АНАТОЛИЙ МАРИЕНГОФ:КНИГИ БЕЗ ВРАНЬЯ

Который час, Апамент?
Время быть честным.
Шекспир

Кончилась пора забвения для Анатолия Мариенгофа, по словам Мейерхольда, “единственного денди Республики”, а по словам Ленина - “больного мальчика”; основоположника, вместе с Есениным, имажинизма и его, Есенина, ближайшего друга. В отсутствие текстов, мифы заслоняли либо искажали реальность, зато теперь у нас есть возможность, оглядев его небольшое, тома на три, вымечтанное им и все еще гипотетическое собрание сочинений, поговорить о Мариенгофе и найти ему достойное место в нашей словесности.
В физическом смысле ему повезло - он пережил многих литературных друзей, соратников и современников, умер натуральной смертью в день своего рождения, 65-ти лет от роду, что позволяет некоторым лихим журналистам строить домыслы о его политической чистоплотности. Есть и иные основания для подозрений: экстремистские и богохульские, в духе революции, стишки (типа “Кровью плюем зазорно Богу в юродивый взор. Вот на красном черным: - Массовый террор,” либо “Кричу: ‘Мария, Мария, кого вынашивала! - Пыль бы у ног твоих целовал за аборт!..’”), приятельство с подонком Блюмкиным и снобизм наперекор трагической эпохе. Мариенгофу ставят даже в упрек смерть его друга Эйхенбаума, которого он уломал сделать вступительное слово на своем вечере, и тот, окончив выступление, сошел со сцены, сел на свое место и тут же скончался от разрыва сердца. Однажды я выступил со статьей в защиту Мариенгофа - от критика, назвавшего его “большим мерзавцем”. Нет нужды посмертно спрямлять жизнь Мариенгофа, хотя одно - бравада и кураж, и совсем другое - доносительство и соучастие, доказательств которым нет.
Что до литературной судьбы, то она повернулась к Мариенгофу задом уже с конца 20-х и продолжала находиться в этой невежливой позе даже те последние девять лет, что он прожил в постсталинскую пору. Его стихи были запрещены вместе со стихами других имажинистов, и литературная реабилитация не коснулась их, даже когда Есенин был возвращен в литературу, - вплоть до того, что в изданиях Есенина снимались посвящения Мариенгофу.
В “Ни дня без строчки” Юрий Олеша вспоминает, как каждая пьеса Мариенгофа фатально становилась объектом политической критики, еще не увидев сцены, и оставались одни названия, запоминающиеся и красивые: “Заговор дураков”, “Белая лилия”, “Наследный принц”. Сам Мариенгоф относился к этим запретам с наигранным равнодушием, как к чему-то рутинному, неинтересному: “Опять собрались запрещать мою пьесу. Скучная история, повторяющаяся из года в год”. Прямая аналогия с судьбой другого драматурга той поры - Булгакова.
А как прозаик Мариенгоф был спарен с еще одним более, чем он, знаменитым писателем: “Циники” были в 1929 году осуждены вместе с романом “Мы” Замятина как “антиобщественные проявления в области литературы”.
И вот все трое - Есенин, Булгаков и Замятин - возвратились post mortem в литературные пенаты, тогда как Мариенгофу, который мог это сделать при жизни, пришлось ждать еще четверть века.
