Жертвы бесамГлава 12. Георгий: Сеанс психоанализа

Начало см. “РБ” №22-32 (475-485)

Мэри Эшвилл интересовала меня не как женщина, а как журналист, вернее даже, как странное явление в русскоязычной журналистике США. Однако в понедельник, 16 мая, сидя в приемной доктора Марка Брода, я ловил себя на том, что думаю о ней как о женщине.
Восемь лет назад, когда Татьяна Иоффе наняла Мэри в качестве переводчика и редактора-стилиста, я мысленно называл ее «восточной вдовой». Небольшого роста, худенькая, неприметная, она казалась серой пичужкой, случайно попавшей в стаю крупных, пестрых, плотоядных птиц. Работники «Рубежа», как и все русскоязычные журналисты США, стремились взять от жизни все, что позволяла их зарплата, - включая запретные плоды. Мэри, напротив, стремилась спрятаться от жизни, довольствуясь необходимым минимумом, будто жизнь была ей не по зубам.
Женщины «русской мидии» (так называла наши СМИ одна не слишком грамотная активистка) курили, пили (в меру), имели любовников, старались есть в приличных ресторанах, одеваться в шикарных магазинах и отдыхать в Европе или в экзотических, «райских» уголках обеих Америк. Мужчины много ели, еще больше пили, меняли женщин как перчатки, старались отовсюду извлечь деньги и играли в политические игры. Мэри не курила, не пила, не ходила в рестораны, никуда не ездила (даже не водила машину), редко обновляла гардероб и, судя по ее реакциям на заигрывания мужчин, жила, как монашка. Основой такого аскетизма, как я догадывался, было не столько наличие строгих принципов или отсутствие средств, сколько отсутствие жизненных сил.
Казалось, Мэри не имела никаких шансов сделать карьеру или даже удержаться в жестоком мире «русской» прессы. Однако уже через год она выполняла функции репортера-резервиста, через два года писала статьи на самые разные темы, а через четыре – аналитико-полемические материалы об «египетском» или «содомском» синдроме, то есть неизлечимой тоске советских евреев по оставленной позади родине. При этом Мэри изменилась и внешне - из «серой мышки» превратилась в достаточно яркую и привлекательную женщину.
Полемические статьи Мэри, сделавшие ей имя, были для меня гораздо большей загадкой, чем ее восхождение по служебной лестнице и внешняя метаморфоза. В конце концов, Татьяна, как и любой разумный редактор, поощряла работника, который прилично писал, прилежно ходил на все задания и не требовал больших денег. В конце концов, в Америке молодели и хорошели многие советские женщины. Но «передовицы» Мэри – смелые и оригинальные – шли вразрез с умонастроениями многих наших иммигрантов и планами нашей «элиты», смотревшей в то время скорее в сторону Москвы, чем Иерусалима.
Порой, глядя на тонкое лицо Мэри, обрамленное прямыми светлыми волосами, которые она небрежно подкалывала или собирала в узел на затылке, я думал: «Кто ты, коллега? - Мелкая сошка, которой головокружение от успехов позволило возомнить себя «акулой пера» и бросить вызов сильным мира сего? Или смелый и независимый человек, чье бунтарство долго подавлялось и наконец смогло проявиться? И если так, то кто тебя давил, что тебя давило? Положение женщины на Востоке? Положение евреев в Союзе? Родители? Муж, которого ты тепло вспоминаешь, но который, возможно, был семейным деспотом?»
Наша ночная беседа в «дайнере» позволила мне заглянуть во внутренний мир Мэри и ответить на некоторые вопросы, но загадала новые загадки. Стало понятно, что тирания ее деверя Нодара Джозефа («психопата, по ее словам) была одним из факторов, подавлявших ее независимость. Но был ли ее муж Гарри таким же психопатом или сам страдал от деспотизма старшего брата? И что на самом деле произошло с Гарри? Разве автокатастрофа, в которой он погиб, вызывала подозрения? Почему Мэри кажется, что его гибель как-то связана с гибелью Элины Шехтер?
Тут я, невольно содрогнувшись, вспомнил, что прервало нашу беседу. Перед моими глазами встало лицо, прильнувшее к окну «дайнера», – широкое, мясистое, злобное – лицо оборотня, не успевшего превратиться из монстра в человека. Я успел его сфотографировать, и, хотя снимок получился неясным, у меня теперь были два важных и нужных документа: фотография Дианы и Питера Иоффе, которую я мог показать Татьяне, и фотография «оборотня», с которой я мог пойти в полицию...
«Георгий Левин! - голос медсестры вернул меня к реальности. – Пожалуйста, проходите, доктор вас ждет».
