной, все-таки успела спечь мне на дорогу дрезденскую коврижку.
- Конечно, это не совсем то, что пекла моя мама, - извиняясь сказала она, -но тоже совсем не плохо...
...Так уж получилось, что больше я не встречался с Аркадием Зиновьевичем. Новая жизнь, новые знакомства как-то отдалили, сделали более тусклыми воспоминания о студенческих годах... Переехав в Нью-Йорк, где-то на третий год, когда немного пообжился в Америке и даже стал публиковаться в здешних газетах, я наткнулся в одной из них на статью о немецком художнике Максе Либермане, подписанную вроде знакомой фамилией. Я позвонил в редакцию, узнал координаты автора. И в тот же вечер позвонил ему.
Да, это был он, Аркадий Зиновьевич. Он обрадовался моему звонку. Сколько лет, сколько зим! Мы долго говорили, обо всем и ни о чем, как бывает у иммигрантов, когда-то общавшихся еще там. В конце разговора я спросил о фройляйн Лоре-Лее.
- Кстати, её имя просто Лея, - сказал он и добавил. - Это мама ей придумала второе. Вот и получилась гейневская Лорелея...
- А где она? - спросил я.
- Она осталась, - сказал он.
- Где? - не понял я.
- В Могилеве, - сказал он.
- Одна!? -опешил я.
- Но мы же не могли взять её с собой, - поспешно ответил Аркадий, - она же официально нам не родня...А Америка принимает только по родственным связям...Мы же не могли из-за неё остаться... Я устроил ее в приют и заплатил за год вперед нянечке, чтобы лучше смотрели за ней. Правда, думаю, что больше года она не проживет...
Он говорил ещё о чем-то, ноа в моих ушах звучало:
- Не про-жи-вет...
- Не проживет, - повторил я и положил трубку.
Больше мы друг другу не звонили...