Может быть, его литературная реабилитация застопорилась из-за “Романа без вранья”? Ведь Мариенгоф посмертно, уже в наше время, оказался в самом эпицентре внелитературных дискуссий о причинах смерти Есенина - вплоть до требований эксгумации его останков: сам он повесился, либо был убит в результате разветвленного заговора? “Теория заговора” вообще все шире распространяется среди литераторов известного направления: они винят в гибели Есенина, Маяковского и даже Пушкина с Лермонтовым - масонов и сионистов, а то и тех и других совместно. Что касается Есенина, то Мариенгоф свидетельствует: внешней причиной самоубийства Есенина была белая горячка. А что самоубийство - несомненно: удавшейся попытке покончить с собой в “Англетере” предшествовали неудачные - Есенин ложился под колеса дачного поезда, пытался выброситься из окна пятиэтажного дома, перерезать вену обломком стекла, заколоть себя кухонным ножом. “К концу года (понятно, 25-го) решение “уйти” стало у Есенина маниакальным...” - пишет Мариенгоф в “Романе с друзьями”. Глава так и называется “Почему Есенин сделал это”. Вопросительного знака нет: это не вопрос, а подробный ответ, отчет, объяснение.
Вот почему написанный на следующий год после смерти Есенина “Роман без вранья” - как и последующие тома мемуарной трилогии Мариенгофа, - для литературных фальсификаторов как кость в горле. Вместо сусального образа он дает реальный - талантливого, умного, хитрого, мнительного, жесткого или, как пишет Мариенгоф, “каменносердечного” человека. “А сейчас хочется еще несколько черточек добавить, пятнышек несколько. Не пятнающих, но и не льстивых. Только холодная, чужая рука предпочтет белила и румяна остальным краскам” - так, от обратного, определяет свой мемуарный метод сам Мариенгоф. Они прожили с Есениным четыре года вместе - укрывались одним одеялом, писали стихи за одним столом, выпускали совместные литературные манифесты, у них были общие деньги, одно время их никогда не видели порознь. Кто еще знал Есенина так близко, как Мариенгоф? Мариенгоф пишет об отношениях Есенина с отцом, с сестрами, с женщинами, с литературными коллегами - это и в самом деле “роман без вранья” не только по названию. «И средь детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он...»
Мариенгоф рассказывает о разных случаях есенинского “ничтожества”, в том числе в отношениях с женщинами, включая Зинаиду Райх, мать двоих детей Есенина, впоследствии жену Мейерхольда, мученически погибшую от рук агентов НКВД. Портрет Зинаиды Райх получился смещенным, пристрастным, субъективным: Мариенгоф отказывает ей в актерском таланте, критически отзывается о ее моральном облике и весьма нелестно проходится по поводу ее фигуры. Очевидный этот перекос объясняяется, по-видимому, тем, что Мариенгоф сам был женат на актрисе - Анне Никритиной (“С тобою, нежная подруга и верный друг, как цирковые лошади по кругу мы проскакали жизни круг”). Однако у него хватает писательской тонкости признать, что Зинаида Райх была единственным человеком на свете, которого безлюбый Есенин любил, хотя и больше всех ненавидел:

