Апофеоз серьезности

В эти дни любители кино во всем мире отмечают 70-летие Андрея Тарковского, которого многие кинокритики называют величайшим из когда-либо живших на земле режиссеров. В Москве проводится ретроспектива его фильмов, которая осенью будет показана и у нас в Нью-Йорке, ему ставят памятники и мемориальные доски, издают посвященные ему монографии и мемуары, пишут о нем диссертации, обсуждают его творчество на солидных научных конференциях. Сегодня Тарковский уже общепризнанный классик, на его шедеврах учатся новые поколения, хотя настоящих последователей у него нет, да, наверное, и быть не может, как не может быть второго Леонардо да Винчи или второго Достоевского. Подражать ему пытались и пытаются многие, а вот повторить, вернее даже не повторить, а хотя бы приблизиться к тому поистине ошеломляющему эффекту, который производят его фильмы, не удается никому.
Писать о Тарковском - занятие страшно неблагодарное и опасное. Вполне обычные, казалось бы, слова и фразы, будучи обращенными к нему или его фильмам, начинают казаться пошлыми и мелкими, не только ничего не отражающими, но и наоборот - умаляющими, принижающими его творчество и ту роль, которую он сыграл в становлении мироощущения моего поколения. Я думаю, что не будет преувеличением сказать, что вся российская интеллигенция 70-х годов так или иначе формировалась под сильнейшим влиянием не только его фильмов, но просто самого факта его присутствия в русской культуре. Фильмы его могли нравиться или не нравиться, но игнорировать их было невозможно, как и невозможно было продолжать заниматься любым видом творчества так, словно Тарковского нет. Его эстетика, его уникальный подход к восприятию мира, созданный им для раскрытия сложнейших метафизических и эмоциональных явлений язык революционизировали не только кино, но и живопись, литературу и музыку. У каждого человека, кто хотя бы однажды окунулся в «мир Тарковского», у каждого, кто хотя бы раз почувствовал сложность и глубину его фильмов, связаны с ними свои воспоминания. Есть они, естественно, и у меня.
Свою первую в жизни кинорецензию я написал в 1973 году после того, как увидел «Солярис». Не знаю, что я, тогдашний восьмиклассник, понял в этом фильме, с которого началось мое знакомство с Тарковским. Не помню и того, что было написано в рецензии, которую я весьма самонадеянно отправил прямо в «Литературную газету» и которая, естественно, так и канула там бесследно. Но тот день, вернее, ощущения того дня я помню до сих пор так, как будто с тех пор не прошло почти 30 лет. Ощущения эти были чем-то принципиально новым в моей жизни, чем-то таким, с чем я никогда раньше не сталкивался, хотя и фильмы хорошие смотрел, и книжки читал для моего возраста достаточно солидные. И все же именно Тарковский открыл для меня (причем не на умозрительном уровне - это и до него делали разные писатели и поэты, - а именно на уровне физиологического чувства) ощущение бесконечной и невыносимой серьезности мира и всего того, что происходит с нами в этой жизни. Это ощущение, как мне кажется, и составляет самую главную отличительную черту всего его творчества.
Можно сколько угодно рассуждать о его новаторских приемах, о философской основе его картин, об их синтетической природе, как бы объединяющей в себе все виды искусства, об удивительной тонкости понимания людей, природы и культуры, о феноменальном внимании к деталям и проникновении в самую суть, в самую душу не только человека, но и неодушевленного мира. Все это действительно было в его фильмах, и об этом действительно уже написаны тома. Но для меня Тарковский - в первую очередь олицетворение того до последнего предела честности серьезного подхода к миру и к жизни, за которым уже просто лопается аорта. Поэтому простой человек, как я, постоянно в таком состоянии существовать просто не может. Мы скатываемся в легкомыслие и цинизм, мимикрируем, пытаясь приспособиться к окружающей среде, или думаем отгородиться от нее: кто - иронией, кто - культурой, кто - работой, кто - сексом, кто - алкоголем или наркотиками. Психологически нам жизненно необходимо воспринимать несерьезно все, за исключением только тех событий, которые имеют к нам самое непосредственное отношение. Так жить комфортнее и легче. Правда, только до тех пор, пока мир не напомнит нам о том, что он напрочь лишен чувства юмора и что остроты, какими бы точными и проницательными они ни казались на первый поверхностный взгляд, здесь по меньшей мере неуместны.

