ВОСПОМИНАНИЯ ОБ УНИВЕРСИТЕТЕВТОРАЯ ЧАСТЬ

В Университете специализация начиналась не то со второго, не то с третьего курса. Главной кафедрой на историческом факультете, естественно, была кафедра истории СССР. Несмотря на свой интерес к древней русской истории, я на эту кафедру не пошла, потому что не хотела заниматься более поздней историей России, особенно советским периодом, которому на этой кафедре уделялось особое внимание. И в целом европейская история интересовала меня больше русской. Среди европейских стран я выбрала Германию. Во-первых, мой любимый древний Новгород торговал в средние века с германскими городами— знаменитым Ганзейским союзом, а главное — немецкий язык я худо-бедно знала: я учила его в школе, словом, могла заниматься немецкой историей и косвенно — историей Новгорода. В советской стране лучше было иностранных языков не знать, но во всех школах он входил в обязательную программу, учили грамматике и чтению. Сейчас мне кажется удивительным тот факт, что, несмотря на войну с Германией, во многих школах Ленинграда преподавали именно немецкий язык. Еще удивительнее мне сейчас кажется история из моего детства. В Йошкар-Оле (Марийская АССР), куда забросила нас война, мама отдала меня в дошкольную частную группу, где воспитательница учила нас немецкому языку. Частная группа с немецким языком! Во время войны! Однако так и было. Набирала группу немолодая дама, по-видимому, из ссыльных немцев (она была именно дамой с институтским воспитанием, как я теперь понимаю: читая и переводя нам немецкую книгу о веселых похождениях двух близнецов, она заставляла нас сидеть, продев палку за спиной между согнутыми локтями, чтобы учились держаться прямо).
Словом, я выбрала кафедру истории средних веков. Кафедра медиевистики (думаю, как и другие кафедры, не связанные с историей СССР: археологии, истории Греции и Рима и другие) была совершенно особым микрокосмосом: здесь давали широкое образование (в том числе мы в обязательном порядке изучали латынь и в индивидуальном, например, как мы с Таней, учившейся на вновь открытой кафедре истории славян, — древнегреческий), более глубоко учили мировую историю. На всех кафедрах прививали навыки научной работы (что неоднократно пригодилось мне совсем в других областях моих интересов и занятий). На кафедре средних веков студенты меньше были подвержены давлению советской идеологии. Поскольку студентов на эту малоперспективную для будущей карьеры кафедру приходило каждый год немного, все преподаватели уделяли каждому студенту максимум внимания. Руководительницей моих курсовых, а затем моей дипломной работы стала Валентина Владимировна Штокмар, читавшая на факультете лекции по истории средневековой Германии. Я не помню, были ли ее лекции интересными, но она была настоящим научным работником с глубокими знаниями и при этом добрейшим человеком с тонким чувством юмора. Я всю жизнь вспоминаю ее с огромной благодарностью. Для чтения старых немецких рукописей (они были мне нужны для работы) она учила меня старому немецкому языку (“dudisch”) и в конце концов я смогла познакомиться с рукописями XIV века, где своими глазами читала утверждения автора хроники о том, что “евреи пьют кровь христианских младенцев”...
Преподавателей было пятеро, среди них один партийный: византиновед Г.А.Курбатов. Он был даже парторгом факультета, а позднее, когда кафедру решили немного “прибрать к рукам”, Курбатов стал заведующим кафедрой. Но вообще-то человек он был тихий, милый, и, по моим воспоминаниям, безобидный.
Когда я поступила на кафедру, заведующей еще была Люблинская (я писала об этом в предыдущей статье). Затем она ушла на пенсию и ее сменил Матвей Александрович Гуковский, ученый, европейски образованный человек с широким кругозором, личность в высшей степени оригинальная. Он прошел сталинские лагеря, а его брат, Г.А.Гуковский, блестяще читавший лекции на филологическом факультете, был расстрелян. Но в те удивительные “60-ые” Матвею Александровичу разрешили вернуться в Университет...