Зинаида сказала ему, что он у нее первый. И соврала. Этого - по-мужицки, по темной крови, а не по мысли - Есенин никогда не мог простить ей. Трагически, обреченно не мог.
Годы отщелкивались, как костяшки на купческих счетах. Пусто. Всякий раз, когда Есенин вспоминал Зинаиду, судорога сводила его лицо, глаза багровели, руки сжимались в кулаки:
- Зачем соврала, гадина!
В стихотворении “Собаке Качалова” написано:
Она придет, даю тебе поруку,
И без меня, в ее уставясь взгляд,
Ты за меня лизни ей нежно руку,
За все, в чем был и не был виноват.
Я убежден, что это относится к Зинаиде Райх.
Мне кажется, что и у нее другой любви не было. Помани ее Есенин пальцем, она бы от Мейерхольда убежала в дождь и град.

Что же до последней жены Есенина, Мариенгоф считает, что “Есенин влюбился не в Айседору Дункан, а в ее мировую славу”. В этой трагедии Есенина-однолюба известная танцовщица - без вины виноватая. Она была любящей, Есенин - любимым, а этого для счастья не всегда достаточно.
Мариенгоф пишет не только о Есенине-человеке, но и о Есенине-поэте. Даже в последний год жизни, когда алкоголь сломил его окончательно, был на дню один час, когда сознание прояснялось, и Есенин писал стихи - без помарок, без черновиков, будто кто-то их ему диктовал. Однако и поэтическую работу Есенина Мариенгоф описывает сложно, а не поверхностно, показывая, что ряд черт его лирического героя - хулиганство, набожность, мужиковствование - исключительно литературные черты: “До чего же Есенин книжный, до чего литературный человек. Насквозь пропитан. А чудаки продолжают считать его чем-то вроде деревенского пастушка, играющего на дулейке”.
Я выдергиваю цитаты то из “Романа без вранья”, то из “Романа с друзьями” - связь между ними несомненная, хотя они и отделены друг от друга четвертью века. Под занавес Мариенгоф сочинил еще итоговый, типа эпилога, короткий мемуарный роман, претенциозно названный “Это вам, потомки!” Это и есть его “бессмертная трилогия”, из которой лично я больше всего люблю “Роман без вранья” как произведение художественно более полноценное.
Несомненна эвристическая ценность всех трех романов Анатолия Мариенгофа, тем более, помимо Есенина, там встречаются и другие небезынтересные персонажи: от Ленина, Троцкого, Маяковского и Мейерхольда до Качалова, Шостаковича и Эйхенбаума. Автор обладает цепкой памятью и не такой уж частой среди мемуаристов добросовестностью - недаром, воскрешая в промежуточной книге своего мемуарного сериала “роман без вранья” как жанр, он ставит к нему эпиграфом слова Шекспира, которые я позаимствовал у него в качестве эпиграфа к этому эссе: “время быть честным”.
Я боюсь однако, что за документально-мемуарной стороной автобиографических романов Мариенгофа могут быть упущены его художественные достижения. Ведь “Роман без вранья”, несмотря на принципиальное отсутствие в нем вранья, - это все-таки роман, а не воспоминания: недаром это жанровое определение из подзаголовка перекочевало в название. Как и в “Романе с друзьями” либо в “Поэме без шляпы” - излюбленный прием Мариенгофа. Вот почему досадно, что “Роман с друзьями” печатают теперь под запасным названием “Мой век, мои друзья и подруги”, а то и еще более громоздко: “Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги”, снимая не только оригинальность, но и жанровую тенденцию в названиях Мариенгофа, обнаруженную им с младых ногтей: “Стихами чванствую” либо “Развратничаю с вдохновением”.
Позволю себе личную справку. Когда тридцать лет назад я сочинял в Москве “Роман с эпиграфами”, который впервые был издан в 1990-ом в Нью-Йорке, то вдохновлялся литературной традицией 20-х годов. Ибо при всей оригинальности “Роман без вранья” не одинок в том времени, а стоит в одном ряду с “Козлиной песнью” Вагинова, “Скандалистом, или Вечерами на Васильевском острове” Каверина, “Сумасшедшим кораблем” Ольги Форш, “Полутораглазым стрельцом” Бенедикта Лившица. Вскоре, однако, этот архилитературный жанр, возникший из трепета и энергии памяти, заглох. Как, впрочем, и сама литература. “Ветер революции тушит факел поэзии”, - выписывает Мариенгоф выспренный, но точный афоризм Андре Шенье.
В “Романе с друзьями” приведен следующий разговор Мариенгофа с сыном.

...неужели ты не понимаешь, что при нем писать нельзя, что при нем настоящей литературы быть не может, что...
- Т-с-с-с!
И, кивнув на толстую стену, отделяющую нас от соседней квартиры, я прижимаю к губам палец с желобком от карандаша.
- Вот, вот! - насмешливо говорит Кирка. - Твой палец на губах - лучшее доказательство, что я изрек истину... Ха!.. литература с пальцем на губах!.. Какой вздор!.. Кончай-как, папа, безнадежное дело.
Он называл сталинское время “эпохой непросвещенного абсолютизма”.

Отношение Мариенгофа к революции не было однозначным. “Странная какая-то революция”, - замечает один из его героев, и это самый позитивный эпитет революции, который можно встретить в его прозе. Одним из первых почуял он эволюцию революции, ее откат и перерождение. Об этом он писал и прозой и стихом. “Революция уже создала величественные департаменты и могущественных столоначальников”, - это сказано о 18-ом годе, а спустя еще четыре года написан некролог революции - упомянутая “Поэма без шляпы”:

Не помяни нас лихом,
революция!
Тебя встречали мы,
какой умели песней.
Тебя любили кровью -
Той, что течет от дедов и отцов,
С поэм снимая траурные шляпы -
Провожаем.