* * *
Точно так же, как и в случае с «Солярисом», я помню каждый день, когда я впервые смотрел все остальные картины Тарковского. «Андрея Рублева» я в первый раз увидел в кинотеатре «Горизонт», и момент, когда после черно-белого фильма по экрану поплыли цветные иконы преподобного Андрея, до сих пор остается одним из самых сильных эмоциональных потрясений моей жизни.
В 1975 году мне, законченному к тому времени балбесу-тинейджеру, хватило ума отказаться от свидания с одной очень нравившейся мне тогда девушкой ради билета на «Зеркало». Его показывали в кинотеатре «Витязь», и попасть туда было невозможно - все знали, что в широкий прокат фильм не выйдет. Девушка обиделась и от дальнейших встреч со мной отказалась, но я нисколько о том не жалею. Помню, как после сеанса я вышел из кинотеатра на улицу, и каждая травинка говорила со мной новым голосом. Весь мир, весь космос оказались наполненными каким-то новым, дотоле неизвестным мне смыслом. Ни один фильм, ни один роман, ни одна симфония, соната, опера, поэма, картина, ни одно вообще произведение искусства ни до, ни после - никогда не производили на меня такого оглушающего впечатления вдруг разверзшейся новизны восприятия мира. Конечно, каждый человек - индивидуальность, каждый видит все по-своему, а гений - тем более, но до «Зеркала» никто и помыслить не мог, что можно так все воспринимать.
К тому моменту, когда был снят «Сталкер», я превратился уже в законченного киномана, и мы с братом смотрели его в Доме кино. Помню, когда в зале зажегся свет, мы только переглянулись и остались сидеть - у меня буквально не было сил подняться с места. Так мы и просидели в оцепенении до начала второго сеанса, а потом - и весь фильм по второму разу. Домой ехали молча, хотя впоследствии было много разговоров и споров о «Сталкере», много толкований и интерпретаций, много соображений «за» и «против». Но первое ощущение было именно таким - онемение и ступор от столкновения с чем-то настолько невероятным, что никак не укладывалось в рамки уже известного и пережитого.
«Ностальгию» и «Жертвоприношение» я смотрел уже в Америке и по сей день считаю их самыми слабыми картинами Тарковского, хотя в творческой биографии любого другого режиссера они наверняка считались бы наивысшими достижениями. Может быть, дело в том, что Тарковский снимал их за границей, в отрыве от родной среды и столь любимой им русской природы; возможно, я просто повзрослел и потерял ту остроту восприятия, которая бывает у человека в юности, но мне кажется, что дело все-таки в другом. Недавно я пересмотрел «Жертвоприношение» и прекрасно понимаю, что по уровню мастерства с этим фильмом мало что может сравниться. И все же я не могу избавиться от мысли, что к концу жизни Тарковский зашел в тупик - в первую очередь тупик мировоззренческий, что не могло не сказаться и на его способности воздействовать на зрителя. Попросту сказать, я думаю, что Тарковский запутался, и поэтому его фильмы лишившись метафизического и эмоционального накала ранних лент, превратились в виртуозные философские притчи. Повторюсь: для большинства других режиссеров виртуозная философская притча - это недостижимая мечта, но для Тарковского это, как мне кажется, было крахом.

* * *

Тарковский - настоящий (и вполне возможно, что последний) русский гений. Подобно Пушкину, Гоголю, Мусоргскому, Достоевскому, Врубелю, Цветаевой, он был трагически космичен, то есть стремился объять не только в своем творчестве, но и в себе самом весь мир, вместить все мироздание в свою душу, а это занятие смертельно опасное - в первую очередь для души. Отличительная черта каждого настоящего художника - это бескомпромиссное стремление к правде, желание найти и познать истину любой ценой. Такая самоотверженность предполагает готовность полностью открыться миру - со всей его красотой и величием и со всей его грязью и мерзостью. Эта «вселенскость», это безусловное до безрассудства главенство идеи над материальной стороной жизни, это поистине безудержное стремление к правде - суть русского характера и русской культуры. Мне лично черты эти бесконечно симпатичны, хотя история показывает, что они могут как поднять на невероятные высоты, так и низринуть в адскую бездну. Именно из-за этой «широты» русского человека Достоевский однажды сказал, что он бы «его сузил». В полной мере это высказывание относится и к Тарковскому, трагедия которого, как и трагедия всего русского народа, состоит в том, что он принялся искать правду там, где ее по определению нет и быть не может - в ее поиске.
Стремление к несуществующим «общечеловеческим ценностям» привело его в конечном итоге к культурегерскому эклектизму, к попыткам объединить учения буддийских монахов (Сталкер с его бритым черепом), древнеегипетские мифы (сквозная тема черной собаки), неоплатонизм эпохи Возрождения («Ностальгия»), хоралы Баха, ветхозаветные мотивы в интерпретации западноевропейских философов (изложенная в «Жертвоприношении» точно по Сёрену Киркегору история Авраама, чуть не принесшего в жертву своего единственного сына) и многое, многое другое. Тарковский хотел понять и объединить все - поэтому в частности каждый находит в его фильмах что-то свое и поэтому же, кстати, его известность не знает географических границ. Но, говоря словами Пушкина, есть «вещи несовместные», объединить которые невозможно в принципе.
Поэтому для меня самым великим фильмом Тарковского так и остается «Солярис», в котором кристально чисто и недвусмысленно высказана самая главная, самая «заветная» (в прямом смысле этого слова) мысль о человечестве. Оказавшись наедине со своей совестью (то есть голосом Бога), единственное, что должен сделать человек, - это попросить прощения, и если он это сделает, то обязательно будет прощен. В «Солярисе» грехи обитателей космической станции, куда прибыл Крис, материализуются в принимающие чудовищные обличья инфернальные существа, спасения от которых уже нет. Но только главный герой фильма - Крис - делает из всего происходящего единственно правильный вывод и говорит своей некогда покончившей из-за него жизнь самоубийством жене два единственно верных и единственно нужных слова: «Прости меня». За это Океан, который пытался пробудить в людях совесть и который они в соответствии с нормативами современной науки уже надеялись извести жестким излучением, прощает его. В финале фильма Крис стоит на коленях перед своим отцом, и этот кадр в точности повторяет знаменитую картину Рембрандта «Возвращение блудного сына», отсылая нас к Евангельской притче о покаянии и прощении. Все-таки ничего подобного я в кино не видел никогда. Скорее всего, уже и не увижу.
Хороших режиссеров на свете много. Великих меньше, но тоже есть немало. И все-таки с Тарковским - для меня - не может сравниться никто. Несмотря на все его метания и искания, несмотря на все ошибки, промахи и заблуждения, он остается самым глубоким и самым серьезным - в том смысле, насколько окончательно серьезен наш мир и насколько бесповоротно серьезно все, что происходит с нами в этой жизни.