Матвей Александрович обладал оригинальной наружностью: невысокого роста, вытянутый череп покрыт редкими волосами, выражение на лице всегда немного ироничное... Гуковский напоминал мне Крошку Порги из сказок Р.Киплинга, каким нарисовал его сам автор. Навсегда запомнила картинку: под крытой колонадой, которой окружено здание исторического факультета, идет Матвей Александрович в расстегнутом черном пальто и волочит по плитам огромный черный портфель, всегда набитый своими и чужими работами. При такой, казалось бы, невыигрышной внешности Гуковский обладал неотразимым для женского сердца очарованием: сочетанием ума и неиссякаемым жизнелюбием. Гуковский женщин любил, и они отвечали ему тем же. Когда я познакомилась с Матвеем Александровичем, он был женат на красавице Асе, своей последней жене, с которой и прожил в любви до самой своей смерти. Черноглазая, черноволосая Ася своим обликом походила на итальянку. Ася работала в Эрмитаже, мама ее была, кажется, не намного старше своего зятя.
Специализацией Матвея Александровича была история средневековой Италии, вернее — искусство Возрождения. Его лекции или занятия были такими увлекательными, что слушать их приходили студенты других кафедр. Гуковский знал быт Италии в таких подробностях, как будто, как мы тогда шутили, тайно сидел на обедах у Медичей. Он не только знал, он СТРАСТНО ЛЮБИЛ историю Италии и ее искусство, особенно искусство Леонардо да Винчи. Имел на все свои непререкаемые точки зрения и доказывал, например (и даже, по-моему, написал книгу на эту тему), что Мона Лиза на самом деле — это “Флора” (картина находится в Эрмитаже), а знаменитый портрет нарисован Леонардо совсем с другой женщины... Он и от нас ждал на семинарах не студенческих, ученических докладов, а самостоятельных, творческих исследований. Увы, мы не всегда оправдывали его ожидания! Кроме того, Матвей Александрович любил театр и обожал балет (до ареста он был даже женат на известной балерине Ольге Йордан). На почве любви к театру мы с ним и подружились.
Вскоре после окончания Университета меня взяли на кафедру лаборанткой. Я вела канцелярскую работу, составляла расписание, занималась подготовкой всего необходимого к семинарам... На кафедре твердо решили готовить меня к преподавательской работе в Университете, так что я поступила в заочную аспирантуру. Я написала первую главу диссертации о городской жизни Любека (главного города Ганзейского союза) в XIV веке (слегка в стиле исторического романа), сдала кандидатский минимум (до сих пор вспоминаю эти экзамены с содроганием), кафедра обсудила и одобрила начало моей работы. И тут-то моя жизнь и сделала крутой поворот: в 1963 году я вторично вышла замуж, родила сына и ушла с работы, но продолжала писать диссертацию. В 1966 году Н.П.Акимов добился для меня в Москве штатного места в Театре Комедии заведующей внутренним музеем, и я навсегда бросила науку. Но никогда не пожалела о годах учебы в Университете. Кроме того, что я получила настоящее образование, это было замечательное время! Как лаборантка я присутствовала на всех заседаниях кафедры. Матвей Александович допустил некоторую театрализацию научных заседаний: после окончания научной части я накрывала стол — начиналось чаепитие. Я сделала корону из серебряной бумаги, и Гуковский ее торжественно надевал — становился королем нашего собрания преподавателей и аспирантов. На “короновании” мы допустили вольность: принесли вино. Я ушла с кафедры вместе с преподавателями, оставив аспирантов прибирать помещение. Кончилось это плохо: утром выяснилось, что аспирант Слава Баранов кидал остатками кислой капусты в окно вслед проходящим студентам, и те пожаловались в деканат. Я была виновата: я должна была уйти последней. Но Матвей Александрович взял мою вину перед деканатом на себя. Вообще к нашим служебным “преступлениям” он относился снисходительно. Помню, работая на кафедре, я взяла из факультетской библиотеки какую-то книгу и потеряла. Заведующая библиотекой пришла к нам в кабинет, пожаловалась Гуковскому и сурово спросила: “Ну что мы будем делать с Ниной Николаевной?” И Матвей Александрович так же сурово ответил: “Повесим”.