- Передайте своему другу Мариенгофу, что он слишком рано прощается с революцией, - сказал Троцкий Есенину. - Она еще не кончилась.
Взгляд художника оказался более пристальным, чем взгляд революционера. У них было разное зрение: Троцкий был близорук, а Мариенгоф дальнозорок. Иными словами, обладал историческим зрением, хотя и был сноб и денди, и однажды, в Пензе, забрался на чердак, чтобы наблюдать оттуда схватку красных с белыми, прихватив с собой перламутровый театральный бинокль. И таким остался до конца своих дней, судя по описаниям современников:

Они плыли всегда под ручку, мерно покачиваясь, как в танце, шикарные, эффектные, яркое пятно в толпе серых ленинградцев, он - длинноногий денди, она - актриса в мехах, - вспоминает мемуаристка Лидия Жукова парочку Мариенгофов. - ...Главным были в нем все-таки его беспечность и веселость. Он напоминал большого, резвого пса, бьющего хвостом от довольства жизнью и собой, одет с иголочки, физиономия натянута на манер Форсайтов из английского телефильма... Они были вдвоем сама гармония, а я их прозвала “путаниками”. Потому что в моих глазах они путали привычное представление о семейной жизни, как источнике вечных треволнений, проблем и сложностей, - они не знали, что такое семейные проблемы.
Как-то в расчет не бралась страшная трагедия их жизни, шестнадцатилетний сын их повесился на входной двери. Проглядели мальчишку, проморгали его несчастную детскую любовь, его муки, занятые собой, только собой...

Так - со стороны.
А изнутри - в “Романе с друзьями”, где Мариенгоф приводит дневниковые записи Киры, и в цикле стихов, написанных тотчас после его самоубийства, и названном “После этого”:

Я мертв и жив. В душе чума.
О господи, сойду с ума!

И поднял руки: вот мишень я,
Твоя мишень, неумный рок.
Мне дырка в сердце - утешенье.
Спускай курок.

Там место не открытое,
Над белой вазой клен.
Душа моя зарыта там,
Где сын мой погребен.

Эти стихи - один из немногих прорывов в отчужденной манере письма Мариенгофа. Дистанция, которую выдерживает автор между собой и объектом, его стилизаторские склонности, цитатность и эпатаж, а иногда даже безвкусица (точнее, иная вкусовая установка, ибо вкус - понятие историческое) - короче, все эти индивидуальные, временные либо направленческие, то есть имажинистские тенденции оттеняют главное свойство прозы Мариенгофа: ее сквозной, тотальный, всеобъемлющий историзм. И касается это не только его мемуарных либо исторических (“Екатерина”), но и просто романов, в первую очередь - “Циников”, самого антициничного романа в русской литературе.
Сошлюсь здесь на Иосифа Бродского, чьи литературные отзывы отнюдь не безусловны и часто продиктованы литературной стратегией, конъюнктурой либо экстраваганзой, однако, называя “Циников” лучшим русским романом ХХ века, он, мне кажется, не кривил душой. Во всяком случае для такой оценки есть достаточные основания.
По названию, по эстетству и изначальному аморализму “Циников” можно сравнить с “Имморалистом” Андре Жида, но в последнем отсутствует трагическая концепция эпохи, которую развертывает в сюжете Мариенгоф. Я ищу “Циникам” подобия в европейской литературе потому, во-первых, что не нахожу их в русской, а во-вторых, памятуя слова Валери: то, что ни с чем не сравнивается - не существует.
“Циники” написаны в 1928 году, годом раньше, чем “Равнодушные” Альберто Моравиа - несмотря на многие совпадения, говорить о влиянии итальянца на русского не приходится. А стоят они близко друг к другу не только хронологически и концептуально, но и исторически: уровень итальянского фашизма и советского социализма находился тогда приблизительно на одной отметине. Приблизительно - здесь сопоставление, а не знак тождества. Забегая вперед и руша историко-литературный ряд, можно по аналогии вспомнить “Комедиантов” Грэма Грина - с той только поправкой, что “циники” Мариенгофа - не только комедианты, но и трагедианты эпохи. Что же до качества, то этот роман ставит Мариенгофа в один ряд с лучшими советскими прозаиками - Платоновым, Зощенко, Бабелем, Олешей. Это - мой ряд. Кто-то добавит сюда Булгакова, Пильняка, Замятина. Я добавляю Мариенгофа.
“Циники” написаны краткими дневниковыми записями, которые напоминают кинокадры или стихострофы, хотя и разного размера. Роман посвящен революции - его сюжет начинается в 18-ом и трагически завершается в 24-ом году. Ужас революции показан не через эмоции, а через документы - декреты новой власти о массовом терроре, газетные сообщения о людоедстве и трупоедстве, выписки из русских летописей и отзывы иностранцев о России. Вот что важно: герой романа - историк, а потому революцию воспринимает в контексте всей русской истории, а не изолированно. Это фон для любовного треугольника - даже четырехугольника, но фон настолько всеобъемлющий, что ему суждено прорасти в сюжет романа. Чтобы читатель почувствовал совершенно особую ауру этого строфического романа, приведу несколько из него “строф”:

Ольга смотрит в мутное стекло.
- В самом деле, Владимир: с некоторого времени я резко и остро начинаю чувствовать аромат революции.
- Можно распахнуть окно?
Небо огромно, ветвисто, высокопарно.
- Я тоже, Ольга, чувствую ее аромат. И, знаете, как раз с того дня, как в нашем доме испортилась канализация.

