ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УНИВЕРСИТЕТЕДело огурцова

Был у меня в Университете приятель Коля Иванов, студент, а затем, когда я уже работала на кафедре, — аспирант кафедры искусствоведения. Он занимался русской церковной архитектурой XVIII века. Род свой Коля вел от декабриста Пущина. Внешность имел неказистую: полный, даже рыхлый, голова — “редькой”, на лице прежде всего обращали на себя внимание пухлые щечки. Казался он нам тогда таким безобидным, мягкотелым потомком дворянского рода. Я его называла “сокофейником”: Коля, как и я, обожал кофе. Когда в столовую рядом с Университетом привезли кофеварку, мы часто туда наведывались. Буфетчица от особой симпатии к вежливому, улыбчивому Коле варила ему “шестерной” кофе — тоесть невероятной крепости. Не везло моему “сокофейнику” только с девушками. Колины избранницы не отвечали ему взаимностью. Мои подружки в нашей внеуниверситетской компании, куда Коля входил, ему сочувствовали и помогали. Мальчики, напротив, относились слегка с презрением. Один из них на наших глазах отбил у Коли девушку, с которой он появился на вечеринке, и не чувствовал угрызений совести. Коля плакал, я помогала ему выяснять отношения... Девушка не стоила, чтобы из-за нее плакали. Но Коля почему-то чаще влюблялся именно в девиц сомнительного поведения.[!]
Одними из ближайших друзей Коли на историческом факультете стали молодой преподаватель русской истории, доцент Лев Маргулис и его жена Нина Серебрякова.
“Это присказка, пожди, — сказка будет впереди!”
Коля начал заметно меняться в начале 60-х годов. Сначала он вдруг сделался ужасно религиозным. В то время это было очень заметно. Затем, гуляя однажды со мной вдоль Университета, Коля, как всегда, добродушно посмеиваясь, выдал совершенно неожиданную сентенцию: “Мне очень нравится Таня Бернштам, она такая приятная, такая умная, но я никогда не мог бы на ней жениться, потому что она — еврейка”. Никогда раньше я за Колей антисемитских настроений не замечала, иначе он просто не мог бы входить в нашу компанию. С того дня я начала от Коли отдаляться. Тем более, что в моей жизни был переходный период: в связи с рождением сына я ушла с работы в Университете, сидела дома и писала диссертацию. Следующий знаменательный разговор с Колей происходил на Дворцовой площади. Я хорошо помню эту картинку: мы шли откуда-то в сторону Дворцового моста, был прекрасный день, светило солнце. И вдруг Коля произнес ошеломившую меня тираду. Он, оказывается, состоит в организации, которая ставит своей целью свергнуть советскую власть, реставрировать монархию и церковь. Реставрация будет бескровная, говорил Коля, организация собиралась действовать методом убеждения. Заметьте себе — на дворе то ли 1965, то ли 1966 год! И Коля пояснил: “К нам уже начинают прислушиваться в верхах, в нашей организации есть сотрудники КГБ и один член правительства.”
Если бы я сама не слышала это своими ушами, не поверила бы, что нормальный советский человек может серьезно верить в подобную ахинею! Не надо быть Кассандрой, чтобы предсказать, что ждет эту организацию в недалеком будущем! А Коля безмятежно продолжал, как я теперь понимаю, меня вербовать, вернее, не меня, он метил в моего второго мужа, Дмитрия Фредерикса. Но это я осознала несколько позднее. “Мы читаем труды Бердяева и маоистскую литературу (так и сказал, я не выдумываю задним числом!). Я принесу вам почитать...” “Ни в коем случае, — запротестовала я. — Коля, запомни: у меня муж работает в секретном учреждении (в физическом институте, связанном с космическими исследованиями). Не смей приносить нам запрещенную литературу!” Мы, конечно, запрещенную литературу читали, как и все в нашей компании, но я понимала, какую опасность представляет теперь собой Коля и все, что с ним связано.
И слово в слово помню Колин ответ: “Мне стыдно тебя слушать. Ты просто трусишь. Пусть я умру на нарах, но честным человеком!”
Эту организацию, куда входили студенты Университета, возглавляли два аспиранта восточного факультета: Игорь Огурцов и Вагинов. Прошло совсем немного времени с того разговора на Дворцовой площади, и когда КГБ собрал достаточно сведений, членов организации, естественно, “взяли” . Однажды вечером, когда кто-то из “подпольщиков” (по-видимому, студент-стукач) ехал в автобусе на очередную “сходку” в студенческое общежитие, он “случайно” выронил из портфеля список членов организации, а рядом “случайный” сосед листочки подобрал и тут же вместе с другими “случайными” попутчиками отправился на место явки. Забрали как членов организации, так и студентов, действительно случайно зашедших в комнату.
Следствие длилось довольно долго. По записной книжке, изъятой у Коли во время обыска, на допрос в КГБ вызывали всех его знакомых мужчин. Женщин, кроме последней Колиной подружки, не трогали и вовсе не из джентльменских соображений: в уставе общества было два “замечательных” пункта: не принимать в организацию женщин и евреев. О программе общества мы узнали от Колиного друга, Левы Маргулиса. Еврей Маргулис в организации не состоял, но находился в числе ближайших Колиных друзей. Он и поведал нам кое-что о программе общества, а также о своем последнем свидании с Ивановым: Маргулиса вызвали в КГБ на очную ставку с ним. Маргулис вошел в кабинет следователя и увидел Колю — розового, спокойного и добродушного. Первое, что сказал следователь Маргулису: “Иванова руками не трогать!” “Видимо, кто-то пытался его бить на очной ставке” — комментировал свой рассказ Маргулис. Затем следователь произнес слова, от которых Маргулис чуть не упал со стула: “Николай Иванович пригласили к себе священника, исповедовались и теперь хотят говорить нам только правду”.