Чаепития продолжались, но вино больше не приносили, что не мешало веселым посиделкам после научных заседаний. Например, я помню, что одно из чаепитий было посвящено моему дню рождения, преподаватели написали мне массу шуточных стихов. В те времена мне сшили шубу из искусственного голубого каракуля. Это была очередная моя выдумка, причуда... Я в ней, конечно, каждый день не ходила, но один раз на кафедре все-таки появилась. Так мне один из наших преподавателей и написал в поздравлении:
“Ее в пальто голуборунном
Средь ( ? ) светил
В своих мечтах увидел Бруно,
Когда он на костер всходил.”
По инициативе Гуковского в те же годы, когда я работала на кафедре, появился у нас преподаватель-почасовик (он не был в штате факультета, а только приходил читать лекции) Лев Николаевич Гумилев, сын А.А.Ахматовой и Н.С.Гумилева. Гуковский сидел с ним в тюрьме и считал своим долгом и делом чести открыть Гумилеву дорогу в науку. Мне Гумилев не нравился. Прежде всего история его отношений с матерью, Анной Андреевной Ахматовой, была достаточно известна: Гумилев, вернувшись из тюрьмы, с матерью не пожелал общаться, Ахматова, естественно, страдала. Говорили, что Лев не простил матери ее стихотворения, посвященного Сталину. Но ведь она написала это стихотворение ради его спасения! И в то же время после смерти Ахматовой Гумилев затеял тяжбу за наследство... Ахматову все любили, а Гумилева осуждали. На кафедре на научные теории Гумилева смотрели косо. Когда Гумилев написал диссертацию, я помню, ученый совет факультета ее не одобрил, Гумилеву на тайном голосовании “накидали черных шаров”. Гумилеву удалось защитить диссертацию только благодаря настойчивости Гуковского, который, по-моему, являлся тогда председателем ученого совета. Гумилев порядочностью Гуковского не обладал: когда начали травить А.Н.Бернштама (я вспоминала об этом в предыдущем номере газеты), он принял в этом участие, нападая на его научные труды. Время для научной дискуссии было явно неудачным...
Мне лично не нравился и “мэйлшовинизм” Гумилева, который он открыто проповедовал. У Гумилева был только один студент: Гелий Прохоров, красавец с монгольскими чертами лица - студентки очень на него поглядывали... По-моему, он и пришел к нам на факультет ради Гумилева: Геля его боготворил. Он работал у него на археологических раскопках. И восторженно рассказывал, как тот утром встает и говорит: “Нет, мы неправильно копали! У меня “видение” (или предчувствие) — копать надо в другом месте!” И все начинали работу снова. Естественно, наши ученые относились к такому методу работы с большой иронией... Я бывала в гостях у Гели и его жены одновременно с Гумилевым. Лев Николаевич открыто восхищался женой Гели, но не ее красотой, а тем, как она слушается мужа! И целую лекцию гостям прочел на тему “Жена да убоится мужа своего”. Я, помню, страшно возмущалась. Но слава Богу, у меня хватало такта не показывать своего отношения к Гумилеву на кафедре. А по свойственной мне особенно в молодости нетерпимости могла и не скрывать, как не скрывала лаборантка кафедры истории искусствоведения Антонина. Она встречала Гумилева хмуро, и Гумилев говорил, противопоставляя ей меня: “На факультете есть Нина и Антинина”.
Когда на кафедре не было занятий и не требовалось соблюдать тишину, у моего стола толклись студенты разных курсов. Я ко времени своей работы на факультете уже была дружна с Н.П.Акимовым, который давал мне билеты для студентов на первый прогон на сцене новых спектаклей. Конечно, я раздавала их и лаборантам, и преподавателям (а как бы я могла им отказать?), Акимов был недоволен: это, как правило, была первая черновая сценическая репетиция. Акимов на студентах проверял реакцию будущих зрителей, а более придирчивых гостей приглашал уже на генеральную репетицию или на спектакли. Поэтому, давая мне билеты, приговаривал: “Только помни, это билеты для студентов без бороды!”