Тифозники валяются в больничных коридорах, ожидая очереди на койки. Вши именуются врагами революции.

Если в России когда-нибудь будет Бонапарт, то он, конечно, вырастет из постового милиционера.

В селе Липовки (Царицынского уезда) один крестьянин, не будучи в силах выдержать мук голода, решил зарубить топором своего семилетнего сына. Завел в сарай и ударил. Но после убийства сам тут же повесился над трупом убитого ребенка.
Когда пришли, видят: висит с высунутым языком, а рядом на чурбане, где обычно колют дрова, труп зарубленного мальчика.

“Циники” принадлежат к редкому жанру: исторический роман о современности. Любовный сюжет помещен в магнитное поле исторической современности. С помощью этого сюжета Мариенгоф прощупывает, экзаменует, препарирует свое время, свой век. Проверка, аналогичная той, которую устроил Шекспир веронскому обществу с помощью Ромео и Джульетты. Поначалу кажется, что любовь и революция совместны, а счастье - пир во время чумы. За эту свою иллюзию “циники” жестоко расплачиваются - сполна. Вот как описано счастье героя “несмотря ни на что”:

Если верить почтенному английскому дипломату, Иван Грозный пытался научить предков улыбаться. Для этого он приказывал во время прогулок или проездов “рубить головы тем, которые попадались ему навстречу, если их лица ему не нравились”.
Но даже такие решительные меры не привели ни к чему. У нас остались мрачные характеры.
Если человек ходит с веселым лицом, на него показывают пальцами.
А любовь раскроила мою физиономию улыбкой от уха до уха.

Увы, эта улыбка сползает с лица героя в конце романа - навсегда.

Я снова, как шесть лет назад, хожу по темным пустыннным улицам и соображаю о своей любви. Но сегодня я уже ничем не отличаюсь от дорогих сограждан. Днем бы в меня не тыкали изумленным пальцем встречные, а уличная детвора не бегала бы горланящей стаей по пятам - улыбка не разрезала моей физиономии от уха до уха своей сверкающей бритвой. Мой рот сжат так же крепко, как суровый кулак человека, собирающегося драться на смерть. Веки висят; я не могу их поднять; может быть, ресницы из чугуна.

Революция закрутила в конце концов героев романа, уничтожила их любовь, а с ней и их самих - Владимир пытается выброситься из чердака, Ольга стреляется. Ибо невозможно быть счастливым в такое тотально несчастливое время. Автор искусно - сюжетно, а не заявительно, образно, а не голословно - разоблачает эту химеру.
Кончают жизнь самоубийством не только вымышленные герои Мариенгофа, но и реальные: друг Есенин и последняя подруга Есенина, знакомец Маяковский и другие менее известные знакомые, даже его единственный Кирка, Кируха, который дал такие меткие и звучные метафоры сталинской эпохе - непросвещенный абсолютизм, и ее литературе - литература с пальцем на губах. И каков бы ни был внешний повод для самоубийства - белая горячка, одиночество, несчастная любовь, Мариенгоф вскрывает внутреннюю причину: активное неприятие реальности какова она есть. Не в силах ее изменить и не в силах ей противостоять, герои и близкие Мариенгофа добровольно расстаются с жизнью.
Кто посмеет упрекнуть их в недостатке мужества?
А автора - что не последовал их примеру?
Последнее, прощальное стихотворение Мариенгофа называется “Там” и посвящено тем, кого автор волею судеб пережил: Есенину, Якулову, Шершеневичу, Кирухе. Пусть его первая строфа будет последней фразой моего эссе:

Кстати ли, не кстати ли,
Только вспомнил я:
Здесь мои приятели,
Там мои друзья.