Марк Брод производил не слишком приятное впечатление. Довольно молодое, сытое, циничное лицо – лицо иммигранта, быстро добившегося успеха в Америке и свысока взирающего на менее удачливых соплеменников. Мое предложение об интервью он отклонил со снисходительной усмешкой человека, который обитает в большом американском мире и не зависит от мелкой рекламной возни в «русских» газетах. И даже мою «исповедь» – развод с женой, одиночество, потеря интереса к жизни – он выслушал с усталым видом врача, который сочувствует пациенту, но по горло сыт такими банальными признаниями. Однако когда я перевел разговор на убийство Элины Шехтер, Брод вдруг преобразился, и сквозь его маску пресыщенного циника стали пробиваться волнение, жалость, даже боль.
«Да, это трагедия! – сказал он. – Трагедия для Шехтеров, для всей нашей иммиграции».
«Наша иммиграция пока не решила, что именно для нее трагично – убийство Элины или тот позор, каким оно нас покрыло. Да и самой Элине еще не могут вынести приговор, определить, кто она: бесстыдница, подмочившая репутацию «русских», или жертва, в которую целились именно для того, чтобы нас дискредитировать».
«Не может быть!», - удивился Брод.
«Представьте себе, может. Недавно в одной из русскоязычных газет Элину назвали воплощением наших лучших качеств – просвещенности, духовности, здорового честолюбия... А на следующий день некий фанатично агрессивный «русский» раввин, выступая перед паствой, доказывал, что г-жа Шехтер воплощала наши худшие качества – суетность, ассимилированность, ненасытность... Позавчера я был в русском пресс-клубе, где группа журналистов мужского пола вела себя подобно куклуксклановцам, готовым растерзать насильников и убийц белой, то есть, “нашей” женщины. А журналисты женского пола отрекаются от дружбы с Элиной и распускают о ней самые невероятные слухи...»
«Какой кошмар, - задумчиво произнес Брод, глядя куда-то мимо меня и потирая пальцами висок. - И какой позор. Все эти сучки бегали перед Элиной на задних лапках, а теперь готовы смешать ее имя с грязью. А ведь она была прекрасная женщина – умная, тонкая, чувствительная, совестливая...»
«Мне сообщили, что у вас с ней был роман», - сказал я, решив идти ва-банк.
«Что?!» – воскликнул Брод, окончательно сбросивший маску, и даже подскочил со своего кресла. Потом горько рассмеялся. «Ирония судьбы. Она ходила ко мне, потому что у нее были проблемы в любовной сфере. А ей приписывают любовную связь со мной...»
«Серьезные проблемы?»
«Я не в праве рассказать вам об этом».
«Конфиденциальная информация?»
Брод кивнул. «Вот именно. Обязанности врача перед пациентом. А кстати, как продвигается следствие по ее делу? Я не слежу – времени нет».
«Следствие застопорилось, - сказал я, вспомнив последнюю «сводку новостей» Марка Кесслера. – Известно, что отпечатки пальцев на кожаной юбке Элины принадлежали какой-то девушке, приехавшей сюда по студенческой визе и потом, когда срок визы истек, куда-то пропавшей. Известно также, что человек, с которым она занималась любовью незадолго до смерти, был «секретором», то есть по его сперме можно определить группу его крови. Наконец, известно, что это был не Юджин Шехтер, ибо у него другая группа крови...»
«Да не было у Элины никаких любовников! Она питала отвращение к сексу, не могла спать даже со своим мужем! – воскликнул Брод и осекся, сообразив, что невольно выдал «конфиденциальную информацию».
«А может быть, она прибегала к шоковой терапии? Костюм проститутки, выпивка, изощренный секс...»
«Нет, нет и еще раз нет! - качая головой, пылко сказал Брод. – Ведь ее проблемы не были вызваны ранней менопаузой или чем-то в этом роде. Я так и не смог добиться от нее полного признания, но речь, по-моему, шла о какой-то трагедии, о некоем молодом человеке, в чьей смерти она считала себя виноватой...».
«Смерть молодого человека?» – переспросил я, насторожившись.
«И она всего боялась, - продолжал Брод. - Боялась, что кто-то увидит ее в моем офисе, догадается об ее проблемах, боялась полностью мне открыться. Сейчас, задним числом, я думаю, что, она, наверное, боялась каких-то конкретных людей. Тогда мне казалось, что она дрожит за свою репутацию. Что ей не хочется утратить статус, подвергнуть риску карьеру мужа, стать аутсайдером... «Изгнание и царство» - так, кажется, называется один из рассказов Камю? У нее было царство, и она боялась изгнания...»
В это время дверь открылась и в кабинет Брода – без стука, без предупреждения – впорхнула... Анастасия Смирнова.
«Что тут у вас за секретные переговоры? - промурлыкала она. - Марик, дорогой, это просто подлость, что ты заставляешь меня ждать в приемной, даже из-за нашего дорогого Гоши. И о каких это ужасах ты рассказываешь? Кто боялся изгнания и откуда?»

Продолжение следует