О жизни на факультете у меня остались отрывочные воспоминания: их заслонила память о довольно интенсивной жизни вне Университета, помню отдельные картинки.Так, например, коридор на нашем этаже перегородили сразу за нашей кафедрой, разделив таким образом исторический и философский факультеты. В образовавшемся углу стоял стол, на котором вечно кто-то сидел: студенты что-то зубрили или влюбленные выясняли свои отношения. Я написала стихотворение на тему о коридоре. Было оно совершенно невинное. И кончалось лирическим пассажем:
Быть может, и в моей судьбе
тревожной
Все потому так суетно и сложно,
Что в наше время обсуждать дела
Здесь на Истфаке не было угла.
Напечатала его на машинке и вывесила на кафедре над столом. На следующий день листок исчез. Мне сказали, что его снял кто-то из комсомольских боссов, не допускавших никакой “отсебятины”. Я снова напечатала стихотворение и повесила на том же месте. Листок опять сняли. Борьба продолжалась некоторое время, пока мне не надоело, и я сдалась.
Но это так, озорство. В студенческие годы я писала стихи в изобилии. Как-то меня как лаборанта кафедры назначили на ночное дежурство по Университету: я всю ночь должна была сидеть в главном здании в приемной ректора, отвечать на звонки в случае происшествий. Но они были незначительные, а знакомые звонили без конца. Передо мной лежала толстая тетрадь, в которой дежурные писали отчет о том, как прошло дежурство. Я свой отчет о дежурстве написала в виде поэмы, чем шокировала работников ректората. Зато следующие дежурные читали мой опус, развлекались и меня благодарили!
Не всегда студентов на кафедре было мало. Когда я уже заканчивала Университет, у нас появился настоящий цветник — 8 или 10 девиц, одна другой краше и милее. Некоторые потом работали в Эрмитаже. Я была с ними в приятельских отношениях, а моя главная подруга Галя Лебедева проделала тот путь, который предназначался мне: стала преподавателем, а затем и заведующей кафедрой средних веков. Девочки заканчивали учебу, когда я уже работала на кафедре. Экзамен по истории средних веков они сдавали в нашем кабинете, и я, по их просьбе, втайне разложила билеты в известном им порядке... (Не удивилась бы, узнав, что преподаватели об этом догадывались, но виду не показали: все они были умными людьми широких взглядов — такая у нас была кафедра!) И все-таки одна из студенток умудрилась “плавать” на экзамене, но именно ее и взяли на мое место лаборантки. Лида Лисненко была очень красива, и красота ее отличалась своей необычностью: она могла бы сойти за женщину из племени ацтеков. Красота в глазах мужчин заменяла ей все остальные качества. Даже мудрый Матвей Александрович говорил мне, несмотря на все Лидины посредственные отметки: “Лида умная, как зверь!” Я не возражала, только посмеивалась. Но главным поклонником Лиды оказался ректор Университета академик А.Д.Александров. Кажется, Лида была иногородняя, и ректор “сделал” ей квартиру: надо же им было где-то встречаться! Роман их стал широко известен. Александров был фигурой популярной, о нем постоянно рассказывали всякие истории. Именно ему принадлежала идея перевести физико-математические факультеты из Ленинграда в Петергоф. Математик Александров, я думаю, гуманитарные науки слегка презирал, во всяком случае считал, что студенты гуманитарных факультетов находятся под наибольшим надзором властей, а именно математики — свободолюбивый народ, их надо убрать подальше от глаз начальства и дать им свободно жить и развиваться. Словом, хотел создать при Университете своего рода “академгородок”, как тот, что существовал под Новосибирском. Помню, эта идея очень не нравилась педагогам, которым надо было или переезжать в Петергоф, или отказаться от работы в Университете.
Но Александров был не прав: громкое политическое дело, которое приобрело международную известность — дело Игоря Огурцова, — началось на восточном факультете. Организация оформилась в начале 60-х годов и, естественно, просуществовала недолго. Я уже не работала на кафедре, когда году в 1966-м начался суд над ее (организации) членами. Но поскольку в организации состоял один мой приятель с исторического факультета, я расскажу о деле Огурцова в следующем номере газеты.
Фото Н. Аловерт