Я и до сих пор вспоминаю с содроганием эти слова... Представляете себе эту картинку: исповедь в стенах КГБ? Представляете себе этого священника? В каком он был чине?
Коля заложил таким образом нескольких друзей. Мы тогда гадали: что случилось? Непохоже было, чтобы эти сведения из него выбивали, выглядел он прекрасно. Может, купили за сигареты и кофе, без которых он не мог жить?
Итак, сидит Маргулис у следователя в кабинете, а Коля, добродушно улыбаясь, говорит, что, дескать, да, Лева Маргулис — его близкий друг и он не хочет ему зла, но он, Коля, хранил у него маоистскую литературу и книги Бердяева... (Далась им эта маоистская литература!)
Маргулиса выгнали из Университета с волчьим билетом. В это время его жена только что родила и не работала... К счастью, кто-то помог Маргулису устроиться на Ижорский завод, где он стал писать историю завода...
Суд, который проходил в здании суда на Фонтанке, был закрытым. Многие из нас пытались проникнуть в зал суда, но, естественно, безуспешно. К этому времени я разошлась со вторым мужем. Расходясь, я умоляла его с Колей не встречаться, рассказывала ему о своих опасениях... Увы! У Коли были свои очередные сердечные неудачи, и мой муж продолжал с ним общаться: они жаловались друг другу на “нехороших женщин”. Муж, правда, уехал от меня подальше под Москву во Фрязево. Но к моменту суда вернулся в Ленинград и работал в физическом центре какого-то из заводов. В суд его вызвали в последний день следствия, поскольку в Колиной записной книжке он стоял по алфавиту последним. Об этом рассказывала мне Антонина, лаборантка с кафедры искусствоведения: их на суд пустили, поскольку Коля учился на этой кафедре. Она и поведала: “В последний день вызвали такого смешного свидетеля: Фредерикса (Антонина не знала, что он — мой бывший муж). Никому он, собственно, был не нужен, в организации он не состоял, да и вообще следствие уже заканчивалось. Его, как всех, спросили: “Давал ли вам Иванов читать запрещенную литературу?” Ему бы сказать: нет, не давал. А этот Фредерикс стал говорить: “Да, я читал Бердяева, но это такая гадость!” Тут за него и взялись...” Я помертвела, слушая этот рассказ, — и не зря. Бедный Митя, действительно, чистой воды российский интеллигент, не сказавший ни слова лжи в своей жизни! Его выгнали с завода, а перед этим еще устроили собрание, на котором работяги ему кричали: “Раньше таких, как ты, к стенке ставили!” Что ему потом пришлось пережить, это уже другая история...
Вернемся к Коле Иванову. Он получил пять лет лагерей. Огурцов — одиннадцать, Вагинов —- девять. Когда в 1977 году я жила во время нашего эмиграционного пути в Риме, Вагинов находился в Италии и работал в русском отделе ватиканской библиотеки... Огурцов продолжал отбывать свой срок, и правозащитники в России и Америке предали это дело гласности, старались ему помочь: здоровье Огурцова было в ужасном состоянии. Чем кончилось дело - не знаю.
А вот о Коле мне еще не раз приходилось слышать. Сидел он вместе с Андреем Синявским в мордовских лагерях, сведения о нем шли из лагеря самые положительные: вел себя хорошо, мужественно, словом, как и обещал: “на нарах, но честным человеком”. Мы пожимали плечами... Выйдя на волю, Коля уехал в Псков и поселился при каком-то монастыре. С прежними знакомыми, естественно, постарался не пересекаться.
Уже в Америке я встретила бывшего студента Истфака Эдика Гольдмана, живущего теперь в Калифорнии, который учился на кафедре искусствоведения, и хотя он был младше нас, но мы с ним дружили. Эдик меня изумил, рассказав, как Коля приглашал его вступить в организацию, приговаривая, что, дескать, хоть ты и еврей, но порядочный человек...
Последние сведенья о Коле я получила совершенно неожиданно... В 1980 году, уже будучи американской иммигранткой, я полетела в Париж. Там я не только снимала балет Ролана Пети “Кармен” с Михаилом Барышниковым, но и ходила “иммигрантскими кругами” Парижа: я писала об этом для газеты “Новый американец”, с которой тогда сотрудничала. Побывала я и в местечке под Парижем с романтическим названием “Фонтан роз”, где жили супруги Андрей Донатович Синявский и Мария Васильевна Розанова. И спросила Марию Васильевну, которая была интереснейшей собеседницей, о Коле. Розанова оживилась, подтвердила, что Коля вел себя в лагере достойно, и поведала мне о последней с ним встрече...
Андрей Донатович и Мария Васильевна уезжали из Москвы в эмиграцию. В последнюю ночь перед отъездом, как полагается, квартира была полна народу: приходили прощаться. Приехал и Коля... Мария Васильевна ходила по квартире, разговаривала с гостями. “И вдруг, — рассказывала Мария Васильевна, — я слышу, как Коля в соседней комнате ведет какие-то антисемитские разговоры. Я вызвала его в прихожую, взяла за шиворот, открыла входную дверь и дала ему коленкой под зад. Коля скатился с лестницы. На шум вышел Синявский, видит: на нижней площадке стоит Коля, кровавые сопли текут... “Меня ... Мария Васильевна... с лестницы спустила!” — всхлипывает Коля. “Маша, что это такое?” - спрашивает меня Синявский. “Иди, иди, это не твое дело”, — ответила я ему, и втолкнула его назад в квартиру.”
Больше я о Коле Иванове никаких сведений не имела. Все вопросы, связанные с этой личностью, остались для меня неразрешенными.